Наталья Репина

Владимир Салимон. Чудесным происшествиям свидетель

Субъективное

Начну не с самого значительного и с банальности. Вопрос о точности поэтического слова, образа, органичности движения поэтической фразы или внятности финала — это вопрос совпадения твоего представления об этих вещах с представлением автора.

Мое и Владимира Салимона категорически не совпало. Я не слышу, как дождь царапает оконное стекло, не считаю тучу похожей на чувство долга, не думаю, что гром сравним с душевной смутой. Мне не близка бесхитростность признаний типа “Дорога делает петлю, / иначе говоря, петляет. / За что я край родной люблю / по существу никто не знает. Не кажется удачным взаимопроникновение признаков в следующем четверостишии: Долго при свете луны на поляне, / морду задрав, он глядит в небеса — / так лунатизмом страдают земляне, / верящие в чудеса” — поскольку не уверена, что отличительный признак лунатизма — вера в чудеса.

Но, повторю, это не говорит ровно ни о чем, только подтверждает мысль, что ссылаться на объективную реальность бессмысленно — ее законы возникают из внутреннего мира данного конкретного лица, и каждый раз заново. Книга называется “Чудесным происшествиям свидетель” — существуют ли они, происшествия, без свидетеля?

Критик же, считается, должен обладать неким объективным представлением о литературе, синтезированным из университетского курса ...летней давности и современной газетно-журнальной конъюнктуры — и с этих позиций пускаться во все тяжкие литературных разговоров.

Я не принадлежу ко всеядным и беспристрастным людям, способным по достоинству оценить то, что им не близко. Поэтому рискнула завести разговор о книге стихов Салимона скорее из интереса — как может выглядеть подобное варварское вторжение.

Если кажется: что-то в мире соотносится, то, возможно, к этому надо прислушаться. “Сопрягать надо, сопрягать”, — услышал Пьер Безухов во сне. Это может быть и субъективная параллель, это может быть никуда не ведущее наблюдение, но открывается соотнесенность, например, человека и природы. Тогда тронуть один конец цепочки — на другом будет движение. Метеозависимость (название одной из частей книги) в широком смысле. “Но стало ясно — счастья нету, / как только дождик зачастил”.

В таком случае закономерна дневниково-зарисовочная форма изложения — именно ее мы имеем в большинстве стихотворений. О взаимосвязи явлений писать — либо в философском трактате, либо на листках из записной книжки. Дневник наблюдений за природой. За собой.

Но здесь — внимание. Зарисовка ведь не предполагает обобщения, и потому наиважнейшее в ней — финал. Не просто оборвать, а выйти с легкостью. Не будет легкости — будет неопределенность. Тогда начинаешь метаться. И чувства непосредственного переживания не возникло, но и нет сколько-нибудь внятно оформленной “мысли”. Хочется большей необязательности, импрессионизма, если переходить на термины. Или уж продолжения, внятности, разрешения неустойчивого аккорда в основную тональность. А стихотворение “зависает”. Финал выглядит как начало разговора, который не состоится. Субъективный пример:

Как угодно, но не завершает подобная хвоя ни леса, ни беса. Ни вопроса.

Не то чтобы этого не бывало в лирике — у Шпаликова, например, сплошь и рядом — но Шпаликов гуляет, бродит, он импровизатор, он наблюдает, складывает мозаику, не намекая на синтез (в доме летняя еда, а на улице среда переходит в понедельник безо всякого труда) — и, кстати, синтез происходит.

Хуже неопределенности разве банальность. Что неожиданно для умеющего думать и тонко чувствующего поэта. Спору нет, любому приходилось вздыхать над вдруг изобретенным житейским велосипедом, как над откровением: “Да и что вот жизнь моя? Так как-то оно все...” — но да останется это тайной для окружающих: “Движение неумолимо / навстречу гибели влечет, / и с криком пролетает мимо / давно дням потерявший счет”. Очевидность этого наблюдения даже обидна, сколь бы искренним ни было это переживание — а оно, безусловно, было наиискреннейшим.

Но это там, где нарушена граница между банальностью и простотой. А мужеству поэта можно позавидовать. Он ни за что не прячется. Выразительные средства сведены к минимуму. Классическая рифма, почти отсутствуют тропы, они буквально наперечет. Кстати, из-за того так бросаются в глаза и малейшие, условно говоря, несовпадения с видением критика, и, условно же говоря, попадания в “десятку”. Право, не возьмусь объяснить, чем “Вой в аппарате телефонном / страшнее, чем в пустыне снежной”; “Дать себя обшарить мылу — / сальному куску”; “Зреют облака, как помидоры” — лучше цитированного в начале этой статьи. Не пресловутой же “точностью”?

Чудо же происходит, как и полагается, там, где его совсем не ждешь. На разломах ритма, мысли и настроения. Сначала о первом. При чтении возникает ощущение ритмического однообразия (хотя на самом деле это не совсем так). Это нормально. Человек как ритмическое образование гораздо более монотонен, чем окружающий мир, и, как ни старайся автор сделать природу мерой всех вещей, от “80 тысяч лье вокруг себя” не деться. Но вот там, где сбивается дыхание, где размеренно шагающий автор хотя бы слегка оступается, хотя бы на одну ступеньку дважды наступает — и возникает сочувствие: “В одно мгновенье ветер стих. / Когда легли ночные тени, / я ненароком принял их — / сплетенье линий голубых — / за шаткой лестницы ступени”.

Под разломами мысли и настроения разумеются те, где автор беззащитен — не спрятан за пафосом, может, и достойным всякого сочувствия, но... (“...И не верится мне ни на грош / в положение женщин бесправное. / Это — полная чушь! / Это — ложь!”) А вот когда неуверен, когда не знает, он и близок любому, и понятен, и убедителен, ибо ни на что, наверное, с такой готовностью не реагирует человек, как на чужое признание в слабости, неведении и бессилии. Мы ведь все в положении больного, который, “щекой прижавшись осторожно / к подушке... смертный холод ощущает, / но не от холода дрожит. / Добра от зла не отличает, / но сделать выбор не спешит”.

Формы одиночества могут быть разными. Если классифицировать их в отношениях не с людьми, а с миром, то можно придумать гармоническое одиночество — некую полноту бытия, растворение-слияние. Есть одиночество полной отторженности. И есть некая промежуточная, что ли, стадия, когда ты выбираешь на роль спасителя любое живое существо, “блохастенькую кошку”, как в одном стихотворении. Наличие второго на самом деле только усугубляет одиночество, но есть нечто привлекательное в его “платоновской” пронзительности.

А какие чудесные минуты отчаяния! Какие резкости, неожиданно грубые, почти как срывы: “Вокруг меня чахлая рощица. / Не в силах с другими ужиться, / одна в небе чайка полощется. / Тупая и наглая птица”.

Можно видеть параллели, находить связи, но мир делится на “я” и все остальное. И как ни ищи их, как тонко ни чувствуй, ты не более чем свидетель чудесным происшествиям. Очевидец. Всего лишь о чем-то догадывающийся и что-то подсмотревший.

В одном из последних стихотворений книги то, что все со всем на свете вяжется, уже причина растерянности.

Таким образом разговор, начатый “более чем нелицеприятным критиком” об авторе, превращается в размышления на темы, близкие лично критику в связи с данным автором. Но ведь и он — всего лишь свидетель чудесным происшествиям и ищет в них свои связи и закономерности. В лучшем случае отдает себе отчет в том, что сути вещей, возможно, не понял.