Юлия Рахаева

А напоследок я скажу...

Незнакомый журнал. А напоследок я скажу...

Постскриптум. Литературный журнал.
Санкт-Петербург — Москва. NN NN 1, 2.

Неглянцевое, нецветное издание, да к тому же отпечатанное не в Финляндии — уже одно это сегодня способно вызвать здоровое любопытство. А если издание еще при этом элегантно на вид и приятно-шероховато на ощупь, — хочетс взять в руки. Коготок увяз — всей птичке пропасть. Тем более, первый номер открывается программным текстом К. С. Льюиса с завлекательным названием "Избранный круг". Нам льстят, завлекая. Нас завлекают, льстя. О этот избранный круг! "...в каждой жизни, в определенные годы, у многих — очень долго, от детства до глубокой старости, одно из самых сильных желаний — попасть в такой круг, один из самых сильных страхов — не попасть или из него выпасть... Приглашение от герцогини ничего не стоит для тех, кого влечет к богеме или к коммунистам... Просто сил нет, когда Толстый Смитсон отведет тебя в угол и шепчет: "Знаешь, ты должен войти в правление". Нет никаких сил — но их совсем уж не будет, если в правление не пригласят!.. Страсть к избранному кругу легче всех других страстей побуждает неплохого человека делать очень плохие вещи." И так далее.

После собственно текста К.С.Льюиса — три постскриптума трех соредакторов журнала: Владимира Аллоя, Татьяны Вольтской и Самуила Лурье (именно в такой последовательности, хотя могли бы даму и вперед пропустить). Процитирую первый из них: "Мы полагаем, что и сегодня в России и вне ее найдетс немало людей, для которых напутствие Льюиса звучит не пустым морализаторством, а выражением внутренней потребности быть самим собой. Их мы и зовем в этот журнал, не интересуясь, где они были в августе 91-го, в каком приходе состоят и как относятся к частной собственности на землю. Надеемся, что именно эти люди и составят наш "избранный круг", — пишет В. А., вызыва симпатию к себе и журналу — и желание, примазавшись к избранному кругу, посмотреть, а что, собственно, у них там, внутри.

А внутри у них — вы будете смеяться — проза, поэзия, публицистика, критика и то, что условно можно обозначить как литературу мемуарно-очерковую. Вроде бы все как у всех. Но, во-первых, дело в качестве всего перечисленного. А во-вторых, идет большая игра с постскриптумами. Они то краткие рецензии, то биографические справки, то попытки на всякий случай как бы отмежеватьс от опубликованного. Они то большие, то маленькие. Они то подписанные (в начале), то анонимные (во всех остальных случаях). Господа соредакторы играют — и заигрываются. До того, например, что анонимный постскриптум после подборки стихов одного (одной?) из соредакторов, Татьяны Вольтской, воспринимается просто очень странно: раз не подписан, значит, может принадлежать перу любого из трех, в том числе и самой? А ведь в этом постскриптуме есть и такое: "Татьяна Вольтская — сирена... чистая серебряная струя голоса..." и т.д., и т.п. В другом постскриптуме, после публикации стихов четырех авторов под общим названием "Круг поэтов", сказано: "Почему именно эти поэты, а не другие?.. Можно ли надеяться, что эти четыре зеркала, четыре цветных окна, четыре текста расположатся рядом, нечто привнеся в мир, — а не разрушив?" Боюсь, что на это надеяться не приходится, ведь среди прочего, "в мир привносится" и такое:

Мы лежим в одной постели:
Ты — любуясь потолком,
Я — в твоем субтильном теле
Ковыряясь хоботком.

Обжегшись на молоке в первом номере, во втором, как водится, решили дуть на воду. Поэтому вся поэзия второго номера осталась без постскриптумов.

Больше ста страниц (из почти трехсот) в первом номере и почти полтораста (из почти трехсот сорока) во втором занимают романы. Роман Александра Лермана "Парадиз" и неороман Марка Шатуновского "Дискретная непрерывность любви". Оба читаются с интересом и до конца, что по сегодняшним временам уже немало. Иностранную литературу, представленную в первом номере К. С. Льюисом, во втором представляет "Сказка о Фанфер-Лизхен красивые ножки" К. Брентано. Прочитав ее, я решительно не поняла идеи соредакторов-публикаторов, но на всякий случай подумала, что это, наверное, для еще более избранного круга, и мне есть куда расти. Дала почитать дочке (12 лет), которая сказала, что сказка ничего, что-то вроде Гофмана.

"Постскриптум" — журнал молодой, даже юный, но у него уже есть любимые авторы. Я думаю, этот вывод не покажется преувеличением: опубликовать одних и тех же людей в двух номерах из двух — это, безусловно, любовь (не подозревать же приличный журнал в отсутствии текстов?!). Леонид Костюков, А. Барзах и В. Топоров (так в журналах, кто-то с полным именем, кто-то с инициалом, Топоров в "Постскриптуме" то В., то Виктор). В любом случае на этих трех именах остановлюсь подробнее.

Леонид Костюков, как явствует из постскриптума, преподает математику. Его "Заметки читателя" из первого номера любопытны и небесполезны. Особенно интересны его изыскани по поводу того, почему, изготовляя коктейль "Слеза комсомолки", герой поэмы "Москва—Петушки" призывал помешивать его не повиликой, а жимолостью. Леонид Костюков обнаружил, что жимолость вместе с повиликой взялись из Джерома, из "Трое в лодке...". И все-таки профессиональный читатель — а именно так аттестуют этого автора в постскриптуме — это, как мне кажется, нечто иное. А вот писатель Леонид Костюков, видимо, действительно профессиональный, несмотря на всю свою математику. Прочтите "Играем квартет" во втором номере — убедитесь.

А. Барзах в первом номере журнала попытался написать о рассказах Л.Петрушевской. Дело в том, что она имела неосторожность начать свой рассказ "Гость" такой фразой: "Я пригласила все-таки к себе в гости этого Толю, этого очаровательного Толю..." Надо полагать, А. Барзах тот самый Толя и есть. И это, как полагает уже он сам, дает ему полное право писать "О рассказах Л. Петрушевской" (так в оглавлении), а на самом деле — о себе любимом, что значительно менее интересно. Его же "Путешествие в Москву" во втором номере какое-то вообще вторичное. Да еще и с фактическими и стилистическими неточностями, на что ему сурово указывают все три соредактора в своих суровых постскриптумах.

И наконец, В. Топоров. Завлекая в избранный круг, в "Постскриптуме" решили, видимо, перестраховаться и предложить читателям что-то такое, что, безусловно, прочтется всеми. Кем — с восхищением, кем — с отвращением, не так уж важно, главное, что всеми. Ведь все, что пишет и публикует в разных местах этот автор, неизменно привлекает всеобщее внимание. Во-первых, Виктор Топоров талантлив. Правда, талант этот такого рода, когда ради красного словца не жалеют ни мать, ни отца. Ну, да ничего, — видимо, рассудили соредакторы, за вкус не ручаемся, но горячо-то уж точно будет! Во-вторых, Топоров — та самая щука в пахучем пруду российской словесности, которая — чтобы карась не дремал. Любой карась. На Виктора Топорова смело можно повесить табличку: "Кусаю любого, независимо от пола, возраста, эстетической платформы, национальной, религиозной и всякой другой принадлежности". В первом номере "Постскриптума" у Топорова получилось погорячее. Зато во втором он местами даже переходит на стихи, явно кокетничая с читателем, тем самым, из избранного круга:

О чем писать, коль не о чем писать?
Иссяк запас банальных наблюдений
Над жизнью, над страной и над
собой...

Небось, не иссяк...

P.S. Нет, хороший все-таки получился журнал. Брюзжим, бурчим, а третьего номера ждем.

Юлия Рахаева