Валерий Есипов

Негромкое столетие Варлама Шаламова

Все юбилейное — преходяще и условно, но семиотика столетия как Большой даты всегда многозначительна и может служить поводом для серьезных социокультурных обобщений, связанных с категориями памяти (или беспамятства) общества, уровня его консолидации, изменений в умонастроениях. Заметим сразу, что столетие Варлама Шаламова, отмечавшееся в июне, не имело в России статуса события государственного значения (на что, вероятно, были свои причины), но, тем не менее, поддержку ему оказали государственные структуры как в центре, так и на местах. С другой стороны, необычайно велика оказалась роль человеческого, энтузиастического фактора. Все это обусловило главный, бесспорно, положительный итог: юбилей автора “Колымских рассказов” прошел без какой-либо официальной помпы, без истерической экзальтированности (которая всегда подразумевает некую фальшь), с ясным пониманием того, что трагическая судьба писателя требует даже в ритуальных перфомансах строгой нравственной атмосферы.

Нельзя обойти вниманием весьма активную книгоиздательскую кампанию, развернувшуюся за несколько лет до юбилея. Отсчет можно начать с 2004 года, когда в издательстве “ЭКСМО” вышла объемная, свыше тысячи страниц, “Новая книга”, подготовленная литературной наследницей писателя, архивисткой И.П. Сиротинской. В книгу вошли воспоминания, записные книжки, переписка, а также протоколы всех следственных дел Шаламова. В 2005—2006 годах издательством “Терра — Книжный клуб” выпущено шеститомное собрание сочинений писателя — наиболее полное на сегодняшний день. Но оно, увы, никак не может претендовать на академичность. Прежде всего по причине непростительной небрежности (или полного отсутствия?) корректуры: огромное количество опечаток даже в известных, многократно воспроизводившихся текстах! Другой изъян — крайне тривиальное внутреннее оформление шеститомника, с бордюрами из набившей оскомину колючей проволоки. Эта проволока давно уже не работает на эмоции, как не работают и штампы о Шаламове как писателе исключительно лагерной темы, “летописце Колымы” и т.д. Настоящим издательским подарком к юбилею можно считать лишь полный корпус шести сборников “Колымских рассказов” в одном томе, выпущенный АСТом в 2007 году в серии “Золотой фонд мировой классики”.

В целом издатели весьма прагматичны — со времени первых журнальных публикаций Шаламова конца 1980-х российский рынок, кажется, достаточно насыщен его произведениями, и, хотя новые книги (выходящие также и в провинции), не залеживаются, никто из представителей книжного бизнеса не хочет рисковать — все же Шаламов писатель особый, “тяжелый” для почитателей Донцовой и Акунина. Впрочем, если бы деятели издательского маркетинга учитывали телевизионный массмедийный фактор столетия, они могли бы меньше осторожничать с тиражами. Об этом дает основание судить феноменальный успех книги И. Сиротинской “Мой друг Варлам Шаламов” (М., 2007) — только в Вологде, на родине писателя, она разошлась в короткий срок в количестве двухсот экземпляров, что является рекордом продаж для небольшого города. Книгопродавцы связывают это прежде всего с прошедшей в июне весьма насыщенной телевизионной “шаламовианой”, тон в которой задал двенадцатисерийный фильм Н. Досталя и Ю. Арабова “Завещание Ленина”, показанный в прайм-тайм по государственному каналу “Россия”.

Программ и сюжетов, посвященных Шаламову, в телеэфире прошло немало. За этим стоят невидимые большинству импульсы конкретных людей, и стоит, пожалуй, высветить — без боязни ошибиться — главную движущую фигуру всех этих акций — нынешнего руководителя агентства по массовым коммуникациям М. Швыдкого. Особое уважение к Шаламову со стороны М. Швыдкого не раз объективно подтверждено. Он был, между прочим, автором предисловия к первому русскому переводу известной книги об Освенциме итальянца Примо Леви “Человек ли это?” (М.: Текст, 2002), где первым высказал мысль о близости философских позиций Леви и Шаламова во взглядах на проблему лагерей.

Поэтому неудивительным было появление М. Швыдкого — в качестве представителя Министерства культуры России и в качестве неравнодушного человека — на трибуне международной научной конференции в честь столетия писателя, проходившей 18—19 июня в Москве, в библиотеке фонда “Русское зарубежье” под эгидой правительства столицы и московского “Мемориала”. М. Швыдкой говорил кратко, емко и, в частности, заявил, что фигура Шаламова помогает не только разобраться в нашем трагическом прошлом, но и прийти к общественному согласию в отношении к этому прошлому. К сожалению, эта важная концептуальная мысль (с которой автор данных строк полностью солидарен) не была развита на конференции — очевидно, потому что среди ее участников не оказалось ни историков, ни политологов, ни социологов, ни видных писателей и критиков, а единственный представлявший философскую гильдию Г. Померанц выступал, к сожалению, скорее как мемуарист (он в свое время встречался с Шаламовым) и как публицист и кинокритик, воздав безоговорочную хвалу сериалу “Завещание Ленина”.

В целом конференция была достаточно представительной: в ней участвовали ученые-филологи не только из России, но из США, Франции, Испании, Германии, Швейцарии, Австралии. Заглавное выступление руководительницы симпозиума И. Сиротинской называлось “Горящая память писателя” и не могло не быть глубоко личностным и эмоциональным, т.к. несло в себе неостывшее впечатление о могучей, неисчерпаемой силе духа Шаламова, с которым она тесно соприкасалась в течение многих лет. Эту силу духа могли еще раз почувствовать все участники, когда прозвучала сохранившаяся запись живого, чуть глуховатого голоса Шаламова, читавшего свое программное стихотворение “Инструмент”:

Неслучайно в докладах участников конференции, прекрасно понимавших значение поэтического начала в творчестве своего героя, рассматривалось главным образом своеобразие Шаламова-художника. Эта проблема по-своему актуальна, т.к. инерция восприятия писателя как безыскусного свидетеля, эмпирика-документалиста все еще велика. Рассмотрение текстов Шаламова в общеэстетическом плане, с опорой на методологию Ю. Лотмана и М. Бахтина, предложенное профессором МГУ Е. Волковой (автором единственной в своем роде книги “Трагический парадокс Варлама Шаламова), раскрывает подлинное новаторство шаламовской прозы в русле традиций русской литературы. Убедительно подтверждает это и тонкий детализированный анализ отдельных колымских новелл, проделанный Е. Михайлик (Австралия). Ряд докладов был посвящен традиционным в литературоведении “парным” сопряжениям (“Шаламов и Достоевский”, “Шаламов и Ж.-П. Сартр”…). Много говорилось о сложных и противоречивых отношениях Шаламова с религией: при всех категоричных заявлениях писателя о своем атеизме его художественное сознание, как стремились доказать американские исследователи Ю. Друми и В. Петроченков, теснейшим образом сопряжено с темой христианства и христологии. К сожалению, полноценной интеллектуальной дискуссии с оценкой и резюмированием каждого из заявленных в докладах концептуальных положений не получилось, т.к. многие из выступавших выходили за рамки регламента и просто не хватило времени. В итоге об уровне конференции, как и о состоянии современного научного шаламоведения, можно будет судить по выходящему в ближайшее время большому научному сборнику с цифрой “к 100-летию” на обложке. Шаламовские конференции (чтения) проводятся с 1990 года, по их материалам издано уже четыре сборника, и они играют важную роль в объединении всех научных сил для осмысления феномена Шаламова.

Сложнее обстоит дело с силами литературными. Печальный парадокс: критиков, всерьез занимающихся Шаламовым, в России, по существу, нет, и неслучайно ни в одном из толстых журналов ничего подобающего столь редкому литературному событию не появилось. Причину этого несколько странно объяснил А. Немзер (в газете “Время новостей” от 27 июня): “Читать Шаламова страшно, не читать — стыдно, а обсуждать — стыдно втройне”.(?) Потому, поясняет автор, что опыт писателя, “великого мученика”, запределен, а “нас там (в лагерях) не было”; “бывают случаи, когда филологическая школа и литераторский дар бессильны, и случай Шаламова именно таков”. В итоге — лучше молчать…

Что стоит за такой позицией? Этический максимализм? В это мало верится, ведь писал же А. Немзер, и немало, об А. Солженицыне — человеке, как он выражается, “со страшным опытом”. (Между прочим, сам Солженицын признавался Шаламову: “Мой лагерный опыт, по существу, четырех лет благополучной жизни”). Наверное, все дело в том, что углубление в мир Шаламова требует особой самоотдачи и соответствующего душевного и мировоззренческого склада. Ведь здесь не обойдешься эпитетами типа “коммунистическая нежить”, который употребляет Немзер, — надо проанализировать, понять, почему в этой “нежити” художник все-таки состоялся, и состоялся с такой величественной силой? Шаламов, кстати, оскорблялся, когда его называли “мучеником”. Он любил жизнь, любил цветы, женщин, интересовался всем на свете. Если кому-то неизвестно — обожал футбол, в 60-е годы много раз ходил в Лужники, собирал “Справочники футбольного болельщика” (кстати, чем не тема для любопытного исследования: “Футбол в жизни автора “Колымских рассказов”?). Зачем же отлучать Шаламова от жизни и превращать его в этакого лагерного монаха, Симеона Столпника?

Кроме апологии молчания о Шаламове, заявленной А. Немзером, у газетных критиков есть и другая крайность — безудержная легковесная говорливость. Пример тому — “юбилейная” статья Д. Быкова в “Русской жизни” в том же июне 2007-го. Чего в ней только нет! Лихие характеристики Шаламова — от наименования его ницшеанским “сверхчеловеком” до вывода о том, что писатель “…в конце концов изобразил ад собственного безумия”… Старые пошлости об “отречении” от “Колымских рассказов”. При этом автор отдает “низкие поклоны” писателю и при этом же сообщает удивительную новость, почерпнутую, очевидно, из недр знакомой ему литературной тусовки: “Почему-то я мало встречал читателей, благодарных Шаламову. Человек пять, не более. Зато тех, кто его ненавидел, — сотни”. Но самое смелое — откровение Д. Быкова о Шаламове: “…Он страстно мечтает о человеке, который сможет обходиться без любви, надежды, сострадания, помощи, культуры”.

Тут с особенной ясностью понимаешь, как оно необходимо — научное шаламоведение, где каждое положение строго опирается на факты, реальность, на мысли самого писателя. В конце концов — на здравый смысл обыкновенных людей. Необычайно трогательным прозвучал на московской конференции рассказ учительницы из Оймякона М. Бояровой о том, что в селе Томтор, где последние годы перед освобождением работал фельдшером Шаламов, сохранилось и здание медпункта, и здание почты, откуда писатель посылал письма своей жене и Б. Пастернаку. Здесь даже школьники знают и рассказ “За письмом”, и стихи “Школа в Барагоне”, и “В сотый раз иду на почту…”. С особым трепетным чувством относятся к Шаламову во всех его “местах памяти” (П. Нора) — в Вологде, Красновишерске Пермской области (там он отбывал первый срок) и на Колыме.

Надо добавить, что шаламовская Большая дата не ограничилась Россией — представительная научная конференция, посвященная писателю, прошла 3—4 июля в Берлине, в Гумбольдтовском университете. Готовится издание Шаламова на немецком — на все остальные основные языки мира писатель уже переведен.

Этот краткий (далеко не полный) обзор может служить лучшим свидетельством живого и искреннего отклика многих и разных людей на судьбу Шаламова, который становится необходимым и в определенном смысле незаменимым писателем.

Процесс приближения к Шаламову продолжается, и отмеченное столетие, при всех своих издержках, сослужило тому добрую службу. По крайней мере, о беспамятстве в том смысле, как о нем писал сам Шаламов (“в провалах памяти и теряется человек”), говорить не приходится. Это касается и личных чувств многих граждан России, и коллективной социальной памяти всего общества.