|
Александр Анашкин
Невесомость
Об авторе | Александр Алексеевич Анашкин родился 10 декабря 1964 года в Москве, в 1987 году окончил Московский горный институт. Работает по специальности — инженером-разработчиком электронной техники и программного обеспечения для электроэнергетики. Первая книга стихов “Другая метрика” вышла в 2006 году в издательстве Руслана Элинина (г. Москва). Ранее стихи публиковались в журналах “Поэзия” (№ 1, 2003 г.), “Сетевая поэзия” (№ 1 и № 3, 2004 г.), “Крещатик” (№ 1, 2006 г.), “Новый берег” (№ 12, 2006 г.). Живет в Москве.
Апрель
Это и есть апрель — верба издалека,
геомагнитный хмель, и ничего пока.
Воздух внутри и вне горной величины,
пики далёких дней солнцем освещены.
Ляжет лицо в ладонь, пальцами вдоль висков.
Камешки над водой, пущенные с мостков.
Сложится цепь прыжков, чёрные точки птиц, —
нам по воде пешком, по небу без границ…
равновеликий март. тайные города.
к сердцу не принимай, не говори когда
это секрет апрель нам не принадлежит
холод сырых земель первые этажи
* * *
колокольчик страны ледяной
господин хрусталя разливного
что ты делаешь рядом со мной
в механических снах невиновных
им не верят пока мы вдвоём
не мешают не ищут защиты
в оловянных нулях водоём
и фонарики в рыбах зашиты
лёд великий серебряный век
всё прозрачнее тоньше тревожней
сколько держит теперь человек
разобрать и собрать невозможно
Короткие стихотворения
Есть люди, которые проще, чем руки чисты,
способны на ощупь дойти до твоей пустоты.
Проникнуть за поднятый ворот, открыть и прочесть:
Есть люди, которые порох, огонь и картечь.
Так близок к пехоте их шаг: если вдруг — то насквозь!
И солнце встаёт не спеша, отменяя наркоз.
И ветер качает деревья в больничном саду:
Короткие стихотворения в этом году.
* * *
Говорят, всё изменится после войны.
Пахнут сталью стволы в соломоновой роще.
Научи убивать, потому что так проще.
Все устали. И мы никому не нужны.
Говорят, у деревьев похожая смерть.
Ветви делают взмах и ложатся на землю.
Некрасиво лежат. Но не спят и не дремлют.
Подожди, дай немного ещё посмотреть.
Говорят, за минуту до слова “Огонь!”
зажигается свет, и в холодной квартире
кто-то, выпив воды, видит солнце в надире.
Научи умирать, не качай головой.
Непонятный день
Этот день непонятен поэтам.
Ну да Бог с ним: уйдёт и вернётся
в фиолетовой шапочке света,
с незаметным лицом добровольца.
Всё случается в форме ответа,
даже если вопрос не был задан.
Вот оно, долгожданное лето, —
сторона трёхсторонней медали.
Глупо выглядит линия жизни
в геометрии мятой бумаги.
Вымой мне очевидные мысли,
заводной пионер Мураками.
И, сжимая язык за щеками,
на здоровую голову свистни!
Космонавтика
Когда-нибудь солёная планета
раскрутит нас и выбросит наружу,
как мелкую прощальную монету
бросает город нищему на ужин.
И принимая милостыню эту
в одну из низкоорбитальных кружек,
пространство превратит нас в форму света,
в ползущий огонёк на небе южном.
Зависнув там на несколько столетий
и выслушав молчание Вселенной,
мы обнаружим, что за всё в ответе,
что сами по себе и по колено
себе самим… Так из ночного плена
выходят утром маленькие дети.
Хочется в космос
С нового неба падают люди.
Ах, ты мой Бог, одинокий, светлый!
Тем, кто с Луны — ничего не будет.
Прочим — венки и ленты.
Легче любви тополей в июле,
мягче бананов и абрикосов,
над городами падают люди —
очень хочется в космос.
Северный век, непрозрачный воздух,
низкие птицы, ночные бабочки.
Вот и впадают, пока не поздно,
в звёздные печки — лампочки.
На волосок от тепла и света,
на невесомость от силы тяжести,
видно, насколько мала планета —
кружится да куражится.
Каменный шар, голубая девочка,
ломкие клоуны, фокусы-покусы.
Хочется в космос на день рождения, —
вот и летят без пропуска.
Гагарин
Пространство сна равно пространству смерти.
Предпочитая сладкое на третье,
всяк выбирает сны, пока не встретит
бессонницу.
Иным, Гагарин, грезятся детали
кошмара физики, где яблоко из стали
висит на дереве. И, падая в финале,
бьёт по лицу.
Твой истукан, пронизывая площадь
перед прыжком, смеётся, между прочим,
над ходом времени. Которое не хочет
идти за ним.
Твоя страна ещё летает в космос,
но, то ли меньше доверяет звёздам
рабочий класс, то ли ночами мёрзнет
твой гражданин.
Бесполезно
Нас ждут, природе вопреки,
сезонам, заморозкам, тратам,
всё те же льды-броневики, —
сто лет назад, в году ноль пятом.
Нам нужен город на ладонь,
бездомный мёд в оконных колбах,
пространство “сам себе не тронь!”
и время, сложенные в столбик.
Там, в механическом саду,
растёт беда цветком железным.
И, как в семнадцатом году, —
спешить и медлить бесполезно.
Пастораль
Прыгнешь выше головы олимпийским чемпионом,
и придут к тебе волхвы с мировым аккордеоном.
Обнаружат на стене свет языческого солнца,
кровь на медленном огне, в хромосомах невесомость.
Да начнут играть вполсилы, в четверть утреннего слога,
чтобы стал невыносимым холод истин безусловных.
Да пойдут на плясовую, на войну, на контратаку.
Да на память поцелуют. Да отправят по этапам.
Вот она, печаль, братишка. Вот какая честь, сестрёнка.
Вот что может приключиться на экране c киноплёнкой!
Прав безумный оператор — трижды экшн, дважды секси —
целлулоидная радость не изнашивает сердце.
И зачем тебе огромный космос — маленькая совесть,
кровь на медленном и ровном, в хромосомах невесомость?
медведица
долги ли коротки руки над родиной
чёрные вторники в белых намордниках
светлые сёстры в палатах погашенных
вырастут лопасти лучше не спрашивай
станешь винтом самолётом начальником
выпьешь вина из небесного чайника
в лапах большой заповедной медведицы
многое колется многое светится
Ещё по одной
Наравне с переменными века сего,
в антарктических снах провинциальных медведей,
мы осядем с тобой, заведём и поедем,
полетим, поплывём и пойдём бечевой.
Нам пьянеть от границ, от цветных лоскутов
домотканой материи кровных историй.
Слушать струнную физику консерваторий
и осваивать магию чистых листов.
Хоть картины пиши широтой-долготой,
хоть стирай нас водой из пяти океанов,—
мы останемся здесь, словно руки в карманах.
И докурим своё. И ещё по одной…
После свидания
Придёшь домой надмирный и случайный,
само собой — заваришь свежий чайник.
Как славно потрудились англичане
над культом ароматных лепестков!
Не может быть, чтоб Индия устала
хранить коров с глазами из астрала,
и столб из неизвестного металла,
как пуп земли, беречь от сквозняков.
Когда вода, вращаемая в чашке,
с оттенком прошлого и вкусом настоящим
воронкой времени под ложечкой запляшет,
вихреобразные приобретёт черты,
останови её, как собственное сердце, —
за полудара до причин и следствий,
и в три глотка перед собой ответствуй,
готов ли стать домашним и простым?
* * *
Сложилось. Солод трёх веков
и хмель огромного пространства.
Когда ложишься, бестолков,
и просыпаешься для странствий.
Седьмая, первая печать,
сквозной озноб контрольных точек, —
и начинаешь различать:
южнее, западней, восточней,
на перекрёстке всех дорог
стоит одно и то же время,
лишь световой единорог
проходит сквозь листву деревьев.
И можно выйти хоть сейчас
из сумрака больных и зимних.
И помнишь, как их величать,
в какие складывать корзины.
Но этот город изнутри
непроходим, непокидаем.
И мы, как нищие цари,
ничем иным не обладаем.
* * *
Выходи, погуляем, посмотрим кино
на гранёном стакане. Не всё ли равно,
с кем теперь развлекаться, кого умолять?!
На гранёном стакане опять двадцать пять
перевёрнутых кадров, и лучик дрожит
словно речь на перроне да в поезде жизнь.
Бросим слово на ветер, рукав теребя.
Представляешь, недавно я встретил себя.
Не узнали друг друга, — а кто бы узнал?
Лишь позднее, минуя безлюдный квартал,
вспомнил хмурую личность. Намёки судьбы,
как сама, — прозаичны. Представь, если бы
всё случалось иначе, как в зале торжеств:
с перезвоном бокалов, вставанием с мест,
и холодной закуской к шипящей воде...
Нет, уж лучше стаканы гранёные, где
есть лучу преломиться, разбиться строке,
и единым в трёх лицах казаться себе.
* * *
/Н. С./
Приходи. Уходи. Оставайся.
Не люблю. Не надеюсь. Не верю.
Кружат стрелки секундные вальсы,
тик и так разлучить не умея.
Новый день. Новый век. Новолунье.
В темноте видно всё что угодно.
Если тьма для тебя абсолютна,
если ты совершенно свободна.
Если в сеть кровеносных сосудов
заползает лирический холод.
И любое желанье абсурдно,
словно серп, обнимающий молот.
Но и это проходит, минуя.
Как написано в книге китайца
Лао Цзы, — мы всегда накануне.
Приходи. Уходи. Оставайся.
Утром
/Н. С./
Языки, муравейники, сны, пирамиды и башни…
Утром хочется пить, переписывать тёмные строки.
И сворачивать в трубочку с главной дороги на дачу
подберёзовый лист для своей мировой черепахи.
Доходя до границы, в бутылочку класть короеда.
Наблюдать сквозь стекло, благосклонно. Считая, что так же
кто-то смотрит сейчас на тебя сквозь прозрачное лето.
И пока короед задыхается, всё ему важно...
* * *
Однажды утром караул устал.
Переходя границы сновидений,
солдаты становились легче тени,
сильнее стали, вложенной в устав.
Им снился океан, хотя никто
из них не видел прежде океана.
Не представлял величины обмана, —
порога, за которым вещество
становится явлением, стихией,
свободой, порождающей законы,
терпением во времена глухие,
мерцанием во мраке незнакомом.
Им снилось небо прежней глубины,
тончайший горизонт, поющий ветер,
танцующая Эос на рассвете.
И цепи волн, задолго до войны.
Так мы с тобой однажды ляжем спать,
и сон увиденный останется меж нами —
пройдёт волна, подобная цунами.
И мы изменимся, но не умрём опять.
* * *
Что делать нам с удельным весом птиц,
с изгибом крыльев, с перьями на вынос?
В пустом пространстве ты иным бы вырос,
мой город мимолётных колесниц.
Что делать нам с молчанием небес?
За каждым звоном — колокол и купол.
Лишь синева, в глазах у смертных кукол,
готова на полёт причины без.
Что делать нам с остатками огня?
Кому отдать мерцающие угли?
Пожарник-Прометей играет в куклы,
как будто нас без кукол не понять.
|
