Александр Ревич

Владимир Мощенко. Блюз для Агнешки

В своем предисловии к этому изданию Василий Аксенов пишет: “Очень необычная, странная, пронизанная античной поэзией вперемежку с джазовыми аккордами книга”. И само предисловие озаглавлено: “Рожденный в джазе”.

И Александр Кабаков, чье высказывание напечатано на последней стороне переплета, отмечает: “Писательство Вл. Мощенко пропитано поклонением высшему из искусств — музыке и, собственно, само есть почти музицирование”.

Оба мнения справедливы. Музыка, джаз и вообще искусство занимают особое место в жизни героя романа “Блюз для Агнешки” и других действующих лиц книги, но содержание ее шире: трагическая жизнь человека в несвободном обществе и народа в несвободном государстве, где преследуемый джаз становится символом свободы. Искусство освобождает личность.

У этой книги единое пространство — огромная территория, где живут и странствуют герой романа и герои других произведений. Единое пластическое пространство, единая атмосфера, единая судьба — неосознанно выраженная судьба самого автора — ощущаются и в романе, и в повестях, и в эссе. В прозе поэта-лирика Владимира Мощенко везде присутствует рассказчик, его интонация, тембр голоса, язык, вроде бы вполне литературный, но с легким налетом южной провинции, малой родины автора, донецкого городка Бахмута. Герои — самостоятельно живущие, как и должно в настоящей литературе, люди, но почему-то все дышит автобиографией.

Жизнь в прозе Владимира Мощенко нарисована смачно, полнокровно. “…Одно из дарований в маркизетовом платьице даже попробовало в ритме томного вальса помечтать вместе с Виолеттой: “Не ты ли мне в тиши ночной…” В ответ на эту дерзновенную выходку у ее лавочки одновременно зажигаются пять-шесть папирос. Огонечки страсти. Вот так кавалеры! В белых сорочках, в белых брюках отглаженных, в белых парусиновых туфлях, которые пахнут за версту мятным зубным порошком “Холодок”. А что это за героиню нам показали? Толстуха. Какая тут чахотка, так я и поверил, лет до ста расти нам без старости. Вылитая тетя Зоя с пятого гастронома. На ней корсет лопнул, с платья пуговицы посыпались. И папироски в полумраке вспыхивают еще ярче. Каждый огонек — глаз мартовского кота. Что ни лавочка — ложа…” До чего живая речь!

Когда героя романа судьба заносит на военную службу в Грузию или в Будапешт, мы ощущаем странным образом особенности местной речи, местные интонации. Вот авторский текст повествования: “…Митя Чурсин готов был поклясться, что именно на грузинском языке впервые прозвучали слова о том, как блажен человек, которого любят Музы. А все — из-за того, что тбилисский октябрь, утверждаясь в своих правах, распахнул перед будущим гитаристом свои тайны, и узкие улочки, и тесные дворики, и их плывущие в безоблачном небе балкончики, резко приблизил Салалакский хребет. Солнце, не столько знойное, сколько слепящее, делало все возможное, чтобы на фоне развалин древней Нарикалы мелькали свадебные наряды невест. А возле крепости скалистые горы противоположных берегов в такие моменты едва ли не касались друг друга, и время сходилось в одной точке…” Язык, обороты речи, интонация — это и есть то, из чего лепится неповторимое пространство, пейзаж, создается атмосфера, о чем забывают теперь многие — и пишут нехудожественную прозу.

Роман “Блюз для Агнешки”, чье название получила вся книга, — небольшое по количеству печатных листов произведение, отразившее целую эпоху, начиная с Первой мировой войны. Его можно назвать семейной сагой, поскольку с самого раннего детства героя мир для него — это семья. О нем не скажешь: Иван, не помнящий родства. С рожденья он окружен заботой простых, бесхитростных людей — любимой и любящей, совсем еще молодой бабушки Анны Марковны, ее невенчаного мужа Пантелея Савельевича — гитариста и пьяницы Пантюши, который научил Митю играть на гитаре и обожать музыку. У Мити есть и отец, и мать-красавица, и многочисленные друзья. Любовь, а потому и гитара, музыка, джаз — главный мотив романа, мотив, существо, а не тема. Мальчик Митя ищет свою любовь всю жизнь и в последней части трилогии находит ее — любовь к венгерской девушке Агнешке. И тут же теряет эту любовь, невозможную, обреченную на трагический конец государственными границами, государственной политикой, органами государственной безопасности. Вот вам и джаз! Запретный джаз, запретная любовь. Она живет в трубе бессмертного Армстронга и в струнах великого гитариста цыгана Джанго Рейнхардта, любовь ко всему на свете — к близким и незнакомым людям, к тихим улицам родного Бахмута и шумному тбилисскому проспекту Руставели. Она — не предмет писания, а сущность писателя Владимира Мощенко, его природный дар, дар его героя Мити Чурсина, да и героев повестей. Без своего наставника Пантюши, как говорит автор, Митя и дня не мог прожить. Может быть, потому, что и тот не скрывал нежности к внуку своей Анюты. Так и жили они в своем захолустном Бахмуте, где непонятны были Мите крылатые изречения Пантелея Савельевича:

— Держи ухо востро, Дмитрий. Обходи трамвай спереди, а автобус — сзади.

Никогда в своем Бахмуте не видел Митя ни того, ни другого. Но хотелось ему чего-то высокого: красивого звука, сказки про Джанго, а бабушкин Пантелей бесподобно играл на гитаре. И когда во время Первой мировой попал в плен к австрийцам, играл в пражском ресторанном джазе.

Джаз. Тут и возникает в голове бахмутского подростка из семьи железнодорожника заветная мечта об экзотической заокеанской музыке. Отсюда недалеко и до невероятной истории Джанго Рейнхардта, бельгийского таборного цыганенка, который стал всемирно известным парижским джазовым гитаристом.

А тут еще в заштатном Бахмуте появляется странная фигура в заграничном легком, продутом всеми степными ветрами пальтишке — беженец без багажа, бездомный скрипач Ежи Надель, музыкант из знаменитого польско-еврейского оркестра Эдди Рознера, изгнанный из гитлеровской Германии. Так и возникает в романе мотив — гонимость. Джаз запретен, джаз неугоден и в государстве Гитлера, и в государстве Сталина, чьи армии скоро столкнутся в смертельной схватке на берегах Волги. Эта война не описана в романе, но на нее уходят все близкие люди Мити — и не вернется никто из них, кроме отца (психически изувеченного). В конце первой части романа читаем: “…Я специально приезжал сюда, чтобы увидеть тот самый перрон, где на веки вечные остались лежать инструменты, брошенные моими музыкантами перед отправкой на фронт. Их никто не замечает, эти инструменты, — но это уже другой сказ. Что касается джаз-банды, то она сгинула вся, без остатка. Кто на войне, кто в плену, кто позже — в ГУЛАГе”. А джаз-банду эту в захудалом Бахмуте создали люди, любимые Митей Чурсиным: преподаватель латыни Филипп Никанорович, детский врач Иоффе, Пантюша Сапожников, трубач Максим Плющ, тромбонист Степан Нэма, пришлый пан Ежи Надель, которого в городке с легкой руки Анны Марковны ласково называли Ежиком. Все они останутся в памяти Мити навсегда, где бы он потом ни оказался: в Москве, на военной службе в Закавказье, в Тбилиси, где служил в газете Закавказского военного округа, в Будапеште, куда был послан как военный корреспондент. В Венгрии и встретил Митя свою первую и последнюю любовь, трагическую любовь — Агнешку.

Грузия, а особенно Тбилиси занимает в романе немаловажное место. Для Мити этот город становится едва ли не второй родиной. Часть повествования, связанная с Тбилиси, наиболее автобиографична; в ней герой — alter ego автора, который своими подлинными друзьями, не меняя их имен и фамилий и абсолютно точно передавая их портреты, окружает своего героя, выражает через него свою любовь к ним. Это замечательные реальные люди. Какие персонажи! Знаменитости вроде поэтов Галактиона Табидзе или Симона Чиковани, критика Бесо Жгенти или академика Марджанишвили. И люди улицы, по-своему необыкновенные: Тимур Буркиашвили, играющий на саксофоне, и городской юродивый Кика, которого спасает друг автора и мой знакомый, поэт и художник Гоги Мазурин. И здесь автор через своего героя выражает искреннюю любовь к грузинским друзьям и к Грузии, а в эссе “Все началось с Тбилиси” восторженно цитирует любимые стихи, написанные его другом Александром Цыбулевским, и стихи великого Галактиона Табидзе в своем прекрасном переводе:

Это эссе и эссе, посвященное Александру Межирову (“Старый цирковой номер”), тоже органически связаны с Грузией. И всюду — любовь и восхищение людьми, и землей, и джазом, и его заокеанскими и европейскими легендами.

В начале рецензии уже говорилось о целостности всей книги и единстве романа и повестей, хотя повести абсолютно самостоятельны и сюжетно с романом никак не связаны. Их объединяет неуловимое родство атмосферы и героев. Все они открыты любви и ее высшему воплощению — искусству, будь то музыка, поэзия, живопись или природа, созданная Творцом.

Повесть “Ода Фелице” — трогательная история о военном хирурге Юрии Мазневе, бывшем мальчишке Мазилке из кривоарбатских переулков, пережившем нечеловеческую тяжесть чеченского плена ради любви к женщине. Любовь рухнула, не состоялась, но осталась преданность “богоподобной царевны киргиз-кайсацкия орды” — собаки Фелицы, общей любимицы расставшихся мужчины и женщины. Есть еще память о тех, кто погиб, и о друзьях, и о врагах.

А у повести “Маруся из Кораблина” конец, казалось бы, совсем счастливый. После долгих и печальных приключений деревенская девчонка, а затем и девушка, угодившая в Москву и потерявшая там брата, испытав множество мытарств и унижений, все-таки находит свою старую, детскую, почти неосознанную любовь — художника Глеба Вербицкого, который полон желания помочь ей, бездомной и тяжело больной, выбраться из бедствий. Но… не тут-то было. Просматривая ворох бумаг из почтового ящика, Глеб обнаружил повестку из прокуратуры. Оказывается, он — свидетель по делу отца Павла Флоренского, его учителя по ВХУТЕМАСу. Что же сделал Флоренский? Он написал: “Если ты спросишь меня: “Что же, будут ли вечные муки?”, — то я скажу: “Да”. Но если ты еще спросишь меня: “Будет ли всеобщее восстановление в блаженстве?”, — то опять-таки скажу: “Да””. Маруся в недоумении: “И за это могут посадить?” Следует ответ: “У нас, Маруся, как раз за это и сажают”. Тогда она и поняла, что потеряет Глеба. И в этой повести — тоже любовь и искусство как основной мотив прозы Владимира Мощенко. И жалость, сочувствие к ближним, присущие натуре автора.

“Кудеярский эпилог” — снова любовь и снова художник. Странная, мистическая повесть. В ней, как в грузинских эпизодах романа, особую роль играет густо написанный пейзаж, природа, которая создает необъяснимое чувство тревоги и печали. Сперва это суровые высокогорные картины Афганистана, куда война приводит Илью Невьянцева, а потом это столь же суровые таежно-тундровые пейзажи русского Крайнего Севера, куда попадает герой, следуя, как заколдованный, за своей любимой, совсем не юной таинственной женщиной, якуткой по матери и к тому же сотрудницей государственной безопасности. В ходе своих скитаний Илья оказывается в “Остроге Собеседников”, страшном северном застенке, где когда-то мучился его прадед, погибший в Кудеярском лагере особого назначения — КЛОНе. Нет, это не детектив. Это притча о всех временах, и о нашем — тоже. Притча о художнике и о любви, в которой и художество, и любовь обречены, как в романе “Блюз для Агнешки”. Это ли не повесть о чертовщине, о которой я сам сочинил стихи, посвященные Владимиру Мощенко:

…Откуда же начинается проза поэта Владимира Мощенко? Трудно сказать — откуда. Уже упомянутое эссе называется “Все начиналось с Тбилиси”. Может быть, с Грузии. А может быть, с когда-то написанных им строк: “Тогда все были живы и здоровы, и наш сосед преподавал латынь”.