Анна Кузнецова

Андрей Битов. Фотография Пушкина (1799—2099). — М.: Футурум БМ (Производная времени), 2007.

“Научно-фантастический рассказ” Андрея Битова, написанный в 1985 году, издан в книжном формате с редкими сегодня выдумкой и изяществом. В нем литературовед из будущего командирован в эпоху Пушкина на времялете, представляющем собой тросточку с сиденьем, в то время как писатель Битов о нем пишет, ему старательно мешает сын, а рукопись шевелится от дремлющих на ней ночных бабочек, накрываемых готовой страницей. Суть и красота рассказа — в этой переливчатой игре времен.

“Темные аллеи” Владимира Маканина — цикл рассказов “Высокая-высокая луна”, долго делавший “Новый мир” похожим на текстовую часть журнала “Loaded” (“Playboy” целомудреннее все-таки) — сложились почему-то в роман, хотя и обошедшийся без романного целого. Любопытна тенденция критики искать в этих текстах (теперь уже — в этом тексте) аллюзии и параллельные смыслы — чтобы только избежать конфузного прямого их прочтения. Но ведь дух нынешнего времени отнимает право на эзопов язык и непрямое самовыражение даже у поэтов…

Роман, музыкальный во всех отношениях. Во-первых, он о джазовых музыкантах — людях призванных, отмеченных искрой Божией, не дающей им жить нормально в немузыкальном мире. Во-вторых, сюжет набирается из множества мини-историй, сплетенных друг с другом в прочную вервь по принципу джазовой полифонии. И, в-третьих, сам текст прихотливо и богато интонирован, будто напевается, а не читается.

В книге есть еще три повести: “Ода Фелице” (о враче, плененном на чеченской войне), “Маруся из Кораблино” (о девушке с трудной судьбой) и “Кудеярский эпилог”, а кроме того — эссе “В комбинате глухонемых”.

Дебютная книга молодого прозаика. Те, кто равнодушен к футболу, как правило, не понимают, почему столько сильных, здоровых мужчин бегают по полю и пинают мяч, а миллионы таких же не устают за этим наблюдать. Прочитав эту книгу, понимаешь, что футбол — это философия. Это когда круглое и неуловимое надо удержать, причем ногами. Обладать этим можно только миг, потом — послать дальше так, чтобы всем, кто с тобой связан, улыбнулась удача. Главный герой романа, парнишка Семен, становится из дворового пацана талантливым футболистом, и молодому прозаику удалось это передать на всех уровнях текста, а не только сюжетными средствами.

“Vis vitalis” — это жизненная сила, изучение которой является “приоритетным направлением в науке”. А роман, написанный 11 лет назад, посвящен проблеме бескорыстного служения в условиях рынка. Он — о мире науки, в котором, как и в большом мире, основная коллизия — конфликт корысти и бескорыстия. В центре его — подвижники, на исключительном энтузиазме которых наука и стоит, несмотря на то, что жизненная сила их уходит на борьбу с трудностями, на которые их обрекают мошенники и прагматики. Главный герой, молодой человек, приехал наугад в глухомань, в НИИ, которым руководит человек, написавший поразившую его, определившую его жизненный путь статью. Оказалось, что писал эту статью не тот, кто подписал, а случайный попутчик в поезде оказался именно тем человеком, которого и нужно было встретить юноше в пути. Роман запоминается своеобразной интонацией и совершенным бескорыстием — как-то он неприложим ни к одному из премиальных сюжетов.

“Повести” об авиаторах, напоминающие документальные очерки о героях современности, на которых без журналистского участия никто внимания не обращает. Так до конца и непонятно, вымышленные ли персонажи (если такие есть) спровоцировали издателей на жанровое определение — или общеизвестный двигатель прогресса.

А вот это действительно повести в том классическом варианте, который описал Белинский. “Листки из жизни”, в которых отражается вся жизнь, — экономные в средствах, построенные на типическом сюжете с типовыми героями, но… прочитал одну — еще хочется. Потому что заставляют думать и грустить. Материал 90-х оказался весьма плодотворным для жанра. Остается сожалеть, что “заморожена” премия Ивана Петровича Белкина — открыли бы нового автора.

Военная проза с фантастическим допущением о возможности высадки десанта не в пространственную, а во временную точку — в русле традиции Стругацких, которых, на мой взгляд, ошибочно считать фантастами, как и их последователей. Это философская проза, в которой фантастическое допущение позволяет сохранять ровность тона в разговоре о вещах горячих и злободневных всем участникам этого разговора. Герои бушуют и сражаются, авторы и те, кому направлен мессидж такой прозы — а он всегда обращен к элите, — размышляют. О том, например, был ли шанс у Белого движения.

Негатив фотографии автора, помещенный на обложку, и название книги говорят о ней главное: это — движение сопротивления, поскольку “…не так уж сложен этот код бинарный / которым говорит со мной дорога / утихнет гул, слегка осядет почва / истлеет плоть и оскудеет дух”. Преодолевается это трудное знание то юмором — разумеется, черным, то ерническим богоискательством, то внутренней эмиграцией в легендарную историю, а то и честностью: “…я вовсе не сошел с ума / мне просто холодно / стоять без штампов и клише / и транспарентности / душа тоскует о душе / иной валентности”…

Лучшие в этом сборнике стихи — как раз от симметричного искусства выходить из одиночества: “Один день”, “Программа на ноябрь”, “Следствие”, “Утро туманное” — живые зарисовки, которые запоминаются.

Голос у поэта очень тихий, не говор, но шепот — при этом живой и самоценный. И то и другое он хорошо понимает: “Когда в последней, темноокой, / Не отпускающей ночи / Ночи пустой и одинокой / Где все чужие и ничьи, / Исчислен будет каждый колос / И каждый жест сочтен и взгляд / Быть может, этот малый голос / Не оправдают, но простят…” Если вслушаться в “этот малый голос”, различимы два типа стихотворений. Первый тип — маловнятные, вырванные из гула языка нервной попыткой гармонизировать клочок хаоса. Второй тип — стройные и связные духовные стихи со смиренной интонацией.

Если съесть пятилистник сирени — будет счастье: название сборника отсылает к детскому фольклору... Стихи Ольги Седовой не до конца подчинены ахматовской традиции, которая сложилась из складных писаний культурных женщин о невстречах. Невстречи этой поэтессы предопределены судьбой: тяжелая болезнь, перенесенная в детстве, больница как родной дом… Живое прорывается к слову сквозь упомянутую традицию в двух стихотворениях: “Дочери” (“Повтори мою молодость, девочка…”) и “Медбрату Вале” (“Любимый чужой, подними меня на руки, / От боли и слез навсегда унеси. Прижмусь, как дитя, обниму тебя накрепко, / Как в церкви шепча: сохрани и спаси. // В стерильном дурмане, где боль монотонна, / Где лампы и стены плывут в никуда, / Душа беззащитнее куклы картонной / И тело не ведает краски стыда”…).

Вторая, как говорится в аннотации, книга молодого поэта и литературоведа. Стихи и их полиграфический антураж вполне подтверждают только одно авторское свойство — молодость. Подчеркнуто молодежное оформление: пляшущие буквы, замены шрифта на латиницу — “zима”, “Тверsкая” — вполне радовало бы, если бы и почитать было что.

Общее для всех стихов, отобранных поэтом в небольшую книжку, — погружение в метафизику существования. Недостаток и для стихов 70-х, и для сегодняшних один — монотонность. Выговаривая важные для себя вещи, поэт забывает об артистизме, о требованиях языка, на котором говорит. В памяти остаются стихи, выпадающие из основной тональности: “Унесло с балкона майку…”, “Белая муха” — и неожиданные образы, поставленные в запоминающиеся позиции: “… и пахнет снег, как божья кепка, / наверно, пахнет изнутри”.

Книга, которую иначе как “книга” не определишь: сюжет, герой и текст здесь — сам человек, ее написавший. Представляет собой толстый, изящно изданный том афоризмов, наблюдений и размышлений — по большей части о поэтах, поэзии и поэтическом в мире. Несмотря на обилие брани с пряными окказионализмами (“опердистанилась”, например), даже публицистические высказывания здесь — с поворотом в любимое: “…Страна, в которой интеллигенция — это “чистая” профессура и пара десятков поэтов”.

Сборник, изданный “к 10-летию публичной литературной деятельности” — крымский поэт издается с 1998 года. “К литературному творчеству А. Николин приобщился в начале 60-х годов, когда им было написано первое стихотворение” — в издательском предисловии многое вызывает улыбку. Книга вообще издана не слишком грамотно: чистые страницы с названиями разделов попали на четные страницы, отсутствует оглавление.

В книге три раздела, как видно из выходных данных. В первом — очень крымские, волошинской традиции стихи: ажурные, культурные, архитектонически выверенные. Второй — исторические драмы в стихах — я оценить не берусь. Третий —автобиографический опыт, выписанный с мастерством и любовью ко всему родному, а также лирическое литературоведение: два больших эссе — “Негасимый куст” и “Вхождение в Набокова”.

Николай Шошанни — русско-украинский поэт и бард. Стихотворения, ставшие песнями, коих у автора набралось на три компакт-диска, помечены в сборнике скрипичными ключами. Таких в книге большинство, общая черта у них — здоровый, симпатичный юмор городского жителя. Прозаическая часть книги, которая, как следует из аннотации, пользуется спросом в интернете, — тоже в основном юмористическая, но уже с философской претензией — в жанре опыта или максимы.

Другому украинскому поэту, пишущему по-русски, удается гражданская лирика, что бывает нечасто: три ярких стихотворения в этой книжке — “Цветная революция”, “Павшим за конституцию” и “Крым времен “Форосского узника””. Все остальное портит мелкотемье, не переходящее в камерность, и северянинские нотки, которые мало кому удается спеть, не пустив петуха.

Книга Алексея Парщикова, построенная не столько на эстетическом, сколько на экзистенциальном опыте творческого человека, ближе к философии, чем к публицистике. В ней много говорится о внешнем мире (в отношении к внутреннему, конечно): окружающем и травмирующем, вызывающем на ответ и поглощающем этот ответ непроницаемой стенкой “среды”, в которую художник помещен культурой. Среда — вроде бы проводник творческого импульса, но она же — его изолятор.

Сообщение о том, что это второе издание, вынесено на обложку: монография, вышедшая в 1998 году и ставшая библиографической редкостью, существенно переработана.

Издание посвящено феномену футуристической книги. Книга была важнейшим средством манифестации раннего русского авангарда. Первые московские и петербургские объединения поэтов и художников, за которыми закрепилось определение “русские кубофутуристы”, и их издатели как равные по значимости в контексте современности фигуры — герои этого исследования. Семантике футуристической книги посвящена отдельная глава. Приложением даны каталог-описание футуристических книг, существенно расширенный по отношению к первому изданию, а также указатель упоминаемых в книге печатных изданий кубофутуристов и именной указатель.

Не претендуя на построение “периодической таблицы” поэтического языка, исследователь берется “привести в порядок хотя бы элементы языка одной из ведущих русских поэтических школ”. Относя к школе метареализма, кроме И. Жданова, А. Еременко и А. Парщикова, еще и А. Драгомощенко, С. Соловьева, В. Аристова, И. Кутика, Е. Даенина, — О. Северская показывает коммуникационное движение индивидуального поэтического стиля от идиолекта к социолекту — языку школы с общими для всех поэтов элементами.

Первичное познание реальности субъективно. Это личный опыт, основанный на индивидуальных впечатлениях и произвольных ассоциациях. Язык как система знаков, понятных всем и предназначенных для общения, образует объективную виртуальную реальность, предполагающую общий опыт всех людей. Чтобы возникла речь и ситуация общения, личный опыт приспосабливается к языку, и общее в личном опыте находит средства выражения в единой для всех знаковой системе. Тому, как происходит становление речи, как моделируются речевые ситуации и какие проблемы понимания возникают при этом, посвящена эта книга, для удобства пользования снабженная тематическим указателем и списком цитируемой литературы.

Во введении ситуация вокруг термина “женская проза” справедливо названа парадоксальной: наука о литературе признает существование такого феномена, но не может дать ему непротиворечивого определения: то ли это проза, написанная женщинами, то ли — для женщин, то ли на специфические темы, то ли со свойственными гендеру особенностями. Авторы этой теоретической работы предлагают различать как полюса женскую прозу с бунтарской направленностью (Н. Садур, Н. Горланова, М. Палей) и дамский роман (повесть), охраняющий традиционные женские ценности (О. Робски), помещая между ними промежуточные жанры женской беллетристики: женскую прозу на дамские сюжеты (Г. Щербакова, Л. Улицкая), молодежные проекты (И. Денежкина, К. Букша). Кроме того, выделены два качественно различных этапа становления женской прозы последнего тридцатилетия: до нулевых это была коллективная стратегия, приведшая к утверждению женской прозы как субжанра, а сегодня — моделирование женских субъектов письма как отстраненная эксплуатация полученного результата.

В эпоху между двух войн во Франции возникла новая концепция криминального романа: преступление без наказания. Соавторы Пьер Сувестр и Марсель Ален, служившие в журнале для шоферов “Тяжелый грузовик”, одновременно стряпая бульварные романы, в 1910 году встретили издателя, заказавшего им серию детективов с одним героем, передали своего героя в киноиндустрию, сделавшую его мировой известностью. В 60-е киношный Фантомас превратился в комедийного злодея, оставшись узнаваемым “вечным образом” ненаказуемого преступника. История жизни элегантного злодея в культуре ХХ века, изложенная Андреем Шарым, — увлекательное чтение с массой точных деталей, характеризующих сменяющие друг друга культурные эпохи.

Продолжение разговора, начатого Вальтером Беньямином: произведение искусства в цифровую эпоху. Важнейшая для культуры проблема — работоспособности денег в культуре — в России возникла именно теперь. Но классические исследования ХХ века не устаревают, поскольку по-прежнему непреодолимы классические “ножницы”: с одной стороны, торговля культурным продуктом приводит к вырождению культуры — подчинению ее законам бизнеса. Потому что объективное важнее субъективного, а универсальное — частного: “…грубый и прямолинейный язык денег пересиливает тонкие и витиеватые языки художественных практик”. С другой стороны, без средств к существованию существовать невозможно… Как устроен рынок культуры, каковы взаимоотношения между всеми его субъектами, как бороться с “ухудшающим отбором” — материалом исследования Александра Долгина стала в основном индустрия звукозаписи как наиболее показательная, хотя здесь говорится и о литературе, и о высокой моде, и о прочих вещах, обладающих культурной ценностью.

Актуальные исследования по социологии, психологии и социальной антропологии касаются проблем профессионализма, причем как в России, так и за ее рубежами, что дает книге дополнительное измерение: статья Эллен Кульман “Разновидности профессионализма поздней современности: на примере немецкой системы здравоохранения” описывает футурологическую для российского читателя реальность, а исследование Ирины Чикаловой о социальной идентичности женщин-ученых в Беларуси — пассеистическую, хотя и помещена в самый “актуальный” раздел “Гендерные стратегии занятости и карьеры”. Самые питательные, на мой взгляд, материалы — в разделе “Культура и рынок: Конструирование видов занятости”, самые занимательные для чтения — в разделах “Обслуживающий класс: Логика и барьеры профессионализации”, где много говорится об альтернативной медицине в российской провинции, и “Феноменология профессионализма: В поисках скрытого знания”, где у таких вроде бы “лузеров”, как фрезеровщики или водители маршрутки, обнаруживаются тайны мастерства и профессиональная гордость.

Книга, которой очень не хватало после выхода в свет исследования истории взаимоотношений СССР и Нобелевского фонда — А.М. Блох. “Советский союз в интерьере Нобелевских премий” (СПб, 2001 — См. рецензию В. Куприянова: “Знамя”, 2002, № 12).

В основу данного издания положен сюжет еще более интересный и острый — взаимоотношения русской литературной эмиграции и Нобелевского комитета, ожидавшего от русских писателей эпоса о главном для них современном событии. По принципу ближе — дальше в отношении к Нобелевской премии выстраивается иерархия писателей, которые вне премиального контекста — то есть до 1933 года — были равны: все получили известность на родине до революции и лишились читателя, попав в эмиграцию... Развитие сюжета намечено в подзаголовках к разделам книги. Часть 1 Нобелевский миф: слухи и факты посвящена истории вопроса, Часть 2 Отверженные предваряется прологом, посвященным курьезному началу премиальной практики, которое активно обсуждала шведская интеллигенция, — присуждению премии в 1901 году Сюлли-Прюдому, а не Льву Толстому. Ясно, что после этого ни Мережковскому, ни Горькому, ни Шмелеву, ни прочим “отверженность” претить не могла… Часть 3 Избранник, посвященная Бунину, и Часть 4 Только тени о беллетристах Петре Краснове и Марке Алданове — кульминация и завершение сюжета.

Завершение двухтомника, превратившегося в четырехтомник, — дополнительный том представляет собой два толстых тома (Часть1 вышла в 2005-м). Издание добротное, с хорошим аппаратом, придерживается хронологического принципа: в Часть 2 вошли письма 1944—1950 годов, а приложением даны редакции “Путей небесных” и “Куликова поля”, сделанные в эти годы. Сам писатель не хранил рукописей — их сохранили другие, в том числе и Субботина, ставшая прототипом Дари в последней редакции романа “Пути небесные”.

Сборник, составленный по материалам междисциплинарного “круглого стола”, посвящен проблеме утечки умов и построен на сопоставлениях причин и способов интеллектуальной эмиграции в начале ХХ и в начале ХХI века. Структурирован он по разделам Наука и студенчество, Сохранение языка, Православная церковь, Мировоззренческие поиски и консолидирующие идеи, последний раздел с лирическим названием “Русское зарубежье о себе” — фрагменты высказываний представителей первой волны эмиграции о миссии и смысле своего пребывания за рубежом.

Альманах с потенциалом журнала — у издания есть ясно ощутимая тематика и проблематика. Это отражает достаточно обширный критический раздел, почему-то не обозначенный в выходных данных: проблемные статьи, “заметки на полях” и четыре рецензии на “Духлесс” Сергея Минаева, который вывел героя, чьи лучшие годы пришлись на 90-е. Именно этому “потерянному” поколению посвящен альманах: авторам и героям, чей возраст приближается к сорока по мере того, как “нулевые” переходят в “десятые”.