Дарья Симонова

Сети

Об авторе | Дарья Симонова родилась в Екатеринбурге в 1972 году. Окончила факультет журналистики Уральского государственного университета. Работала журналистом, корректором, редактором в различных изданиях Санкт-Петербурга. Автор книги “Половецкие пляски” (“Вагриус”, 2002), печаталась в журналах “Урал”, “Новый мир”, “Крещатик”, альманахах “Вавилон” и “Историческое Отечество”, антологиях “Очень короткие тексты”, “Проза новой России”, “Мой Петербург”. Живет в Москве.

В “Знамени” печатается впервые.

сказка

К.С.

Франтишек с младых ногтей был убежденным фетишистом, и любое воспоминание старался оставить овеществленным. Он консервировал его обычно в бесполезной безделице, порой даже внушительных габаритов. Такого хлама скопился у него целый караван, — если бы только в этих широтах было принято перевозить грузы на верблюдах, о чем Франтишеку всегда тайно мечталось. Ему казалось, что эти таинственные солнцеустойчивые копытные имеют такой же не вписывающийся в обыденность силуэт, что и его обременительные трофеи. Но ведь природа ничего не творит зря, и всякие излишки формы имеют свой смысл. Выходит, что и коллекция Франтишека сгодится на черный день. Когда-нибудь.

Надувной дельфин с дырой в брюхе — память о близнецах Покровских, уехавших из родных мест в семнадцать, попавших походя на короткую войну, а потом сколотивших южное неспешное состояние на квашеной капусте где-то в Испании. Близнецы — друзья детства, не выбрасывать же было их дельфина, который, правда, был подарен уже после своего непоправимого ранения. Сдувшийся, зато красивый. Жена Франтишека не понимала чрезмерной ностальгии, она полагала, что мужчина — это кусок необузданной силы вкупе с коммерческой хваткой и столярными навыками, а все прочее есть отклонение от нормы. Но Френч, как звали Франтишека близкие, в области нормы вроде не подкачал, потому ему были дозволены некоторые слабости.

Дельфин был самой легкой и безболезненной для домашнего пространства единицей хранения. Супружеское ложе покоилось на ящиках с неизданными рукописями. Фрэнч нашел их во времена счастливого студенчества, в общажном хламе, и поговаривали, что их автор теперь большой человек в масонстве. Франтишек зачитался, — что он слаще морковки ел, мальчик из белорусской глуши. Тайное братство побоку, главное сюжет. Давно уж забылось, о чем там излагал масон, но не выбрасывать же, раз уж столько лет эти пыльные бумаги следовали за своим приемным владельцем. Имелась также коллекция морских камней и ракушек (поездка десятилетней давности, где супруги зачали старшего сына), — жаль скарба, все-таки память. Антресоли были забиты первыми поделками детей… и так далее.

Переезжали часто, а бесполезное имущество только увеличивало свое поголовье. Жена грозила нервным срывом, больничной койкой и диверсией против накопленного. Франтишек, напротив, только укреплялся в оптимистической грезе о том, что спасенные им вещи еще отплатят ему по заслугам. Ведь у него был ключ! Самый миниатюрный экземпляр коллекции, доставшийся от отца. Точнее, от сказочного эпизода, случившегося лет двадцать пять назад. Родитель тогда занимался одним исследованием, на котором и сломался, заполучив ранний заворот мозгов. Отец всегда был сумасбродом и прожектером, но в семье считалось, что ему тесна местная ничтожность масштабов и нравов, ему бы в какой Иерусалим въехать… Вот папенька и поехал, и захватил младшего отпрыска, дабы явить его юным очам блеск и нищету столицы. Франтишек любил родителей, но немного стыдился. Они казались старыми и странными. Другие отцы как отцы — с удочками на мотороллере, а этот позднего ребенка назвал в честь Франциска Скорины. Одним словом, прихоти избыточного интеллекта.

Города Френч толком не рассмотрел. Папа торопился увидеться с таинственным светилой. Тот будто бы издалека уважал провинциального чудака, обещал принять и подогреть теплым местечком. Папа перед поездкой обрядился в новый костюм (великоват!), в весьма приличные для неудачника ботинки (жали!) и в слишком легкую для конца декабря кепку. Город встретил снегом и длинным гостиничным коридором, в котором пришлось заночевать двум странникам за неимением свободных номеров. По коридору ходили элегантные африканцы с замшевыми чемоданами, пахло уткой в яблоках и ароматным табаком. Хотя ни того ни другого в обозримом пространстве замечено не было. Франтишек твердо решил здесь жить.

Визит к важному человеку он крепко запомнил. Огромный дом, в гулких квартирах которого мог разместиться целый город. Опять коридорные неисповедимые пути, символ земной спирали, что вот-вот достигнет счастливой дверцы… папин саквояж с несвежими замусоленными оттисками статей, с какой-то рукописью. Грецкие орехи в гостинец. Уже тогда Франтишек понимал зыбкую символику: отец хотел посмертной славы, а он, младший сын, должен был… впрочем, наверное, это наслоения времени виноваты. Годы, как кривые линзы, искажают хронику моралью. Нет, ничего такого. Оба, и маленький, и взрослый, жили тот миг надеждой, которая сладостно согревает сосуды, но даже от молекулы “нет” в ответе “да” моментально превращается в лед.

Впрочем, и размораживается моментально от обратной пропорции.

Им открыла особа из заграничного фильма. Длинные светлые волосы, густо накрашенные ресницы, медальон на тонкой золотой цепочке, джинсы. Таких Френч видел только в кино и мельком на городской танцплощадке. Из дальней комнаты доносилась музыка, крики, смех — шумы локального пиршества. Отца принимали в кабинете. Знаменитый Пал Егорыч оказался юрким и бодрым человеком небольшого роста. В его радушии чудилась предательская эйфория Деда Мороза. Приходит раз в год и дарит не совсем то, что хотелось. И все равно приходится в него верить и ждать, и все простить в угоду волнительной традиции. Пока отец и важная персона вели оживленные переговоры, Франтишека занимала красивая особа, мечта битника. Она усадила его в большой зале на толстощекий диван, прикатила сервировочный столик, натащила бутербродов, маринованных грибов и земляничный морс, а сама улетучилась в ту комнату, где копошился праздник. Был чей-то день рождения, краем уха Френч услышал ворчание Пал Егорыча о неугомонной молодежи, которая не хочет заниматься научной работой. Кажется, кому-то из его отпрысков исполнилось двадцать лет. Маленький балкон был совсем запорошен снегом. За ним мельтешила уличная панорама: урчали машины, мигали вывески, опутанные новогодними огнями. Чужая заманчивая суета. Франтишек впал в грезы.

Родитель вышел из кабинета, зараженный вирусом здешнего оживления. Сын так и не узнал, что ему пообещал гостеприимный благодетель. Вскоре после поездки отец начал сходить с ума, река времени быстро прибрала к рукам образ Пал Егорыча. Хотя его Френч увидел однажды по телевизору. Папа, окончательно удалившийся за кулисы дремучего эго, даже не повернул головы в сторону радушного вещателя. Он его совсем забыл, как и свой наивный вояж в хлебный город за почестями. Зато его отпрыск имел веский повод держать в заначке образ несбывшегося благодетеля. Когда отец, наэлектризованный перспективой, делал прощальные реверансы Пал Егорычу, тот озаботился вдруг подарками для мальчишки, так терпеливо дожидавшегося “двух скучных дядек”. Франтишек тем временем разглядел на стене в прихожей коллекцию ключей. Бог знает чем она его приворожила. Но экземпляры там были чарующие — от длиннющих старинных, с ржавыми пауками-иероглифами вместо резьбы, до самых передовых для того времени — утлых и лаконичных первых ласточек хай-тека. Великолепие покоилось в плоском стеклянном шкафчике, на манер тех, что висят в гостиницах у коридорных. В детской голове произошло моментальное смешение символов: гостиница, коридор, ключ и — сияющая перспектива. Не бог весть какой набор, сгусток банальностей. Но для идефикса вполне достаточно.

Пал Егорыч заметил жадный взгляд юного гостя и тут же вручил ему один из экземпляров. Не самый причудливый, но все же иноходец. Да и сама его принадлежность к коллекции делала дар магическим. “Вот тебе ключик, Буратино!” — посмеивался лукавый создатель иллюзий. Френч простил, хоть и не любил деревянного человека. “Твой первый ключ! — привнес сентиментальной многозначительности отец. Потемневший тонкий металл моментально согрелся в обволакивающей его ладони. “Что им отопрешь, то твое”, — заверил Пал Егорыч, вдруг посерьезневший. Папаша благодарил с таким жаром, будто ему вручили Орден Подвязки. Словом, была в этой сцене неуловимая масонская подоплека, — а иначе с чего бы Франтишек хранил у себя эти несчастные рукописи!

До сей поры тем ключом он еще ничего не открыл. Хотя пытался. И даже носил этот талисман с собой. На случай, если эта вещица идеально уляжется в личинку неведомого замка. Ведь раз существует ключ, то где-то есть дверца. Непреложный закон сохранения омеги при условии существования альфы.

Пепел вечно застревал у него в бороде, которая с годами все больше напоминала влажную траву. Пал Егорыч не привык каяться, но сегодня что-то не на шутку разыгралась поясница. Все его грехи легли перед ним аккуратной колодой: сдвигай и начинай с любого. Хорошая память — вот лучшее наказание. Ну и больное нутро, конечно. Жаль, что окно стало таким грязным, а то можно было бы в него поглазеть. Созерцание удаляет от зла, равно как и от добра. Но здесь давно не бывает шумных сборищ, как раньше, и давно исчезли охотницы скрасить одиозному мэтру старость. Одних Пал Егорыч сам разогнал, другие не вынесли жестокостей карнавала. Потому и окна помыть некому. А нанимать домработниц старик считал кощунством. При всем мраке натуры он был избирательно щепетилен, и считал, что женщина, которая разгребает твое свинство, заслуживает куда более высокого места в иерархии, чем наемная работница. А деньги… кто в этом мире получил их, сколько заслуживал? Это очень неудобная мера благодарности, с ней вечно ошибаешься.

И как это ни звучало бы нелепо, именно поэтому он не пригрел того господина из глуши, приехавшего с мальчиком, кажется из… лучше не думать, откуда он приехал, этот тартарский барашек, торопившийся на заклание. Пал Егорыч очень осторожно использовал его гений. Рукопись уничтожил. Идеи распотрошил по волокнам, обернул их в блестящие обертки слов… Главное — сервировка. Куда было этому провинциальному самородку с дурным духом изо рта! Он бы загубил собственное сокровище. А Пал Егорыч довел его теорию до ума. Кто в научном мире не знает, как важно правильно изложить. А светлая идея — она не такая уж редкость. Даже последний подонок раз в жизни может поймать озарение. Но оно утонет в миазмах дремучего неразвитого сознания. И пускай мысль изреченная есть ложь. Но неизреченность так же вредна для организма, как для женской груди не выпитое младенцем молоко.

Никакими деньгами нельзя было отблагодарить того захолустного странника. Он просил о помощи — но Пал Егорыч не Господь. Люди часто путают сильного со всесильным. Зато мальчишка получил ключ. Сам даритель тогда растерялся от своего жеста. Он-то знал, что этой железкой можно открыть. Но ею воспользуется только избранный. Хотя кто теперь берет такие высокие ноты…

А пацан, похоже, толковый, несуетный. Пусть ему повезет больше, чем предку. Парень догадается. Когда-нибудь.

За окном пошел снег. Очень чистый молодой снег за паршивым окном. Где-то за стеной слышалась музыка. Егорычу было что вспомнить.

Старческая рука едва удерживала телефонную трубку. Звонил младший. Так он и не пошел по отцовским стопам. Жаль. Считалось, что папенька спятил. Всем от того было проще. От главы семейства не требовали получки, он мог спокойно заниматься научной работой. Дети по-своему любили чудака. А жена смирилась и жалела. Кажется, подобное называют “советом да любовью”? Никто никому не мешает, каждый занимается своим делом. Старшие сыновья — справные ребята, сколотили деньжат, содержат семьи и своих стариков в достатке. А Франтишек остался мечтателем, подался в столицу. Туда, где у отца похитили труд его жизни. Ничего, он уже насочинял новые творения. У сумасшедших много времени. Френч унаследовал гены? Может быть, но ученым так и не стал. Впрочем, лишь бы сам был доволен. Живет как птица божья. Хитрый подлец подарил ему тогда ключ — будто накаркал. Сын вечно таскает с собой всякое барахло, как старьевщик. Подумать только — он хранит билет, по которому много лет назад приехал в проклятый город! Может, и тот окаянный ключ он сберег. И думает, смешной, что фетиш ему пригодится. Когда-нибудь.

Кстати, у милых людей часто скапливается много хлама.

Музыка за стеной стала громче.

— …Соглашусь, имя много значит, но никак нельзя списать со счетов, что число имен человеческих все же имеет предел, в то время как облик каждого уникален. В связи с чем расскажу с вашего позволения историю…

Речью и манерами гость напоминал профессионального попутчика, если таковое амплуа было бы узаконено. Высокий, худощавый, не модно, но располагающе одетый мужчина лет сорока пяти, с гуттаперчевыми музыкальными пальцами, которые он экспрессивно выбрасывал в воздух для пущей убедительности своих баек. Свалился он как снег на голову, но здесь к тому привыкли, к Сережиной жене нередко просились на короткий постой люди, по объявляемому статусу находившиеся где-то между ближним и дальним. Сережа давно понял, что, на обыденный взгляд, они не родственники, но для простоты взаимодействий так себя называют. К тому же они южные люди, а значит, все находятся в кровной связи.

С упоминания об их именах, о монументальности кавказских Гамлетов и Джульетт, разговор, как дирижабль, наполнился горячей энергией. В Сережиной Милане “поучаствовали” несколько наций, Сергей ласково называл ее “плавильным котелком”. Отсюда и многослойная родня. Они наезжали семьями, плачущими или счастливыми, или стайками одновременно застенчивых и решительных молодых женщин. Шуршали юбками, отрывисто курлыкали на балконе, как пестрые экзотические птицы. Милана обязательно держала каждую за руки и целовала в лоб на прощание. Куда они исчезали — неведомо, как объясняла Мила — “пристраивались”… Однажды она привела четверых детей, старшая девочка красоты невероятной с черными кудрями и бледной кожей, которая ходила по квартире босая. Казалось, что ее маленькие мягкие ступни, если сжать их в руке, окажутся податливыми, как теплая глина. “Ты так на нее смотришь, что от этого могут появиться дети”, — одернула Сергея жена. Он даже не понял: дескать, да она ж ребенок, просто наблюдать за ней интересно! “У Мадонны три сына”, — с упреком ответила Милана. Мало того что подросток оказался многодетной матерью, так еще имя чего стоит!

Гость Вячеслав был другим. Он, конечно, тоже сородич, но не с юга, а с запада. Выходит, бездна вариантов для уловок судьбы. Этот философ-на-час много ел и шумел, свое кредо определил неожиданно: “Я поляк, но много знаю”. Только поляков для полноты картины и не хватало, думал Сережа. Супруга сделала бы необходимый комментарий к происходящему, но она с детьми уехала к матери, посулив на сладкое “пришельца проездом”. “Надоели тебе свояки с шуринами?” — едко удивился Сережа. Мила ответила невесомой нейтральной улыбкой: “Но что теперь, не ехать?”. Действительно, на наш век родни хватит! Еще приедут, лягут в маленькой комнате на полу с будильником под мышкой, с клокочущим наречием, с тысячью и одной ночью, — и все расскажут. Мила и ее сговорчивый муж, отстававший по возрасту на пять лет, считались счастливой парой — как ни странно… Вячеслав с шумом всосал обжигающий чайный глоток, чуть дрожащей рукой поставил кружку и продолжал:

— Было это давно, лет пятнадцать назад, наверное. Некогда снимал я у вас в столице квартиру, и ко мне приехала погостить сводная сестрица. Невезучая девушка. Все у нее не складывалось с кавалерами, все она искала лучшей участи. Я тогда был парень свободный, ко мне народ ходил всякий, и надумал я ее познакомить с приличным парнем. Возраст у нее был — как раз для замужества подходящий, немногим больше двадцати пяти. Звали ее, допустим, Анна, не суть важно для истории. Так вот, Анна, на молоке обжегшись, дула и на воду. Прежние неудачи не отпускали ее. Все за меня пряталась, знакомиться намеренно ей было стыдно… А девица ничего себе, интересная. Мы родня по отцу, в детстве были едва знакомы. И тут попросили меня, так сказать, посодействовать. И что я придумал! — Вячеслав гордо икнул и, ничуть не смутившись, погладил себя по животу. — Решил знакомить с ней заочно. По фотографии. Теперь это целая индустрия! А тогда меня просто азарт забрал — получится, не получится… Повел ее в фотоателье, чтобы снимок был профессиональный, не абы как. Но вышло нехорошо. Сидит пава, а куража в ней нет! Я к другому сунулся фотографу — тоже не пошло. Даже у друзей фотоаппарат просил, хотел сам ее запечатлеть, — ей-то наврал, что на работу ее устраиваю особую, куда требуется портфолио. Я врал, она верила, не дотошная была. Приехала из далеких краев, смотрелась тут инопланетянкой. И был я уже готов свою затею бросить, но раз попалась мне на глаза хозяйская вещица — семейный альбом. Стал я его смотреть с тоски и вижу: вот женщина, которая любого зацепит! И такая счастливая на всех кадрах, все смеется или улыбается, а тип, фактура — как у Анны приблизительно. Волос волнистый, темный, а глаза синие…

— И вы вынули ее фотку и стали показывать вместо своей сестры, — нетерпеливо закончил Сергей.

— Ну конечно, — возрадовался гость пониманию, пропустив сквозь паучьи свои пальцы раздраженную Сережину торопливость.

— Прием популярный, — зевнул Сергей.

— Постой, изюм тут не в приеме, а в следствии, — встревожился щепетильный сводник. — Это была шальная выдумка, я и не надеялся на удачу. Тем более что смешливая эта, которую мы не знали, одета была по прошлой моде. Но фотокарточка как новенькая, как будто нетронутая. Думал, пошучу — и забуду. Вот встретились мы с одним… Мужик дельный, и тоже не бойкий, не ходок, в общем. Мы с ним не то чтобы дружили — приятельствовали. Я и ввернул в разговор, дескать, сестра у меня тут скучает и некому ее в театр сводить. То есть без грубого намека, но мотив ясен. И фотографию ему показываю. Что-то плету, что она якобы играет в провинциальном театре и тут к роли готовится… а он и не думал к одежде придираться, он на нее смотрит. Я вижу, что наживку заглотил — аж шевельнуться не может. Меня грешным делом пробрало: обнаружит обман, и будет мне очень неловко перед достойным человеком.

Сереже вдруг захотелось жестко остановить поляка. И одновременно он не желал его обидеть: ведь прервать вдохновенного обманщика — что птицу сбить камнем. Пусть себе брешет… только вот отчего становится так муторно и сонно, и любопытство, как шаткий осколок зуба, хочется выкорчевать беспощадно или заспать эту вязкую боль. Но от финала не уберечься — слишком волнующе знакомо развивается тема. Откуда? Сергею никогда не приходилось встречаться с девушками по переписке, чреватой казусами. Но если подлог сделан филигранно, так почему бы не запутаться блаженно в этих сетях! Известна ему была и магия незнакомого лица, и гадание по спутанному клубку невидимых линий судьбы, и лепка из гумуса воображения всяких догадок для остроты образа. В сущности, для фабульного каркаса, что обрастает плотным войлоком фантазии, вполне достаточно одного верного снимка, где удачно сочетаются место, время и фотогеничный субъект…

— …я поволновался изрядно, но дерзость моя была вознаграждена! — Вячеслав, почуяв смурные токи Сережиных настроений, увеличил громкость и скорость повествования. — Все прошло удачно. Анна приглянулась, да так, что в итоге получилась свадьба. Потом и дети пошли… точнее, сын. Но как раз вскоре после родов начали происходить страшные вещи. Анна принялась попадать в смертельные переплеты. То пойдет на даче в холодный день зачем-то купаться в местной луже и едва не тонет, да еще мастит заработает. То приспичит ей на девятом этаже перелезать с балкона на балкон якобы за наволочкой, которая к соседям улетела… Бред, разумеется! То из дома уйдет ночью, оставив младенца, и ищи-свищи ее. Муж в недоумении. Отвел Анну к доктору. Тот диагностировал ахинею, какую-то послеродовую депрессию. Но я-то вижу, что нет у нее депрессии! Она буквально расцвела, как замуж вышла. Магия в ней появилась, как у той девчонки с хозяйского альбома. И вот с этой харизматичной улыбкой на лице ее вдруг нешуточно коротит. После выходок своих она обычно безмятежная становится, и на неделю-другую у нее идиллия, штиль. Муж поначалу от наваждения уворачивался рационально. Пытался к родне обратиться за советом, да только с них никакого толку. Люди от медицины далекие, твердят, что Аннушка была здорова, а уж что с ней стало — не наши, мол, грехи. Меж тем дела все хуже. Сестра таблеток наглоталась. Ее с большим трудом запихнули в клинику… но не буду вас томить, перейду к главному, — рассказчик уронил пепел послеобеденной легкой сигареты на брюки и посмотрел на Сергея с шаловливым превосходством. — Представьте мои чувства, когда я вызвал хозяйку моей норы на откровение, ткнув пальцем в снимки “солнечной” особы. Выяснилось, что она — хозяйкина кузина и умерла во цвете лет, после счастливого замужества и рождения сына! Беседа, как водится, обросла воспоминаниями про хохотушку и заводилу, и лучшую девушку института, и великой души человека — все про синеглазую красавицу. И еще запомнилось, что ее супруг потом поскакал вверх по карьерной лестнице и женился поочередно на двух еврейках. То бишь, сами понимаете, застряла масса лишней информации, но с другой стороны…

— Сестрица ваша, надеюсь, жива? — бессердечной оккамовской бритвой вторгся Сергей.

— Да если б нет, неужели я завел бы этот разговор?! — шумно смутился Вячеслав, чем Сережу умудрился растрогать.

“И чего я бычусь — человек меня развлекать пытается всего лишь!” — обуздал он свое упрямство и поспешил с запоздалой учтивостью заверить, что уловил соль новеллы: счастливая неудачница Анна сканировала чужой фатум, — ведь так?

— Почти! — изрек гордый собой повествователь. — Если бы я вовремя не спохватился и не выдернул ее из этого переплета. Просто перевез к себе, потеснился, коли уж сам заварил кашу. А потом отправил на год на родину. Сказал: надо, и точка! Она сперва податливая была, как зомби, обалдевшая после больниц. Но потом обрела способность к сопротивлению, плакала от разлуки с супругом. Однако сводить счеты с жизнью у нее охота пропала. Клин клином! Муж все перенес стоически. И врагами мы не стали, было дело, вечерами встречались, кумекали. Выходило, что я вроде как семью разрушил. Вначале склеил, а потом сломал. А человек быстро привыкает к хорошему, как известно. Другому мужику такого эпизода хватило бы, чтоб надолго по части женитьбы приуныть. Но наш оказался умнее. Или легковесней. Он видел, что на Анне благотворно сказывается разлука. И он смирился. Тем более человек занятой был — не до сантиментов. Возможно, семейное бремя с него сняли вовремя. Да и устал он от хлопот с сумасшествием. Вначале — со счастьем, потом с сумасшествием. Слаб человек…

Вячеслав помолчал, будто сетуя про себя на досадную нестойкость соплеменников.

— Так и к лучшему, что он расслабился, — миролюбиво заметил Сережа.

— А знаете, что с ним сталось? — запальчиво проигнорировав реплику, оживился поляк.— Не поверите! Он тоже женился на двух еврейках. Так же, как тот бедолага. Вот ведь промысел какой вышел… небожественный! Всю мистику парень взял на себя. Только он скопировал благополучие по мужской части.

— Две еврейки — это еще не нефтяная скважина…

— Да уж поверьте, у него, тьфу-тьфу, полный порядок не только с женами! И если он четко пойдет по чужому лекалу, так и удачней жизнь не придумаешь. Помню, что хозяйка моя мне рассказала…

Далее шла долгая цитата, уводящая в сторону, мерцающая былинной бутафорией Лас-Вегаса и прочими мантиями и скипетрами сладкой жизни. И Сережа непременно увяз бы в мартышкиных этих блестках, если бы смутное чувство долга не заставило его поинтересоваться:

— А что же сестра ваша? Как у нее сложилось?

— Прекрасно. Вышла замуж во второй раз.

— Не за Ротшильда часом? — неизобретательно пошутил Сергей.

— Нет. За вас… Я только имя ее изменил слегка, чтобы вы не сразу догадались.

Вячеслав, словно слепой щенок, нетвердо принюхивался к произведенному эффекту. Сережа явно разочаровывал его, не давая насладиться триумфом. Клубок эмоций увяз в оторопелых каких-то второстепенных мыслишках. Так вот они, Мила, бессознательные истоки твоей “странноприимности”! В благодарность сводному братцу, который теперь быстро юркнул к безопасной этнической теме и уже частит что-то про своих предков по материнской линии, которые взяли манеру жениться на сицилийках… Впрочем, зачем скоропалительно упрощать цепочку причин и следствий! Стоит остановиться на том, что благие намерения иногда приводят к благу, не укладываясь на известной дороге. Искать тому причины прежде, чем возносить за то хвалу небесам, чревато искушением для темных сил.

— Я вот только думаю, что о промысле вы зря так, — пробормотал Сергей.

Но неугомонный поляк уже забыл, о чем речь.