Слюна и пёрышки

С детства он знал, как атлет, готовящийся к многоборью,
что не что-то одно человек, а всё вместе,
брезговал наслажденьем, но поддавался горю,
и, презирая славу, не выносил бесчестья.

Кто? О ком я? Тот рыцарь Средневековья —
пыль. Поросла солдатская Спарта курортным лесом.
Но я встречал ещё тех, кто оплачивал кровью
зренье и речь. Пахнущей ржавым железом.

Школьники, переболевшие благородством, как корью,
на которых прогресс грёз и восторга замер,
проиграли, как все, но выиграли многоборье,
и что бормотали под нос, укладывалось в гекзаметр.

Ну а того, в начале стихотворенья с сумкой
кирзовой входившего в класс, правильно что не ищут
нынешние лицеисты с гуманитарной стрункой —
шаркающего по однокомнатной в Тайцах или Мытищах.

Предутренний ветер с пяти до шести,
вы что говорите — что он и в раю
китайским драконом по рощам ползти
умеет
и спящие чуют струю
его, где и блеск, и перо воробья,
прохлада, и шум, и вселенский прибой?
...Как я девятнадцатого сентября
две тыщи седьмого — на ощупь губой.

Вспыхивают из невидимого
сгустка веществ и дыр
искры того, что выдумано
и что старо, как мир,

звёздный сноп одиночества,
дерева с корнем “ночь”,
дупл, куда лезть не хочется,
чтобы не рваться прочь,

гнёзд, где слюна и пёрышки,
чащ, паутин, засад,
для опоздавшей Золушки
лес, а быть может, сад,

а быть может, фантазия,
семечек мозга лузг,
космоса пустоглазие,
губ дрожащих моллюск.

Как от пенья цыганского чарного
по суставам то пламя, то дрожь
побегут, так обоза пожарного
колокольчик в горсти не сожмёшь.

Смерть огня есть рождение воздуха,
ветра смерть есть рожденье воды.
Задохнись же и вычерпай досуха,
ангел мой, слюдяные следы.

До последнего мига от первого
голос тяги печной и струи
дождевой и скрипучего дерева —
вот и все впечатленья твои.

Ради них мы в себя воплощаемся
из безликой лузги голубой
мирозданья. Давай попрощаемся
с ней — а прежде с самими собой.

Не замедлится самосожжение.
Но и разом себя не взорвёт
белокровие солнца — рождение
света — пьющий себя водород.

Итальянка назвала мой куст “флёр-д’оранж”.
Тот, что лезет в окно мне. Что звал я жасмином —
только так. Что мне был сновиденьем и сыном.
Тот кортеж, заезжающий в брачный гараж.

Та швейцарская бонна с дитём на руках.
Тот в расшитой на Троицу рясе священник.
Тот на рауте светском вводящий в смущенье
фра Жасмин, что духами жасмина пропах.

Как в ночи полушар со стигматами звёзд,
белой пусть, растерявшей пигмент ещё раньше,
так не ищет родства в буржуа флер-д’оранже
этот царь-пеликан, этот куст-алконост.

А ещё он приводит на память свечи
язычок, перехватом дыханья задутый,
и в тенётах, сплетённых мелькнувшей минутой,
тени узниц сбежавших, неведомо чьи.

Незабудок хвалу ветерок из ложбин
дифирамбами, в зеве набрякшими львином,
перевьёт. Колокольчик, пленённый жасмином,
прозвенит, на престол приглашая жасмин.

Что ты, римлянка, знаешь про род магарадж?
Про нездешней империи ангельских граждан —
что сравнила мой призрак-жасмин с флёр-д’оранжем?
С елисейской душой — записной флёр-д’оранж!

Горстка дней, и, поникнув, рассыплется он,
как и всё, что царило, цвело и дышало.
Приласкает шиповник шмелиное жало.
Так хоть я дорогих не забуду имён.

Канал, как журнал, завлекающе глянцев.
По лицам разграфленным венецианцев
не скажешь уверенно и наотрез,
идут это в масках они или без.

И вихрь, задирающий плащ манекену,
не плоть открывает, а голую стену
бутика, куда зазывает нас он,
сам полая кость и воздушный баллон.

Придётся опять же сверяться с журналом,
со ртутью страниц, как с волшебным зерцалом,
смывающим, будь ты хоть чёрт, хоть лиса,
порожнюю кальку как кожу с лица.

Икона гламура, зловещая маска,
я знаю тебя, ты бумага и краска,
и сколько маляр над тобой ни корпи,
ты блик на канале и губы в крови.

Так и плаваешь, вождь, солитера белее,
в формалиновой ванне, в пустом мавзолее,
рудокопы давно уж изъяли нутро
у тебя и взамен проложили метро —

подозрительно схоже с твоим коммунизмом,
с тёмной страстью твоей к очистительным клизмам,
заодно истреблявшим и флору кишок
вместе с тканью — признайся, водился грешок.

Есть над чем призадуматься — площадью Красной
проходя на дистанции столь безопасной
от общественно-биологических тем,
чтобы в твой не попасть диснейленд-реквием.

Декабрьская Венеция ночная
баюкает, борта свои качая,
Вселенную — и заодно себя,
плещась как шлюп, мяуча и сипя.

Не трос на блоках и не норов львиный
втянули, а контракт теснин с лепниной,
в лагуну этот короб-колыбель,
набитый векселями, как портфель.

Подвешенный на бантах, тай, качайся.
Как зимний свет, с полпятого кончайся
тьмой вместо стен и морем вместо рва
и прирастай жемчужно с Рождества.

Преизобильной красоты останки,
узор ваш бледный отщипну с изнанки
и, к переправе выйдя по ручью,
паромщику как пошлину вручу.