Юрий Каграманов

Дела украинские

Весенне-осенний политический кризис конца 2007 года на Украине еще раз подтвердил: страна фактически разделена на две примерно равные части. Линия разделения очень четкая: она проходит между Харьковской, Днепропетровской, Николаевской и Одесской областями с одной стороны, и Сумской, Полтавской, Кировоградской и Винницкой — с другой. Кто к северу и западу от этой линии — в подавляющей части за оранжевых, те, кто к югу и к востоку, — в подавляющей опять же части за бело-голубых. Нет такой области, которая колебалась бы между теми и другими и могла бы считаться в этом смысле спорной.

Главное, что разделяет обе части Украины, — язык. Север и Запад говорят преимущественно по-украински, Восток и Юг — преимущественно по-русски и тяготеют к русскому миру.

Может быть, при определении государственной границы Украинской республики изначально была допущена ошибка?

Отделение от России в процессе распада СССР южных и прибалтийских республик было воспринято русскими еще как более или менее естественное, а вот отделение Украины и Белоруссии вызвало шок. Зато сама Украина к акту своего отделения была уже достаточно подготовлена.

Надо отдать должное украинской (украиноязычной) интеллигенции — ее воле, ее энергии. Исходя из понимания языка, как основной из образующих нацию координат, она поставила целью сохранение и укрепление украинского языка, что уже во второй половине ХIХ века казалось почти безнадежным делом.

Языки тоже ведь — неустойчивая материя. Нередко бывает так, что тот или иной диалект становится самостоятельным языком (притом далеко не всегда оказывается возможным уловить, где кончается первый и начинается второй); и наоборот, самостоятельный язык может выродиться в диалект или даже вовсе умереть.

Тот или иной язык приобретает большую устойчивость, если на нем создана богатая литература. К примеру, специалисты-германисты говорят, что на исходе Средневековья верхненемецкий диалект отличался от нижненемецкого больше, нежели последний от голландского, но вот явился Лютер и качеством своего языка (в частности, своим переводом Библии), равно как и силою своих идей, превратил верхненемецкий диалект в общенемецкий язык.

Определенную роль в деле продвижения языка могут сыграть субъективные усилия образованного слоя; подобные усилия могут увенчаться успехом, а могут окончиться неудачей. Так, в Провансе в середине ХIХ века возникло движение за возрождение угасающего провансальского языка, когда-то (в ХII веке) первенствовавшего среди литературных языков Европы; но хотя движение это возглавлено было некоторыми талантливыми поэтами, успеха оно не имело. Самый известный из провансальцев, Альфонс Доде, упрямо писал по-французски даже те вещи, что создавались на провансальском материале (подобно тому как Гоголь писал по-русски даже на малороссийские темы).

В 60-е годы ХIХ века известный московский публицист М.Н. Катков с раздражением, но и не без иронии отзывался о неких личностях “в бараньих шапках”, которые появились в украинских селах с целью распространения там малороссийской грамотности. Затея казалась ему столь же злонамеренной, сколь и безнадежной. Наступали времена урбанизма. А в городах Украины традиционно жили русские, поляки и евреи, украинцев там было совсем немного. Украинцы жили в селах, а села жили “вчерашним днем”. Старая крестьянская Малороссия, верившая, что ведьмы крадут звезды с неба и куда-то их прячут (у Гоголя в “Ночи перед Рождеством” подобную шкодливость проявляет черт в отношении луны) и что от русалок предохраняет полынь и чеснок, страна шевченковских вишневых садиков и девичьих кос, “не вписывалась” в новые времена, оставаясь где-то на задрипанках.

Но личности в бараньих шапках, равно как и их наследники, от прежней национальной одежи сохранившие разве что рубашки с вышитым узором (в СССР, между прочим, эти рубашки стали модными далеко за пределами Украины и оставались таковыми до 50-х годов), “рассудку вопреки, наперекор стихиям” преследовали свою цель: страна должна говорить по-украински. Обстоятельства им благоприятствовали. С приходом к власти большевиков не только прекратилось гонение на украинский язык, но и началось (в пределах Украины, естественно) гонение на русский. По сути, 20-е годы стали временем насильственной украинизации. Эта политика дополнялась естественной украинизацией городов, куда переселялось множество селян.

Но в 30-е годы ветер переменился. Поднялась новая волна русификации. Отчасти причиною тому была изменившаяся политика Москвы, отчасти — стихийное давление “великого и могучего”. Известный деятель украинского национализма писатель В. Винниченко, эмигрировавший и живший последние годы в Провансе (там и умер в 1951-м), печально размышлял о том, что дело украинизации может кончиться тем же, чем кончилось дело поборников возрождения провансальского языка, то есть ничем.

Может быть, так оно и было бы, если бы в какой-то момент не потянуло из Москвы запахом, позволившим безошибочно заключить, что советский богатырь — гнилой. В пику липовому интернационализму, терявшему свои позиции, снова креп, пока еще подспудно, украинский национализм. И когда наступил час незалежности, он немедля перешел в наступление, прежде всего на “фронте” языка.

За минувшие без малого два десятилетия на этом “фронте” достигнуты немалые успехи. Теперь уже обороняться приходится русскому языку. Летом и осенью 2007 года все области Севера и Юга приняли закон о статусе русского языка как регионального. Приняла такой закон даже Сумская область, где русскоязычные составляют меньшинство. На очереди — борьба за школы, а также и вузы. Одно с другим связано: в последние годы многие родители, желающие дать детям высшее образование, отдают их в украиноязычные школы только потому, что сокращается число русскоязычных вузов.

О перспективах “войны языков” я скажу ниже, пока же обратимся к другому “полю битвы”, о котором тоже надо сказать хотя бы совсем коротко, — истории.

Принятая ныне в Киеве официозная концепция истории базируется на взглядах того же Грушевского, историка по специальности (в советское время ставшего академиком АН УССР, в каковом звании он оставался до своей смерти в 1930-м). Согласно Грушевскому, украинцы — прямые потомки полян, испокон веку заселявших Среднее Приднепровье. От полян идет и древне-киевская государственность (даже князей Олега, Игоря Рюриковича и Святослава Игоревича Грушевский считал полянами). Более северные племена, формально входившие в состав Киевской Руси, изначально отличались от полян. Развивая взгляды своего учителя, историк О. Субтельный пишет: “Априорно можно утверждать, что пять восточнославянских племенных союзов, образовавших Киевскую Русь, не могли за короткий час ее основания и существования этого хрупкого государственного раннефеодального устройства слиться в одну народность”¹.

На это легко возразить, что восточнославянские племена только-только (по историческим меркам) вылились из одного общего славянского племени, что явствует также из карты, помещенной в книге самого Субтельного на стр. 39, и уже потому не могли не быть близки друг другу. Только место расселения этого племени на карте указано неточно: у Субтельного оно охватывает северо-запад Украины и юг Белоруссии, а на самом деле — тянется аж до Лабы (Эльбы).

Дальше — больше. Продвигаясь на восток (я продолжаю излагать Грушевского и его последователей), северные племена — вятичи, кривичи и другие — смешивались здесь с угро-финскими племенами, становясь, таким образом, “нечистыми” славянами. Из этого смешения, в котором позднее поучаствовали еще татаро-монголы, выросла великорусская народность, во многом чуждая населению Приднепровья.

Историками установлено, что Владимирская земля наполнилась “сходцами” со всех концов Руси; не последнюю роль среди них играли поляне. Что касается расовой “нечистоты” северовосточных славян, то приходится заметить, что и южные не сохранили свою “чистоту”, ибо постоянно смешивались с племенами Степи — берендеями, печенегами и прочими. (И если бороться за “чистоту” племени, как быть с любовью Владимира Игоревича и Кончаковны? Запретить оперу “Князь Игорь”?).

Нет и не могло быть никакой прямой преемственности между полянами и позднейшими украинцами. Хорошо известно, что татаро-монгольское нашествие разметало население Среднего Приднепровья, обратившегося в бегство почти поголовно — кто на запад, кто в леса севера и северо-востока. Обратное заселение этих мест началось лишь в ХIV веке. Точно неизвестно, кто преобладал среди новых поселенцев; во всяком случае, это не было прежнее “избежище”. Скорее всего, преобладали выходцы из Галицко-Волынского княжества.

Ученые-фольклористы утверждают, что память о киевском периоде, о “Владимире Красное Солнышко” с его богатырями гораздо лучше сохранилась на севере и северо-востоке, а память украинцев (в их народных песнях) не простирается дальше времен запорожских гетманов. Наверное, они правы. Возьмите главную книгу украинской литературы — шевченковский “Кобзарь”; как известно, она пропитана фольклором (самое слово кобзар означает “народный сказатель”, “рапсод”). Не так давно я впервые прочел эту книгу от корки до корки и почти не нашел там реминисценций из времен Киевской Руси. Есть одно-единственное упоминание о вел. кн. Владимире Равноапостольном (в стихотворении “Царi”), и то скорее неблагосклонное (“тур-буйвол”). И еще коротенькие “Переспiвi зi “Слова о полку Iгоревiм”. И все. Зато гетманы ХVI—ХVII веков постоянно владеют воображением автора. Вероятно, ХVI—ХVII века — это и есть время сложения украинской народности, равно как и украинского языка.

Еще одно отличие Киева от остальной Руси, по Грушевскому, состоит в том, что в нем получило развитие вечевое начало, тогда как остальная Русь склонялась и в конце концов окончательно склонилась к деспотизму. Здесь оказался “забыт” Новгород, который просуществовал еще четверть тысячелетия после падения Киева (а во многом однотипная Псковская республика — до 1509 года) и в котором вечевое начало получило дальнейшее развитие; по мнению В. Янина и некоторых других исследователей, в ХV веке Новгородская республика была одной из самых “продвинутых” демократий в Европе. А ведь Новгородская земля — это тоже Великороссия.

Конечно, верно, что в Московской Руси, поглотившей и Новгород с Псковом, возобладал деспотизм и что он явил собою контраст со сложившейся в Среднем Приднепровье (примерно одновременно со становлением Московского государства или чуть позже) традицией вiльного козацтва. В этом Грушевский прав; хотя ничего нового он здесь не сказал — по сути, о том же писали до него и великорусские историки. Но если с поверхности политической жизни мы углубимся на уровень психологии, обнаружится близость симпатий-антипатий у двух братских народов. Известна противоречивость русского характера, колеблющегося между принятием деспотизма и стремлением к воле (можно в кавычках, а можно и без); но то же самое мы вправе сказать и об украинском характере. Просто исторические обстоятельства в двух основных частях Руси складывались по-разному. На Украине не было своей государственности (Запорожская Сечь никоим образом не способна была ее заменить).

А когда Украина вошла в состав Российской империи, украинцы, приобвыкнув к новым обстоятельствам, стали демонстрировать имперское усердие нисколько не меньше, чем великороссы; притом на разных уровнях — от фельдмаршала и канцлера до рядового солдата и, скажем, пасечника. А вместе с усердием — и грех любоначалия. У “пасечника Рудого Панька” даже волостной начальник отставной поручик Козьма Деркач-Дришпановский вызывает непритворное почтение, пусть и окрашенное юмором (“Майская ночь”). А уж появление в его поле зрения самой “матушки Екатерины” возбуждает в нем неподдельный восторг (“Ночь перед Рождеством”). У самого Гоголя были, как известно, твердые имперские убеждения. Что вовсе не мешало ему оставаться украинцем. Как не мешал этому и тот факт, что писал он по-русски. Совершенно нелепо обвинять Гоголя, как это делают нынешние украинизаторы, в недостатке патриотизма. Кто сильнее Гоголя воспел вiльно козацтво! Я имею в виду, конечно, “Тараса Бульбу”. Пожалуй, и у великороссов нет столь яркой эпической поэмы.² 

Просто у Гоголя местный патриотизм счастливо сочетался с патриотизмом “Всея Великыя, и Малыя, и Белыя”.

Вышесказанное не означает, что пребывание в составе Российской империи лишило украинцев их идентичности, заложенной предшествующими столетиями. “Ген вольнолюбия” “сидит” в украинцах глубже, чем в великороссах. Московская Русь “слишком” вольнолюбивых своих сынов выталкивала за пределы государства: так появились общины казаков — по Дону, Тереку, Яику, далее везде. А на Украине Сечь (где на постоянное “дежурство” оставалось лишь несколько сотен человек) была местом периодического сбора казаков, которые в обычное время вели себя, как “сидни”, “гнездюки”, то есть жили по своим селам и, только повинуясь зову кошевого, а то и брошенному кем-то слуху, стекались до своей общей “фортеции”. И не существовало непереходимой грани между казачеством и остальным населением (попытки поляков в пору их господства на Украине ограничить казачество “реестровым войском” фиксированной численности успеха не имели); любой хлопец мог взять саблю, сесть на коня, если он у него был, и отправиться в Сечь, где встречал братский прием и получал деревянную ложку — знак приобщения к общему котлу. Даже такой гонитель “украинствующих”, как М.О. Меньшиков (известный публицист конца ХIХ — начала ХХ века), признавал, что Запорожье отличалось “равенством, строго выдержанным, и действительной гражданской свободой”³ . (Это даже перебор: гражданская свобода немыслима без сильных юридических институтов, каковых в Запорожье, разумеется, не было). К сказанному остается добавить, что духом свободы — хошь свободы, хошь дурной “воли” — Запорожье заражало остальную Украину и что он и впоследствии никогда оттуда не выветривался.

Недаром нынешняя Украина, устроив “смотр предкам”, на первые места выдвинула запорожских гетманов.

Козацькому роду нема переводу — таков был один из лозунгов Оранжевой революции.

Об Оранжевой революции мне уже приходилось писать⁴ , но минувшие парламентские выборы побуждают вернуться к этой теме. Потому что внушительный успех, одержанный Блоком Юлии Тимошенко (БЮТ), свидетельствует об углублении революции (если уж так ее называть).

Особа Юлии Тимошенко с самого начала вызывала у меня недоверие: я помнил авторитетное заключение С. Максимова (автора книги “Нечистая, неведомая и крестная сила”. СПб, 1903), что на Украине ведьмы красивы (в России, наоборот, уродливы). Недоверие поддерживали и немистические соображения: олигархиня, миллиардерша, ввязавшаяся в политику, — можно ли было предположить в ней чистоту помыслов? И ее, общее для оранжевых, стремление “увести” Украину подальше от России, естественно, не могло внушить к ней симпатии.

Но знакомство с биографией Юлии Тимошенко и, особенно, с программой БЮТ (в расширенном варианте увидевшей свет только минувшим летом) заставило по крайней мере меня внимательнее к ней присмотреться. Нельзя не признать, что Ю.В. — талантливый, перспективный политик; вероятно, самая значительная, после В.В. Путина, фигура на постсоветском пространстве.

Не в пример другим странам, в государствах бывшего СССР любая success story (в мире бизнеса) выглядит подозрительно — когда она приводит к таким результатам, как в случае Тимошенко. Чтобы сколотить внушительных размеров состояние⁵ , надо не только овладеть искусством построения бизнес-схем, тонкостями рыночных отношений, но также иметь некоторые специфические способности, подобные тем, которые позволяют выжить и победить в условиях серпентария. Мотивы, которыми руководствовалась Тимошенко в этот период, можно назвать естественными: выросшая в хрущевке, в семье, где считали каждую копейку, потом кое-как перебивавшаяся на зарплату инженера, она потянулась к “красивой” жизни, когда представилась такая возможность: умение приобретать связи облегчило ей эту задачу.

Но тут уместно еще раз припустить немного мистики. Днепропетровск — город, в котором Тимошенко родилась, выросла и сделала феерическую бизнес-карьеру, — это бывший Екатеринослав, выстроенный совсем рядом с разрушенной Сечью и призванный, по замыслу его основательницы, наступить, так сказать, на память о сечевиках. Между прочим, в период с 1918 по 1926 годы память была восстановлена: город стал называться Сечеслав. А потом его еще раз переименовали — в Днепропетровск (не в честь Петра I, как некоторые думают, а в честь большевика Григория Петровского), и он опять “наступил” на память о сечевиках, на сей раз как будто прочно: индустриальная и преимущественно русскоязычная Днепропетровская область уверенно голосует за Партию регионов. Но, похоже, казацкие косточки из-под земли однажды достучались-таки до сердца местной уроженки — преуспевающей бизнес-леди.

Говорят, что у Наполеона была одна бессонная ночь, в продолжение которой он решил, что не будет довольствоваться военной карьерой, но возьмет в свои руки также и большую политику. Возможно, что и у Тимошенко была подобная ночь, когда она вдруг прониклась мыслью, что ее истинное призвание — политика, а не бизнес. Так или иначе, с определенного момента Тимошенко, по крайней мере по ее утверждению, с бизнесом “завязала” раз и навсегда. Что ж, случаются с человеком такие перемены: вдруг происходит крутой перелив страсти из одного русла в другое.

Циники нынче склонны в окружающих видеть таких же циников, как и они сами; и на политику смотрят, как на разновидность бизнеса. А если политик апеллирует к народу, “болеет за народ”, усматривают в его поведении непременную корысть. Если говорить о случае Тимошенко, то определенная “корысть” в ее поведении должна быть, только более высокого порядка. Легко догадаться, что способность зажигать своим словом многомиллионные массы и увлекать их за собою приносит куда большее удовлетворение, чем заполнение своих сундуков (вариант пушкинского “скупого рыцаря”) или прожигание жизни.

Во дни Оранжевой революции многие называли Юлию Тимошенко “украинской Жанной д’Арк”. Оставим это сравнение на совести его авторов. Мне кажется, что в памяти самой Тимошенко мелькнул тогда другой, со школьных лет знакомый образ — горьковского Данко, светом своего сердца указывающего людям путь. Недаром эмблемой БЮТ стало алое сердце на белом фоне. Но оставим вообще психологию, помня, что, как ни крути, а “чужая душа потемки” (даже когда тело облачено в белые одежды, которые у тимошенковцев в определенных случаях стало принято носить). Обратимся к документу: программа БЮТ, вышедшая под названием “Украинский прорыв”, была представлена ее авторами не просто как предвыборная, но как набросок (нуждающийся, по словам авторов, в уточнениях и дополнениях, к чему призываются все читающие его) национальной стратегии на обозримое будущее; это целая книга объемом более трехсот страниц (к сожалению, мне не удалось ее достать, поэтому я пользовался тем ее вариантом, что опубликован на сайте www.kraїna.org.ua).

Не буду задерживаться на социально-экономической и политико-правовой части программы — здесь нет ничего такого, чего нельзя было бы найти в программах ведущих российских политических партий. И ничего особо радикального я здесь не заметил. Например, вопреки слухам о том, что Тимошенко хочет подвергнуть ревизии результаты приватизации, БЮТ всего лишь предлагает толстосумам доплатить за товар, ими однажды купленный задешево (при начале приватизации практически ни у кого больших денег не было и распродажа социалистической собственности за гроши была, по сути, неизбежной, но теперь-то у счастливчиков, попавших на “дешевую распродажу”, есть средства, чтобы додать недоданное хотя бы частично). Если попытаться суммировать эту часть “Украинского прорыва”, можно сказать, что БЮТ ищет средний путь между либерализмом и социал-демократией. Полагаю, что это сегодня единственно реальный путь не только для Украины, но и для России.

Большего внимания заслуживает глава “Антикоррупционный прорыв”. Борьба с коррупцией, в широком смысле моральным разложением (как это понятие и употребляется в западных языках) и в более узком смысле взяточничеством-взяткодательством, — труднейшая задача, стоящая равно перед Украиной и Россией. Нормальное функционирование социально-экономических и политико-юридических механизмов зависит от того, будут ли достигнуты хотя бы отдельные успехи в этой борьбе. В частности, экономика успешно развивается там, где не только существует свободная конкуренция, но и созданы моральные предпосылки, которые ее обеспечивают. Тогда как у нас (на Украине и в России) отношения в мире экономики складываются, как пишет А. Окара в киевском еженедельнике “Зеркало недели” (№ 31, 2007 г.), “не по законам конкуренции, а по законам войны. В конкуренции есть этика, этикет, правила, право, мораль. В войне же ничего подобного нет. Цель войны — не повысить свой уровень конкурентоспособности, а убить противника”. В нормальных условиях, если ты выходишь на рынок с товаром превосходящего качества, твоя торговля идет успешнее, чем у других, а в наших, украинских и русских, условиях к тебе в этом случае подойдут какие-нибудь шибеники (головорезы), которые либо обложат тебя данью, аннулирующей все твои преимущества, либо заставят унести ноги.

Одно из самых тяжелых последствий советской эпохи — частичная “смычка” новоявленной буржуазии с криминальными кругами. Если мы сравним то, что было “на входе” ее, с тем, что оказалось “на выходе”, то обнаружим “ряд волшебных изменений”. В пореволюционный период большевистская номенклатура недаром сочла блатных “социально близкими”: ее сближал с ними антибуржуазный настрой. В этом отношении блатные были даже более последовательными. В романе Леонида Леонова “Вор” его герой сначала рубал беляков, а потом от большевиков подался в шалман (то же, что малина), сочтя “предательской” политику НЭПа, проводимую “красной, но линялой” властью (малость поторопился: перед ним еще открылась бы возможность порубать нэпманов и всякую кулацкую сволочь). А что мы видим “на выходе”? Параллельно с обуржуазиванием партноменклатуры идет обуржуазивание криминальных кругов (хотя, кажется, часть “воров в законе” профессии своей не изменила). Опять мы обнаруживаем “социальную близость”, хотя и совсем в ином регистре.

Наказ революционного Майдана был по преимуществу этическим: объявить войну бандитськой владе, установить равные “правила игры” для всех.

Первое правительство Тимошенко повело энергичную борьбу с коррупцией, но, как потом скажет Ю.В., “было остановлено на взлете”. Новая программа БЮТ предусматривает ряд мер в этом направлении, в частности усиление уголовной ответственности за коррупционную практику для чиновников “вплоть до пожизненного заключения”.

В России тоже усилена борьба с коррупцией, но у нас ставка делается на силовые структуры. В программе БЮТ ставка делается на контроль со стороны низовых демократических организаций. Полагаю, что это более перспективный путь. Уже сам по себе революционный Майдан произвел некоторое впечатление на всех нечистых на руку: коррупционеры не любят большого скопления честных людей в одном месте. А среди полутора миллионов человек, стоявших на улицах и площадях Киева в декабрьские дни 2005 года, честные задавали тон, что, вероятно, заставляло и не вполне честных “подтягиваться” и становиться хотя бы “рыцарями на час” (я провел тогда на Майдане несколько часов и видел почти одни только хорошие лица).

И все же долговременные успехи в борьбе с коррупцией не могут быть достигнуты ни “силовиками”, ни рядовыми гражданами, среди которых, действительно, многие могут оказаться “рыцарями на час”, — если не “работают” факторы высшего порядка. О каких факторах речь? Создатель хрестоматийных образов взяточников Гоголь в “Записных книжках” разделяет мысли неких “благородных и воспитанных” губернаторов: “Взятки вывести можно только воспитаньем, просвещеньем”⁶ . Благородные и воспитанные губернаторы правильно понимали суть дела. И к началу ХХ века взятки в России хоть и не были выведены (совершенно вывести их вряд ли возможно), однако же в целом уровень коррупции резко снизился по сравнению с гоголевскими временами. Причиною тому стало распространение светской интеллигентности.

Сейчас дореволюционную интеллигенцию часто бранят, и есть за что: за склонность, по крайней мере, значительной ее части, к радикализму левого толка, за слепое народничество. Но ее моральная щепетильность удивительна и, увы, неповторима. То есть в том именно конкретно “модусе” неповторима. Мораль интеллигентских и равняющихся на них кругов дрогнула уже после 1905—1906 годов; а в наши дни от нее остались одни пережитки. Чтобы восстановить моральный тонус нации (русской или украинской), надо подняться “вверх по течению”, в те места, откуда она когда-то “вытекла” и которые выше морали.

Понимание этой необходимости есть в программе “Украинский прорыв” — отчего, собственно, я и нашел ее заслуживающей рассмотрения. Главное в ней сказано уже в преамбуле. Цитирую: “Новая Национальная Идея — создание для себя и других стран мира (!! — Ю.К.) принципиально новой, справедливой системы организации общества… Новая Национальная Идея базируется на философии солидаризма — непрерывном усовершенствовании справедливости… Эта миссия не может быть выполнена эволюционно. Нужен интеллектуально осознанный качественный рывок — УКРАИНСКИЙ ПРОРЫВ… Предпосылкой его осуществления является, прежде всего, укрепление духовности нации: духовное образование, возвращение церквям насильно отобранного имущества, возрождение украинского языка и культуры, восстановление национальных мировоззренческих традиций и честной национальной истории…”. В другом месте подробнее говорится о намеченной реформе образования и о необходимости вернуть молодежь “из дискотек в библиотеки”.

Программа “Украинский прорыв” свидетельствует о том, что в команде Тимошенко есть люди, не лишенные зоркости: этим она выгодно отличается от своих основных соперников — команды В.А. Ющенко и Партии регионов. Первая хотела бы превратить Украину в простое продолжение неолиберальной Европы. Вторая выступает за добробут (благополучие) в позднесоветском стиле, за которым тушуются, притом не слишком умело, интересы новоявленных плутократов. Ни та, ни другая не ищут для Украины никакого “особого пути”.

Интересно, что западенцам и “донецким” зачастую бывает легче договориться друг с другом, чем с командой Тимошенко — несмотря на то что Ющенко до сих пор не научился материться, а “донецкие”, говорят, без этого не могут. Последние — прагматики, а западенцi хоть и не совсем прагматики, но объявленную тимошенковцами высокую цель, а именно построение Идеальной страны (Iдеальна країна), считают “закидоном”. Тем более что Тимошенко позволяет себе озвучивать совсем уже роскошную мечту: по силе влияния на мировую историю Украина когда-то в будущем способна сравниться с античной Грецией и ренессансной Италией. Тут, конечно, можно усмехнуться в казацкие усы (у кого они есть), но можно и оценить расчет: каждый стрелок знает, что для того, чтобы попасть в цель, надо метить выше. К тому же Тимошенко понимает: политическим силам невмочь осуществить тревожащую ее мечту, они могут лишь создать условия, благоприятные для культурной работы. Иногда у них это получается. Вполне вероятно, что без Перикла Афины хотя бы чуть-чуть лишились своего блеска, а ренессансную Италию трудно представить без того покровительства, которое оказывали наукам и искусствам светские и духовные principi типа Медичи или папы Юлия II.

Заметим, что с некоторых пор “особый путь” Тимошенко вызывает настороженность на Западе. Самый ее образ скромной сельской труженицы, хоть и созданный не без участия “Габбани” и “Шанель”, на европейский вкус слишком насыщен местным колоритом. Но особенно настораживают отдельные ее высказывания, содержащие критику некоторых существенных аспектов современной западной цивилизации. Тимошенко говорит о “мировых деньгах”, которые “превратили в товар все — веру, честь, совесть, убеждения, принципы, патриотизм, информацию”; о том, что “современные обыватели способны продать души за “классный шопинг” в Милане в сезон sale”; ей претит “тотальная прагматика и абсолютная ценность материальной выгоды, полученной любой ценой”, “гонка за личным успехом с потребительским уклоном”. И еще немало другого она говорит в подобном роде (цитирую по тому же сайту БЮТ).

Положим, в разных обстоятельствах Тимошенко говорит разные вещи, но на то она и политик. Плохо это или хорошо, политику приходится проявлять гибкость, а Тимошенко, между прочим, называют “виртуозом тактики”. Но стратегическая цель БЮТ обозначена с большой степенью определенности.

Осуществится или нет “Украинский прорыв”, — но пока что налицо украинский порыв, и это уже кое-что.

Конечно, в настоящих условиях “особый путь” вроде бы уводит Украину от России; но не следует спешить сокрушаться по этому поводу. Желая отстоять свою “самость”, нынешняя Украина (в украиноязычной своей части) руками и ногами, если можно так сказать, отталкивается от родного восточнославянского ствола. Есть, однако, надежда, что эта фаза в ее развитии не продлится слишком долго. Если реализуется движение к намеченным в программе БЮТ целям, если путь “глубже в горы” (Гете) будет продолжен, почти неминуемо произойдет разворот в сторону общего восточнославянского наследия.

В самом деле, к чему может привести “восстановление национальных мировоззренческих традиций”? Чьи конкретно мировоззренческие конфигурации собираются восстанавливать? Может быть, Шевченко, который для украинцев “наше все”? (Когда пришел час независимости, портреты Ленина в начальственных кабинетах немедленно сменили на портреты Тараса Шевченко). Он, конечно, гениальный поэт, хоть и в узком диапазоне местной крестьянской тематики, но мыслитель откровенно слабый. Если программа БЮТ стремится уравновесить былую закрытость украинской культуры с ее открытостью, то Шевченко, призывавший не слушать дядькiв отечества чужого, ей в этом деле не помощник.

Помощником мог бы служить Гоголь, который, оказавшись однажды под “ослепительным” небом Италии, назвал Рим “родиной души”. Положим, это было у него преходящее увлечение, но оно выразительно свидетельствует о “всемирной отзывчивости” Гоголя, как и всей “большой” русской литературы. Увы, Гоголь, оказывается, был “не вполне украинец”, потому что писал по-русски.

Кое к каким дядькам Шевченко все-таки прислушивался, и это были русские революционные демократы. У них он перенял религию человекобожия, которая у него сопрягалась с крестьянским недоверием ко всему, что выходит за пределы “родной тесноты”, и выразительно передано в стихотворении “Ликерi”:

Программа БЮТ печется о возрождении и углублении церковности. А возрождение церковности неизбежно связывает православную Украину с Россией. Четыре пятых тех, кто считает себя православным, окормляются Украинской церковью Московского патриархата (остающаяся пятая часть выбрала самопровозглашенный “Киевский патриархат”). Даже униатское меньшинство сохраняет связь с православием, и не только обрядовую (изначально униаты считали себя “православными, но под римским послушанием”).

Были ли на Украине сколько-нибудь крупные мыслители, на чьи вещие глаголы могли бы сегодня опереться ревнители духовности? Если иметь в виду тех, кто писал на рiдной мове, то я таковых что-то не припомню. Были, например, Григорий Сковорода и Георгий Флоровский, но оба писали по-русски. Сковорода только песни слагал и пел их на местном наречии. Еще был Памфил Юркевич, но он читал лекции в Московском университете — естественно, по-русски, хотя, как говорят современники, с сильным “хохляцким акцентом”.

И если в основу украинской идеи хотят положить философию солидаризма, можно ли забыть о том, что в своей зрелой форме эта философия создавалась в России и русской эмиграции: главным образом в трудах С.Л. Франка, а также П.И. Новгородцева и целого ряда других авторов.

А были ли на Украине честные историки? Если под честностью понимать способность к объективной, свободной от политических задач оценке места Украины в восточнославянском мире (а это для украинской историографии главный вопрос), то боюсь, что среди украиноязычных таковых не было. Во всяком случае, среди тех, чьи имена сейчас на слуху. (Справедливости ради следует сказать, что и в России честных в этом смысле историков можно пересчитать по пальцам). Самым честным историком на Украине был, наверное, Гоголь, читавший, как известно, лекции по истории.

Нет, трудно представить чаемое духовное возрождение без обращения к русскому, то есть общерусскому (создававшемуся, разумеется, при участии украинцев) “ресурсу”.

Выражение “путаница малороссийских отношений” я нашел у В.О. Ключевского⁸ . Имелось в виду непостоянство запорожской вольницы, которая то против ляхов себя настраивала, то против татарвы, то против москалей, а то и собственный народ норовила пограбить.

Сегодня впору употребить это выражение в другом смысле. Путаницу в малороссийских отношениях создает вопрос языка — самый “горячий” из вопросов, разделивших Украину. В. и Д. Капрановы пишут в “Зеркале недели” (№ 24, 2007 г.): “Хотите нарваться на скандал? Тогда скажите собеседнику слово “язык”, а еще лучше — “государственный язык”. Дальше само пойдет. Мы проверяли сотни раз — независимо от взглядов собеседник закипает от возмущения и захлебывается обвинениями. Предмет возмущения все тот же — насильственное насаждение (русского или украинского) и притеснение (соответственно украинского и русского).

На востоке и юге страны есть силы, готовые при первой возможности расколоть ее надвое. Эти силы находят поддержку в Москве, о чем свидетельствует, в частности, интернет-журнал “Еженедельное независимое политическое обозрение” (http://www.polit.ru/2007/04/03ukrdisintegr). Его авторы считают “в высокой степени вероятным” раскол страны на “Малую Украину” и русскоязычную часть, которая войдет в состав России. Притом “Малую Украину” они почему-то отдают Польше (с правом только автономии) уже в период 2010 — 2015 годов. И решают за нее, что ее столица будет перенесена из Киева во Львов: дескать, Киев будет претендовать на воссоединение украинского национального государства, что неприемлемо ни для Варшавы, ни для Москвы.

Это лихое геополитическое планирование напоминает мне об автократах ХVIII века, проводивших перьями на карте по живому телу народов. Не угодно ли вам вслед за разделами Польши получить еще и раздел Украины?

В случае если бы Украина раскололась, треск раздался бы такой, что не приведи Бог его услышать. Вот в 1918 году, в период существования Центральной рады, до некоторой степени схожий проект еще мог бы осуществиться — только при минимальном участии Польши. Между прочим, территория Центральной рады почти в точности совпадает с территорией, проголосовавшей за Блок Тимошенко на предыдущих выборах (на последних выборах БЮТ первенствовал также и во Львовской и Ивано-Франковской областях, ранее отдававших предпочтение команде Ющенко, за которой теперь осталась лишь Ужгородская область). Что свидетельствует о живучести корневой системы. Три западные области в 1918 году образовали Западноукраинскую республику, которая, кстати, не испытывала никакого желания слиться с Республикой Центральной рады. ЗУР потом частично вошла в состав Польши, но представить, что то же произошло бы с остальной Украиной, совершенно невозможно. Что бы там ни накопилось у малороссов против москалей, ляхи всегда были им втрое антипатичнее.

Об этом говорит, в частности, “Кобзарь”; хотя, казалось бы, натерпелся Шевченко от “московской” власти, а польская влада в его время давно отошла в область воспоминаний.

Проект упомянутого “Еженедельного обозрения” вполне фантастичен, но по-своему характерен — как образчик плоского геополитического мышления, каковым в наши дни “блещут” многие умы. Позарившись на здоровущий кусман, который отошел бы к России, авторы с легким сердцем отдают Польше территорию аж до Сумской и Полтавской областей включительно, то есть возвращают ей на этом участке границы ХVI века; видимо, возвращение поляков их устроило бы по той причине, что они наверное не стали бы претендовать на земли Востока и Юга. Но особенно поражает здесь равнодушие к судьбе Киева, всегда занимавшего в русском сознании особое место.

Когда Николай Клюев пишет (в “Погорельщине”, 1930):

он не прошлое имеет в виду, а настоящее. Это “вечный” Киев глядит с высоты Владимирской горки (если не ошибаюсь, бывший Перунов холм) в сторону “вечного” Царьграда, откуда пришли на Русь вера и знание⁹ .

Конечно, можно разделить досаду по поводу того, что русскоязычная Новороссия и особенно Крым с “городом русской славы” потеряны Россией. Но попробуем взглянуть на дело под иным углом зрения. В свое время украинцы, так же, как и великороссы, поучаствовали в великом марше восточнославянского племени на восток и на юг. Но все приобретения на направлениях Урала, Сибири, Дальнего Востока и Кавказа, то есть те из них, что остались после распада СССР, достались России. Не следует ли признать за Украиной право (историческое, моральное, а не только юридическое) на некоторую долю приобретений империи, начиная с ХVI века? Эта доля конкретно предопределена географией. Новороссия (прежняя Дикая Степь) представляет собою естественное “продолжение” Украины. Крым не столь плотно, но тоже пространственно к ней прилегает.

Но если так, то в Киеве должны перестать говорить вздор о том, что в составе Российской империи Украина была “колонией”. Украинцы были такой же со-имперской нацией, как и великороссы. Кстати говоря, хоть и не хотелось бы накликать беду, но уже в недалеком будущем в Крыму почти наверняка разразится гражданская война — между татарами и остальным населением (имевшие место ранее попытки киевских властей стравить татар с русскоязычными крымчанами вряд ли будут иметь продолжение, так как татары настроены против славянского населения вообще). В этом случае Украина в целом неминуемо должна будет почувствовать себя продолжательницей дела “матушки Екатерины”.

И еще одно обстоятельство стоит принять в расчет: включенность Крыма в состав Украины придает больший вес русскоязычной ее части. Что подталкивает к единственно правильному решению языкового вопроса: быть Украине двуязычной. Не только в том смысле, что север и запад будут говорить по-украински, а восток и юг по-русски, но и в том, что каждая половина будет двуязычной.

Мне кажется, что такое решение лежит на поверхности. Необходимость двуязычия продиктована конфигурацией государственных границ. Стремление наиболее радикальных украинизаторов заставить всю Украину говорить по-украински может привести к осложнениям, грозящим затянуться на десятилетия. Потому что русскоязычные в большинстве своем вряд ли захотят променять язык мирового звучания на другой, хоть и близкий, но в языковой “табели о рангах” занимающий несравненно более скромное место. Радикальным украинизаторам следовало бы направить свою энергию в каком-то другом направлении. Потому что двуязычие, по крайней мере для данной конкретной страны, — это не изъян, а, наоборот, преимущество.

Собственно говоря, двуязычие уже имеет место: практически все украиноязычные владеют русским, а русскоязычные изучают украинский в школе. Так что речь идет о том, чтобы закрепить существующее положение. “Домен” преобладания каждого из языков географически определен с большой степенью точности¹⁰ . И если радикальные украинизаторы не прибегнут к насильственным действиям, то тогда, очевидно, в ближайшее время начнется размежевание внутри каждого “домена”: украинский будет защищать свои права (а он ведь тоже нуждается в защите), русский — свои.

Мне представляется важным mettre les noms sur les figures, определенным образом назвать каждый из языков. Рискну предложить свой вариант; “первый родной” и “второй родной”. Естественно, что в украиноязычной половине “первым родным” назывался бы украинский, “вторым родным” русский, а в русскоязычной половине — наоборот. Языки ведь и вправду родные, близкородственные.

И если дружить надо обязательно против кого-то, то украинскому с русским есть против кого дружить, а именно против суржика, который злодейским образом пытается разрушить органическую структуру каждого из двух языков, на которых паразитирует.

Соответственно мог бы именоваться школьный курс литературы: “первая родная” и “вторая родная”. Чтобы в украиноязычных школах Гоголя и Короленко изучали не в курсе “зарубежной литературы”, как теперь (нонсенс!), а в курсе “второй родной” — вместе с Пушкиным и Тургеневым, которых читали бы не в переводе (несуразица!), а в оригинале. Разумеется, и в русских школах украиноязычную литературу должно читать в оригинале.

Когда (и если) “устаканится” на Украине языковый вопрос и никто больше по данному поводу “закипать” и “захлебываться” не будет, тогда сущностные вопросы выйдут на первый план. И тогда изменится политическая карта Украины. И появятся, наверное, общеукраинские движения и партии, которые легко будут переходить с одного языка на другой. Мне кажется, например, что у БЮТ неплохие шансы на успех в русскоязычных регионах, если внесет в свою программу некоторые коррективы. Я знаю, что и сейчас многих русскоязычных привлекают как определенные положения программы так и сильно выраженный духовный вектор, но, увы, “музыка”, звучащая в ней, положена на украинский язык и поэтому воспринимается как чужая (разумеется, “Украинский прорыв” распространяется и на русском, но и в русском тексте в нем слишком силен, фигурально выражаясь, украинский акцент), а сухопляс, как прежде говорили, то есть без “музыки”, как-то не пляшется. С другой стороны, в украиноязычной части обширный русский мир, ceteris paribus, не будет вызывать такого предубеждения или такой настороженности, как сейчас.

Малороссийская путаница имеет продолжение и в Москве. Я разумею то, как украинские события отражаются в московских, вообще российских головах. Об одном, особенно заковыристом случае их “интерпретации” я уже говорил, но сейчас речь о дезориентации, характерной для подавляющей части российских СМИ, враждебно встретивших Оранжевую революцию, однозначно расцененную как попытка увести Украину прочь от России. Эта враждебность подогревается некоторыми российскими элитами, опасающимися, как бы Оранжевая революция не повторилась у нас.

Но Оранжевая революция “у нас” уже была. Потому как то, что происходит в Киеве, в некотором смысле происходит “у нас”: чувство одного народа еще не совсем выветрилось ни по ту, ни по другую сторону российско-украинской границы. Россия уже облучена оранжевыми лучами: это сказывается в том “повышенном” внимании к судьбе “малых сих”, которое стали демонстрировать власть имущие за последние два-три года, в заметно усилившейся борьбе с коррупцией и, может быть, даже в том, что в выступлениях Путина зачастило слово “порядочность” (хотя я склонен думать, что понятие это близко нашему президенту, независимо от того, какие вести приходят из Киева). Революционный Майдан ведь не объявлял “войну дворцам”, он лишь взывал к чести и совести имущих и дал толчок к созданию подлинно гражданского общества.

Без давления снизу невозможно ни гражданское общество построить, ни уменьшить сколько-нибудь существенно тот чудовищный разрыв в доходах очень богатых и очень бедных, который существует в наших странах.

В свое время даже Катков, косо смотревший на личности “в бараньих шапках”, полагал, что дух строгой государственности, которым исполнились великороссы, и дух свободы, получивший развитие на Украине, — взаимодополнительны. Думаю, что данное суждение не утратило силы и сегодня.

Что же касается того, что оранжевые еще больше отрывают Украину от России, тут надо иметь в виду, что основные их силы — команда Тимошенко и команда Ющенко — в этом отношении существенно отличаются друг от друга: Ющенко действительно хотел бы, во-первых, обукраиноязычить всю Украину, от края до края, и, во-вторых, заставить ее последовать примеру Мазепы, перешедшего на сторону Карла ХII. В роли которого сегодня выступает коллектив НАТО. Но Ющенко опирается, главным образом, на западенцев, на протяжении веков в значительной мере ополяченных, и не имеет шансов на успех в остальной Украине.

Блок Тимошенко, опирающийся на историческую Украину, занимает более сбалансированную позицию по отношению к России, равно как и к русскому языку. Наблюдатели в Киеве считают, что изначально русскоязычная Тимошенко (украинским она вполне овладела лишь на четвертом десятке лет) не станет посягать на статус русского языка как регионального. Хотя и не возвысит его до статуса второго государственного. Но ведь и партия регионов, находясь у власти, тоже не сумела возвысить его, несмотря на все обещания. А в НАТО Тимошенко совсем не рвется. Ее позиция по НАТО та же, что и у Партии регионов: данный вопрос должен решать референдум. Но известно, что подавляющая часть украинского народа не хочет в НАТО.

Так, по крайней мере, обстоит дело в настоящем. Положение может измениться, если Россия вдруг станет оказывать грубое политическое давление на Украину, или возникнет острый спор по пограничному вопросу, или из-за поставок газа, или по иному поводу. Таких споров надо стараться избегать. Любой спор между нашими двумя странами — действительно “домашний” (применительно к старому русско-польскому спору эпитет “домашний”, употребленный классиком, выглядит натяжкой), но ведь и домашние споры бывают злыми.

Главное же, что отличает партию Тимошенко от партии Ющенко (да, впрочем, и от всех других крупных политических партий, и не только на Украине, но и в России), — это внятно сформулированная в программе БЮТ “заявка” на духовный рост, что в случае, если она будет реализована, почти неминуемо вынудит Украину повернуться “лицом к России”.

Те, у кого появилась аллергия на оранжевый цвет, могли бы заметить, что в последнее время сторонники Тимошенко чаще называют себя не оранжевыми — каковой цвет “приватизирован” сторонниками Ющенко — но “сердечными” (эмблема БЮТ).

Прикидывая будущее русско-украинских отношений, надо учитывать, что украинская нация как двуязычная только-только складывается и только-только осваивается в нынешних своих границах. И что те исторические случайности, которым она обязана нынешними своими конфигурациями, с высшей точки зрения могут оказаться совсем не случайными. За “растрепанной импровизацией истории”, как удачно выразился Герцен, может стоять фатум, кто склонен глядеть выше — Провидение.

Вообразим, что однажды Украина стала независимой в границах Центральной рады. В этом случае сплошная украинизация стала бы для нее только вопросом времени. И те, кто захотел бы окончательно “отженить” ее от России, получил бы на руки очень неплохой шанс. Другое дело — полурусская Украина. Через русскую свою половину она окажется естественным образом связанной с Россией, как бы ни повела себя украиноязычная ее часть — при условии, конечно, что русская, то есть русскоязычная половина, проявит твердость и останется таковой. В идеале Украина и Россия могут образовать совсем особого рода Commonwealth, не имеющий аналогов в мире (даром что я употребил здесь чужое слово), в котором общим достоянием (wealth) были бы религия и культура.

Вот, между прочим, для обеих наших стран вопрос всех вопросов. Отношения с Украиной для нас важнее, например, чем даже запасы нефти. Потому что запасы нефти, говорят, могут иссякнуть уже через три-четыре десятилетия (если еще раньше она не будет вытеснена какими-нибудь другими энергоносителями), а отношения с Украиной складываются, вполне вероятно, — на века.