Свидетели живых

Что у меня, что у меня в ушах?
Будто кто-то взял и забил травой.
Это не бойся, это подземных шахт
вентиляционный вой.
Что асфальт крокодильей встаёт спиной,
зубья режутся из земли?
А ты бочком-бочком, ты держись за мной –
так уж снято, лучшего не смогли.
Это не то, это плохое кино,
низкопробное – его не смотри – оно
снято на деньги банд
через офшорный банк.
В таком не станет играть Де Ниро,
хоть режь его, хочешь ешь.
Только страны третьего мира
смотрят весь этот трэш.
Только страны второго сорта,
чёрные города,
шлюхи, мутанты, жертвы аборта,
Прага и Будапешт
бдят, галдят, загребают фишки,
а ты не смотри туда.
Пройди на цыпочках, без одышки,
не отворяя вежд.
И это я тебе уши забил травой,
тебя привязал к трубе.
Ты только поэтому всё живой,
плывёшь себе к пункту Б.
Железной яхты неспешен ход.
Не пробуй масло, не слушай мёд.

мне интересно, когда ты уснёшь
перестанешь биться в мои виски
как болотная птица выпь.

не хоти, не хоти моей головы
будет ещё твоей моя голова
сделаешь из неё казан
заживо будешь варить ягнят.

дай, дай погулять моей голове
попастись на клевере-мураве
редкие новости пощипать
секс в большом городе посмотреть.

раньше называлось – проспект калинина
а теперь зовётся — новый арбат
улица понтовая, но не длинная
помню её в олимпийский год.

шелестели окнами дома высокие
дядюшка повёл нас в кафе “валдай”
я в тот день узнал, что умер высоцкий
но значения этому не придал.

я тогда, признаться, любил окуджаву
здесь же и пластинки искал, в “мелодии”
много лет, исцарапанная и ржавая
моя “ригонда” гниёт на лоджии.

теперь в глазах пульсирует казино
остроносые лыбятся – “слушай, брат”
“мелодия” камнем ушла на дно
под землёй виниловый китеж-град.

скоро ли, распрямив стеклянные паруса
выйдут из этой гавани корабли?
я всё хуже слышу их голоса
и всё отчетливей – голос моей земли.

я земля, выкликаю своих засранцев
из пельменной, рюмочной, из пивной
всё доедено, близится время танцев
потанцуй со мной

хорошо бы нефть подешевела
мы с тобой надели пояса
белым утром, бесконечно белым
вышли погулять на полчаса.

навестили всех кого попало
как воронку помнящий снаряд
чаю пить, а времени так мало
полчаса, не больше, говорят.

мало жили, много выживали
выжили не то чтоб из ума
но из этой кофты, этой шали
купленной в европе задарма.

шибче, дорогая оболочка
ты ещё телесная пока
на тебе два розовых цветочка
призраком истлевшего платка.

Смотрите, меня пустили в метро
Смотрите, мне опять повезло

Взяли, взяли мой пятачок
Чего же боялся я, дурачок
Счастье – летать в твоих поездах
Счастье – бывать в твоих городах

Живые – свидетели живых
И пакеты картофеля при них
Счастье моё крылами полощет
Пережить два месяца – и весна
Счастье – Преображенская площадь
Пунцовая родинка у виска

За Москвою рай, за Москвою яблонные сады
яростной татарской звонкой слободы.
Улицы, вздувшиеся молодым вином,
церковь муравьиная пляшет за углом.
Мимо лавки винной я иду один,
голову повинную – в какую из корзин?
Потеряю голову, будто от тебя,
а на самом деле от последнего тепла.
Потеряю голову на этой стороне:
никто и не заметит и не соврёт по мне.

Добрели до края: вот он, родимый край
Жёлтым, жёлтым цветом закат горит
Не забудь:
вынести ведро
постелить постель
Не забуду: память-то ого-го
За окном закат, за другим метель
Память гудит как бубен, медью звенит кимвал
Это — зимы? гибельнее видал
Это — ночи? нет ли какой другой?
Даже глаз не высадит кочергой

Сердце моё сделано на заказ:
отцветёт осотом, после споёт дроздом
Что так рано, милая, поднялась?

Напугаешь деток, весь перебудишь дом

Зачем зима цветёт жасмином
Зачем ты пахнешь как в июне
Нам этот аромат не по сезону
не по возрасту, не по карману

Мы говорили о вещах нестрашных
и чай с жасмином тоже как зима
В микроволновой печке телевизора
три отрока запели на грузинский лад

Мы читали, мы писали
и из мёртвых мы восстали.
Шагаем по Площади восстания:
какое всё новое, какие здания!

Мы в той жизни не дружили,
а теперь плечом к плечу.
Мимо летят автомобили
как по невидимому лучу.

Стены острые из стали,
окна из сухого льда.
Пирожков не продавали
на этом месте никогда!

Кто сказал “московские зомби”,
в леденцовой толпе осмелев?
Раскрылось облако, словно зонтик.
Из зоопарка выплыл лев.

прямо в ухо орёт, вызывает таймыр-ямал
погибает тюлень точка тире олень
а я только встал, чай поставил, сырку достал
одеваться лень, собирать инструменты лень.

замерзает ямщик, леденеет тюлений ус
видит сон наяву: мяту, калган-траву
думает: ещё до вас доберусь
вот нагряну в вашу точка тире москву.

а при чём москва? полна её калита
фонари в дыму, шарик звенит в игре
голосит ямщик: элита, ой, элиста
точка тире точка тире точка тире.

так любой полуостров, чуть ли не юкатан
вызывает к беременным, недорослям, котам
кто без воды в песках, без огонька на льду
а я помыл свою чашку и в шкафчик её кладу

Тараканы ушли ночью, походным строем,
забрали раненых, никого не забыли.
Оказалось, есть у них и фельдмаршал,
есть у них и штатный агитатор.
Не испугались ни белой сыпучей смеси,
ни пшикалки на резиновых колёсах.
Сами ушли: не чаяли мы дождаться
и когда вернутся, не знаем часа.
Где-то то в правом ухе, то в левом ухе
грохочут их игрушечные повозки.

Что делает моего пса красивым, если не красный красивый поводок?
От такого бледнеет любой противник и любая сука слабеет на передок.
Озирая победно двор и дома с балконами, где едва-едва проросшее солнце жжётся,
мой кобель похож на старого Шона Коннери из фильма про Индиану Джонса.
Я с годами тоже, кажется, хорошею, а то бы пропал, а то бы сгорел дотла,
когда бы твоя любовь на моей шее на четыре дырочки застёгнута не была.

Что ли горит из меня огонь
Свет пробивает ряды прорех
Батюшка смотрит меня на свет
Свет поднимает меня на смех
Суперрентген как пасхальный звон
Батюшка-свет, кандидат наук
В миллион прорех, сам себе микрофон
Я кричу: отключите звук

Человек боится продолжать, но продолжает,
пожарный оркестр его очень уважает,
фанфарами и касками сияет на плацу,
летит по небу облаком, как тенью по лицу.

Человек боится продолжать, но продолжает,
его на Ближвосток агентом мира посылают.
Он ходит меж арабами, как пьяный баобаб,
откопанные мумии вывозит в коробах.
Хроникёр боится, журналист трепещет,
на небе звёзды блещут, говорят такие вещи,
что нижняя пустыня краснеет без огня,
почтовых самолётиков и бабочек маня.

Оркестр идёт по гравию, искрится силикон,
гудит и с неба падает летающий вагон.
Распахивает мумия расколотый отсек,
боится, не решается, шугается от всех.
Боятся руки делают, разматывают бинт.
Живое сердце вынули, но череп не пробит.

Кто мёртвый просыпается, тот больше не умрёт;
он тянется за музыкой, и с музыкой вперёд.
Выглядывает солнце, как медная труба.
Нубийские носильщики таскают короба.
В белоснежном дворце, с лёгкой тенью на лице
человек не подтверждает,
но и не опровергает.