Юлия Рахаева

Памяти Володи

Об авторе | Юлия Рахаева — журналист. В 1995—2000 годах была редактором отдела публицистики журнала “Знамя”. Работала также в газетах “Московский комсомолец”, “Известия”, “Вечерняя Москва”, журнале “Новое время”. В “Знамени” публиковалась в разделе “Наблюдатель”.

Володя умер 2 апреля 2006 года, в День геолога. Вроде бы сначала был очередной приступ алкогольной эпилепсии. Тем, кто оказался рядом, удалось его купировать, и тогда уже не выдержало сердце…

Про то, что у моего бывшего мужа эпилепсия, я узнала совсем незадолго до его смерти. Уже потом, во время похорон, кто-то из его друзей рассказал, что ему много раз предлагали оформить инвалидность, но он отвечал, что не хочет возиться и что все равно не успеет попользоваться. Как в воду глядел…

Мы познакомились в середине 70-х на свадьбе у приятельницы, с которой я училась в Школе юного журналиста. Они с Володей были одноклассниками и большими друзьями. Он пошел меня провожать — было поздно, а он был молодым человеком с правильными представлениями о долге и чести. Потом я случайно узнала, что на метро он тогда опоздал и обратно шел пешком — от моей Тихвинской до его Чистых прудов.

Мы виделись с ним еще несколько раз все в том же доме. Однажды я пришла к приятельнице в тот момент, когда она собиралась в гости к Володе, где предполагалась большая разношерстная компания. Позвала меня с собой. Я пошла. Засиделись допоздна, и он снова пошел меня провожать. По дороге рассказал, что скоро распределение (он заканчивал геологический факультет МГУ), и его, возможно, “сошлют” куда-нибудь в Сибирь. У меня как раз в это время происходила очередная сердечная драма. Я возьми да и брякни: хочешь, если вправду пошлют, поеду с тобой? Сказал: хочу. Володю оставили в Москве, даже с какой-то смутной перспективой аспирантуры. То есть, я была свободна от данного обещания. Но вот он после того разговора, видимо, свободным себя не считал. Он стал за мной, что называется, бегать. Делал это долго, упорно. И добегался, в конце концов, до того, что я вышла за него замуж. Каюсь: не по страстной любви, но по со временем окрепшему теплому чувству. А еще я была уверена: за ним буду как за каменной стеной (в юности штампы порой кажутся чуть ли не руководством к действию).

Кто такие в те времена, то есть в конце 70-х, были геологи? Своего рода белая кость. Деньги, романтика и все такое. Очень быстро, правда, выяснилось, что деньги вовсе не безумные, — они только казались такими, потому что геологи по полгода были в поле, а заработанное получали осенью, все сразу. А ту самую романтику, а также праздных туристов, которые ехали “за туманом и за запахом тайги”, геологи ненавидели больше всего на свете. Для них-то это было всего лишь производственным контекстом. Поверьте: комфорт и удобства эти люди любили не меньше, чем мы с вами. Просто для них это никогда не было главным.

Приехав самое раннее в конце сентября, а бывало, что и в ноябре, где-то до Нового года Володя честно пытался жить нашей, московской жизнью. А после новогодних праздников начинал откровенно тосковать. И потом уже чуть ли не считал денечки до очередного отъезда. Время от времени он заговаривал об аспирантуре… Но привычка ездить каждый год в поле и зарабатывать приличные деньги, желание быть крутым спецом в своем деле всегда перевешивали.

Будучи замужем, сына я родила в одиночестве — Володя незадолго до этого уехал в поле. Дочь тоже родилась без отца, он приехал из поля, когда ей уже было больше месяца. Но отцом Володя оказался хорошим, даже очень. Тем более это стало заметно, когда дети подросли. Он любил и умел с ними заниматься. Особенно с сыном, которого растил настоящим мужичком. Когда тот подрос, отец стал брать его с собой в поле. Сережа, благодаря Володиному воспитанию, уже лет с семи ловил рыбу, умел ее выпотрошить и почистить, колол дрова, носил ведром воду из речки. Позднее он научился готовить и кормил уставшего после тяжелой таежной работы отца обедом.

В самый первый раз мы поехали к Володе вместе. Была середина июня, Сереже уже в дороге исполнилось шесть лет. Сначала мы большим самолетом летели до Красноярска, затем, перекантовавшись сутки в аэропорту Емельяново, уже маленьким самолетиком, до Туры. Там мы чуть ли не неделю ждали оказии. На наше счастье (простите за цинизм), у одного из Володиных рабочих заболел зуб, и тем же вертолетом, который должен был вывезти бедолагу в Туру, мы вылетели наконец к нашему папе.

Через три года, но только в августе, мы проделали этот маршрут с Олей (Сережа к тому времени уже два месяца был у папы). Недели три наша воссоединившаяся семья жила в тайге, в грубо сработанном доме начальника геологического отряда (которым, собственно, Володя и был). Папа ходил на работу, мама готовила еду и хлопотала по хозяйству. Строптивый примус, печка-буржуйка, от которой у Оли до сих пор шрам на руке, бревенчатый неструганый пол, такие же нары… Зато море грибов, черника, жимолость (оказалось, что это ягода, притом целебная), красная смородина (там ее называли кислицей), черная смородина (размером с хороший виноград); наспех срубленная баня с чумовой парилкой, из которой бегом под горку — и бултых в холоднющую речку… Там же, в поле, отметили Олино шестилетие. Дочка пускала салют из папиной ракетницы и была абсолютно счастлива.

Я сразу поняла: подобными местами, этой жизнью и такой работой заболевают навсегда. Человек со стороны, вроде меня, может долго взвешивать: с одной стороны — тайга, хрустальная речка, рыба-дичь-грибы-ягоды, свежеиспеченный в печке изумительной вкусноты хлеб; с другой — комары и мошка, отсутствие элементарных удобств (при наличии, впрочем, телевизора с несколькими программами, хоть и одного на весь лагерь, — помню, как вечером собирались перед экраном и смотрели фильм “Спрут”). Геологи не взвешивают. Они просто не могут жить по-иному.

Сережа ездил в поле то с папой, если Володя мог оттянуть отъезд до конца учебного года, то с оказией, то есть с папиными товарищами-геологами. Когда он подрос, его оформили рабочим, он честно делал все, что требовалось, заработал какую-то денежку и даже оправдал дорогу. Володя съездил в поле в последний раз в 1993 году. К тому моменту у нас уже было нездорово… Начиная с 1991 года я зарабатывала все больше и больше, а муж все меньше и меньше. В 1992 году, когда главный редактор “Московского комсомольца” Павел Гусев назначил меня редактором отдела культуры, я стала получать, если не ошибаюсь, чуть ли не в десять раз больше Володи. Увы, подобная ситуация семейного воздуха, мягко говоря, не озонирует…

Когда стало понятно, что новым временам геология (в отличие от журналистики) не нужна ни как наука, ни как производство, что все накрывается медным тазом и дело лишь во времени, я предложила Володе, раз уж так все сложилось, уйти с работы. Сиди дома, веди хозяйство, воспитывай детей. Занимайся ювелиркой (многие геологи как-то так, между делом овладели этой “смежной профессией”: камни свои, металлом — мельхиором, конечно, — они успели затариться по дешевке еще до всего, необходимая аппаратура — не знаю, как у кого, но у нас в доме была). Заодно и денежка небольшая будет. Это что же, типа, домохозяйкой?! Щас! Как говорили во времена нашего общего с Володей детства (мы ровесники, он даже был на три с половиной месяца моложе), — вот только шнурки поглажу! Домохозяйкой он, конечно же, не стал. И кофточками торговать (условно говоря) не пошел. Еще бы! Ведь у него на счету было несколько открытых месторождений! Да не чего-то, а исландского шпата!! Который в новые времена оказался никому на фиг не нужен… Это в старые из него делали линзы для поляризационных микроскопов, используемых для нужд ВПК. И те, кто его искал, а тем более находил, были своего рода геологической элитой. Во всяком случае, таковой себя ощущали…

Забегу вперед и скажу: практически никто из Володиных товарищей в новой жизни не пригодился. Отдельные “отщепенцы” пошли работать в организации, добывающие нефть и газ. В лучшие для геологии времена это считалось таким падением, что ниже некуда… Хотя были и те, кто пал еще ниже: несколько человек, по слухам, занялись местной геологией, то есть изучением грунта для нужд строительства. Кое-кто, имевший жилье и работу в Туре, теперь там находится круглый год (ездить “на материк” стало совершенно неподъемно), хотя жить там все труднее и труднее. Большинство же занялось недорогой ювелиркой. Московская камеральная группа экспедиции “Союзкварцсамоцветы” превратилась в артель по производству недорогих дамских цацек. На жизнь хватает, но с трудом… Большинство? За эти полтора десятка лет на экспедицию как мор напал. Люди стрелялись, вешались. Палили друг в друга на поражение. Умирали от пустяковых или, наоборот, чересчур серьезных болезней. Просто спивались. Увы, геологи в массе своей — народ пьющий. Хотя в поле им и приходилось быть трезвенниками поневоле: рабочие, в основном бичи, были народом куда как более пьющим, а тяжелая работа требовала верной руки, точного глаза, да и просто хорошей физической формы. Поэтому начальники — отрядов, партий и так далее — ходили по палаткам, искали — и находили у бичей бражку, выливали ее, а себе почти ничего такого позволить не могли. Дорывались они, лишь приехав по осени в Туру. Не особенно отказывали себе в выпивке и в Москве, хотя Володя, например, каждую осень, вернувшись из поля, давал страшную клятву завязать и даже какое-то время ее держал…

Потеряв смысл жизни, Володя стал спиваться. Процесс шел быстро, неостановимо. Я пыталась бороться. Когда Сережа стал достаточно взрослым, пытался и он. Все было напрасно. Из человека как будто вынули стержень. И даже семья перестала быть для него той ценностью, ради которой стоило оставаться человеком. Подшиваться? Кодироваться?! Нет, это было не для него. Да и вряд ли бы подействовало — в свое время, когда стали популярны эстрадные выступления гипнотизеров, Володя несколько раз вызывался быть подопытным кроликом, и всякий раз его отправляли обратно…

Он падал все ниже и ниже. Иногда пытался браться за ум, устраивался на работу, уже хоть на какую-нибудь: на стройку разнорабочим, на строительный рынок грузчиком… На какое-то время вернулся в “артель”, где ему поручили самую неквалифицированную, а, стало быть, самую низкооплачиваемую работу, — руки уже были не те… Да и голова не та…

Уже после развода мы какое-то время продолжали жить в одной квартире: приватизация, купля-продажа — вещи небыстрые. И это был ад. Казалось, в нашем доме перебывали все окрестные бомжи и “синяки”. Выпив, тем более недопив, Володя становился агрессивен. А сил на безобразия еще оставалось немало. Приходилось вызывать милицию, на чем мы окончательно рассорились со свекровью, считавшей меня виновницей всего того, что происходит с ее сыном.

Когда мы наконец разъехались, я очень скоро забыла, что такое жить в ожидании чего-то ужасного. Мы с дочкой зажили нормальной жизнью. Сережа был в армии. А Володя продолжал катиться в пропасть. Какое-то время он жил у матери, а свою (общую с сыном) квартиру задешево сдавал. Сначала мать его как-то держала в руках, затем и ей стало невмоготу. Когда она впервые вызвала милицию, я даже позлорадствовала. Потом, правда, устыдилась.

Время от времени Володя звонил мне по телефону. Все время предлагал встретиться, посидеть, попить чайку. “Ведь было же у нас что-то хорошее!” — говорил он. Было да сплыло, думала я, вспоминая, к сожалению, только плохое. Отнекивалась, говорила, что некогда. Стремилась быстрее закончить ненужный, неприятный мне разговор. Отключала телефон, потому что в начале нашей раздельной жизни Володя мог позвонить и среди ночи. Теперь вот уже никогда не позвонит…

Проститься с Володей пришло столько народу, что со стороны могло показаться: хоронят кого-то значительного. Здесь были и школьные друзья, и институтские, и оставшиеся в живых товарищи по работе. Конечно, надо отдать должное Володиной маме, ее энергии, не отказавшей ей и на этот раз. Она нашла всех, кто знал ее сына в лучшие поры. Товарищам последних, не лучших лет жизни Володи звонил Сережа.

Конечно, я пошла на похороны. И положила на гроб две прекрасные пурпурные розы — в благодарность за каждого из двух прекрасных детей. И поехала на кремацию. И была на поминках, до которых доехали считаные единицы. За столом солировал младший брат бывшей свекрови, Володин родной дядя. Он и озвучил то, о чем молчали остальные. Да, конечно, Володю убила водка. Все так. Но ведь и время, которое к нему, как и ко многим, оказалось безжалостно…

Эдик (Володя называл его именно так, дядя был сильно младше матери) знал, что говорил. Не очень помню, кем именно он был в той, прошлой жизни. Но по страсти, с которой он обличал нынешние времена и нравы, можно было понять: его тоже вышвырнуло за ненадобностью. (Эдик умер через несколько дней после поминок по Володе. Никогда в жизни он не пил и не курил, вел здоровый образ жизни. Просто отказало сердце.)

Володин прах мы захоронили в семейной могиле на Ваганьковском кладбище. Рядом с Есениным. И всего в двадцати минутах ходьбы от того подвала на Шмитовском проезде, куда Володя пришел когда-то молодым выпускником геофака МГУ. Где работал много лет — в те месяцы, конечно, когда не был в поле, — инженером-геологом. А затем, почти до самой смерти неквалифицированным рабочим в ювелирной артели.

Один из Володиных товарищей попросил мне показать место, где он похоронен. Я показала.