Наталья Плискевич

Рубен Евстигнеев. Безмолвное знание

Кто только сегодня не пишет мемуары, можно даже сказать об определенной моде на этот жанр. Не обошло “веяние времени” и экономистов, как известных за пределами своего сообщества Н. Шмелева и О. Богомолова, Е. Гайдара и О. Лациса, Е. Ясина и А. Аникина, так и тех, чьи имена много говорят самим экономистам, но мало — людям, не связанным с этой наукой. Рубен Николаевич Евстигнеев, пожалуй, относится к последним, хотя он, бесспорно, достоин и более широкой известности. Ведь сам этот человек по богатству своих интересов, широте гуманитарного контекста, в который погружены его профессиональные работы, определенно не вмещается в те стандарты, с какими у обычного читателя ассоциируется слово “экономист”.

Неслучайно в его последней монографии, написанной совместно с женой и соратником Людмилой Петровной, “Экономический рост: либеральная альтернатива” (М., “Наука”, 2005), тема культуры постмодерна вплетена в анализ как органический контекст эволюции мирохозяйственных связей ХХ—ХХI веков. Причем интересно, что экономисты, высоко оценившие эту работу и обсуждающие ее в разных аудиториях, именно общекультурную составляющую исследования обычно игнорируют. Но для самих Евстигнеевых культура — то, без чего нельзя понять развитие экономики современного мира. Они считают, что “расцветшая культура постмодерна очень легко может быть связана — по крайней мере в логике — с либеральными тенденциями индивидуализации производства, общества и общественного сознания. Более того, в ее рамки точно вписывается первое десятилетие рыночной трансформации в России в аспекте как идеологии, так и практики реформирования”.

Так и “воспоминания экономиста” оказываются рассказом не только об эволюции профессиональных взглядов автора и его окружения, но и о многообразии проявлений времени. “Каким должен быть стиль мемуаров? — спрашивает он и себя, и читателя. — Да таким, каков сам автор. Ведь не только приводимые факты, но и то, как они интерпретируются, но и язык повествования может многое сказать о пишущем. И об эпохе, в которую он жил и писал. Собственно, все это вместе взятое и составляет сюжетную канву воспоминаний. То есть делает их и в самом деле литературным произведением”.

Образ мира, окружавшего Рубена Николаевича, проступает на страницах книги. Вначале это особая среда 20-х годов, в которой своеобразно и органично переплетались надежды на создание лучшего, более справедливого мироустройства, время “всеобщего ожидания праздника” и в то же время легкой иронии по отношению к недавнему революционному прошлому. В такой среде, еще не замутненной массовой “классовой борьбой”, встретились родители мемуариста — сын гравера из Иваново-Вознесенска и дочь армянских беженцев.

Человека во многом формирует его окружение, и здесь Рубену Николаевичу повезло: он рос в атмосфере артистизма. И теперь благодарно вспоминает тетю Вардуш, ставшую заслуженной артисткой Армении, всю жизнь проработавшую в театре имени Сундукяна, и другую тетю — Манечку, занимавшуюся в школе Айседоры Дункан, и мужа тети Вардуш Микаэла Мазманяна — заслуженного архитектора Армении, члена Духовного совета и председателя архитектурно-художественной комиссии Святого Эчмиадзина, друга Мартироса Сарьяна и католикоса Вазгена, и, конечно, своего отца, которого он нежно называет “мой Коля”, — актера сначала театра Корша, затем театра на Большой Ордынке, Малого театра, Московского драматического театра на Спартаковской. Наверное, отсюда, из этой околотеатральной атмосферы и старомосковского быта Большого Козихинского переулка, свойственные Евстигнееву как экономисту артистизм, изящество в выражении мысли. Отсюда и инстинктивное стремление к свободе, раскованности мышления, которое в итоге вылилось для него в формулу “либерал в стане демократов” (так он характеризует себя в заключительной главе мемуаров).

Далее — студенческие годы в недавно созданном МГИМО, который “предоставлял студентам гипотетическую возможность сунуть свой любопытный нос за “железный занавес”” и где преподавали прекрасные профессора того времени (достаточно вспомнить хотя бы имя Евгения Тарле). Но “железный занавес” в ту пору для автора так и не открылся, и он оказался в секторе стран народной демократии Института экономики АН СССР.

Такая специализация с самого начала пути молодого ученого уводила от присущего той поре догматизма. Она заставляла искать решения проблем, еще неявных в нашей стране, но уже будоражащих мысль ученых из стран “социалистического лагеря”. Открылись и возможности для личных контактов с этими учеными, что в ту пору также было доступно далеко не всем. Здесь особо выделяется Ота Шик — архитектор чехословацкой экономической реформы 60-х годов, знаменитой “пражской весны”. “У нас сложились неформальные, дружеские отношения, вскоре мы перешли на “ты”. Ота рассказывал о себе. Как в войну участвовал в сопротивлении. Как в концлагере спас от крематория занемогшего будущего президента Антонина Новотного (с которым сейчас вел непримиримую борьбу), поскольку, будучи уроженцем Судетской области, свободно владел немецким и потому оказался ближе других к лагерному начальству. Но особенно мне было интересно узнавать из первых уст о текущих событиях в стране, о нарождавшейся оппозиции, о расстановке сил. И, главное, о содержании проектов реформ, о первых в социалистическом лагере попытках совместить на практике план и рынок, сделать социалистическую экономику более эффективной и привлекательной”.

Отмечает Евстигнеев и одну из черт характера Шика — “отсутствие даже намека на терпимость”. Скорее всего, именно эта черта и привела в 1991 году к разрыву их отношений, о чем также поведано в книге. Но тогда, в шестидесятых, именно Евстигнееву удалось “пробить” издание у нас крупной монографии Шика “Экономика — интересы — политика”, хотя и с грифом “Для научных библиотек”. А с изданием другой его книги не успели: наступил 1968 год!

Существует мнение, что в советские времена отечественное обществознание было каким-то косным монолитом, и именно поэтому оно не смогло предложить ничего существенного, когда началась “перестройка”. У писателей “в столах” оказались рукописи, ждущие своего часа, а у экономистов — ничего. Думаю, беспристрастный взгляд на журнальную жизнь 80-х годов опровергает эту точку зрения. Тогда статьи экономистов Н. Шмелева, В. Селюнина, Г. Лисичкина, Г. Попова, Б. Пинскера, Л. Пияшевой и др. читались запоем. Другое дело, что особая сложность проблем “переходного времени” ни у нас, ни на Западе не осознавалась (да и не могла быть осознана) во всей полноте. И условия для свободного творчества и беспристрастного осмысления реальности были далеко не везде.

Одним из таких островков относительно свободной мысли стал Институт экономики мировой социалистической системы АН СССР, возглавляемый Олегом Богомоловым. В богомоловском институте не боялись принимать на работу опальных специалистов, среди которых был и Отто Лацис. С Лацисом связан и один случай, произошедший в конце 1987 года, когда Евстигнеев оказался непосредственно приобщенным к деланию истории. Этот эпизод описан в мемуарах и Гайдара (менее точно), и Лациса, который, став заместителем главного редактора журнала “Коммунист”, не знал, где ему найти либерально мыслящего и квалифицированного редактора экономического отдела журнала. Лацис пишет: “Как-то я пожаловался на свою кадровую незадачу институтскому товарищу Рубену Евстигнееву, часто меня выручавшему в годы научной работы.

— А ты возьми Гайдара, — сказал он.

— Какого Гайдара?

— Егора. Он работает в отделе у Стаса Шаталина”.

Евстигнеев добавляет: “Отто попросил не говорить Егору о предлагаемой должности, а сказать лишь о желании редакции заказать ему статью. Буквально на другой день в столовой ЦЭМИ за мной становится в очередь Гайдар. Я передаю ему просьбу Отто о статье и не удерживаюсь, чтобы не сообщить о его втором замысле”.

Кстати, когда уже в 2004-м Евстигнеев рассказал эту историю В. Иноземцеву — нынешнему главному редактору журнала “Свободная мысль”, в который преобразился “Коммунист”, — тот “усмехнулся и сказал, что не все одобрили бы его поступок. А я до сих пор горжусь им. Собственно, после моей рекомендации Гайдар вошел в большую политику”.

И такой взгляд точно характеризует Рубена Николаевича. Он — авторитет в сообществе экономистов, но в то же время явно не вписывается в академический “мейнстрим”. К нему вполне применима шутка бывшего директора другого института РАН — народнохозяйственного прогнозирования — Юрия Яременко, сказавшего занимавшему там примерно ту же нишу Ефрему Майминасу: “Ты для института — как красивая ваза на камине: не греешь, но украшаешь”.

А сам Рубен Николаевич считает: “Китайцы говорят: не дай Бог жить в эпоху великих перемен. Я с ними не согласен. Считаю, мне повезло своими глазами наблюдать крутые повороты нашей трудной истории с довоенных времен до наших дней. Великая Отечественная война. Смерть Сталина, “оттепель”. ХХ съезд партии. “Пражская весна” — и очередное завинчивание гаек, “перестройка”, и вот — первая в истории нашей страны реальная попытка повернуть от рабства к свободе. И даже — о чем не мечтал — удалось шагнуть в ХХI век! Прав Тютчев: “Блажен, кто посетил сей мир // В его минуты роковые””…

Серьезное наше отличие от тех, кто живет в “нормальных” странах, состоит в том, что на их мировосприятие не наложили отпечаток все эти колоссальные социальные сдвиги. И к концу жизни, говоря словами Аркадия Аверченко, они вздыхают только об одном: “Ах, сколько было надежд, и как мы любили, и как нас любили!”. Но одно дело — жить в “нормальной” стране, а другое — самому при любых обстоятельствах оставаться нормальным, чтобы постоянно ощущать под ногами твердую почву бытия. И при социализме, когда народ являлся жертвой строя. И сегодня, когда, будучи освобожденным, он неумолимо деградирует. Не теряя надежды через мучительное преодоление постмодерна повернуть наконец к нормальной человеческой жизни, к либеральному обществу.