выбросить зеркало

Один гражданин прям, а другой горбат,
один почти Магомет, а другой юрод,
но по тому и другому равно скорбят,
когда он камнем уходит во глубь океанских вод,

и снова, бросая нехитрые взгляды вниз,
где ладит охотник перья к концу стрелы,
трёхклинным отрядом утки летят в Белиз —
их хрупкие кости легки, а глаза круглы.

Один не спешит, а другому и звёзды — блиц-
турнир в сорок девять досок, сигарный чад,
но зависти нет к двуногим у серых птиц,
которые в небе, чтоб силы сберечь, молчат.

Когда бы отпала нужда выходить на связь,
как вольно бы жил разведчик в чужой стране!
И я помолчу, проигрывая, смеясь
над той бесконечной, что больше не снится мне.

…как чернеет на воздухе городском серебро невысокой пробы
и алеет грубый кумач на недорогих гробах —
так настенное зеркало с трещиной слишком громоздко, чтобы
уместиться в помойный бак.

Говорят, отражения — от рождения — где-то копятся,
перепутаны правое с левым, и с низом верх.
Зря ли жизнь, несравненная тварь, семенит, торопится,
задыхаясь, — поспеть на прощальный свой фейерверк

(или просто салют, по-нашему). Только в речную воду
не заглядывай — утечёт, ни почина нет у неё, ни конца.
Хочешь выбросить зеркало — надо его разбить молотком, с исподу,
чтоб ненароком не увидеть собственного лица.

Витязь, витязь, что же ты напрасно замер на скрещении дорог?
Сахар, соль, подсолнечное масло, плавленый сырок.

Фляжка с вмятиной, щербатый носик чайника, о Ленине рассказ.
Град, где содержимое авосек выставлено напоказ.

Город алый, где даётся даром ткань — х/б, б/у — стиха,
и летят, и тлеют по бульварам рыжих листьев вороха,

и восходят ввысь, клубами дыма охватив Стромынку и Арбат…
Ну, конечно, неисповедимы. Кто же спорит, брат.

Вольно зиме-заочнице впотьмах
проситься на руки, отлынивать, лениться,
обменивать черёмуховый взмах
на пленный дух полыни и аниса,
и если так положено во сне —
пускай скулит звезда сторожевая,
пока учусь безмолвствовать, жене
превратности любви преподавая.

Но легче мне: я знаю слово “мы”.
Немного нас, лепечущих и пьющих,
с копьём неповоротливым из тьмы
на всадников безглазых восстающих, —
и не трудней освоить нашу речь,
её напор, зернистый и соборный,
чем земляное яблоко испечь
в летучем пепле жизни беспризорной.

Не спеши: приглядись к бесполезным облакам. Кто же их рисовал
и пускал по отлаженным безднам? То ли ласточка, то ли нарвал
проплывает, то — щука горбатая. Если мир наш и впрямь нехорош,
он чреват непомерной расплатою: не спасёшься, а просто умрёшь.

Уверяют, что, если вглядеться, как в питона, — праматерь в раю,
различишь наверху своё детство, свою старость и юность свою.
Сколько чаши такой ни подслащивай — всё горька, словно горный бальзам.
Не узнать со спины уходящего — как по камешкам, по облакам.

Тот, кто жизнь разрывает и вяжет, кто за нас воссиял и воскрес,
обернётся и ласково скажет: вот животные средних небес.
Вам — Икар воскокрылый, и карий глаз, лишь пар, только горестный хмель.
Не понять этих временных тварей вам, растениям нижних земель.

В небесах одиноко и сиро, а земля, парадиз для иных,
лишь развалины верхнего мира, отражённые в водах ночных.
Не тебе одному он советовал, посылал фиолетовый свет…
Ты ведь знаешь — для господа этого ни пространства, ни времени нет.

“А вы, в треволненьях грядущего дня, возьмётесь ли вы умереть за меня?”
Он щёлкнул по чаше — запело стекло. Неслышно кровавое солнце плыло.
И ласточка в небе пылала, легка, но Симон смолчал, и смутился Лука.
Один Иегуда (не брат, а другой) сказал, что пойдёт ради вести благой
на крест. Снятся мёртвому сны о живом, шепнул — и утёрся льняным рукавом.

И если хамсин, словно выцветший дым, к утру обволакивал Иерусалим, —
печёную рыбу, пустые рабы, мы ели, и грубые ели хлебы,
чуть слышно читали четвёртый псалом, вступая в заброшенный храм сквозь
                                                                                                                  пролом, —
молились солдаты мечу и копью, мурлыкали ветхую песню свою,
доспехами тусклыми страшно звеня… Возьмётесь ли вы умереть за меня?

Продрогла земля, но теплы небеса, тугие, огромные, как паруса,
и плотный их холст так прозрачен, смотри, — как мыльный пузырь с кораблями
                                                                                                                            внутри,
как радуга, радость всем нам, дуракам, спешащий к иным, да, к иным облакам.
И ангелу ангел: ну что ты забыл внизу? Ты и там погибать не любил.
И в клюве стервятник воды дождевой приносит распятому вниз головой.