Петр Межирицкий

Долгий преферанс сорок второго года

Об авторе | Петр Межирицкий дебютировал повестью “Десятая доля пути” (“Нева”, №3, 1966; экранизирована “Беларусьфильмом”, 1969; издана в Польше издательством “Чытельник”, 1971). Автор романов “В поле напряжения” (1965-1976), “Вызов” (1978), “Тоска по Лондону” (1995), “У порога бессмертия” (2006). Исследования: “Товарищ майор” (о Цезаре Куникове, Политиздат, 1975), серия статей об обороне Новороссийска (“Красная звезда”, 1977-1978), “Читая маршала Жукова” (1996, интернет-обновления 2001, 2003). Публиковался в “Неве”, “Звезде”, “Дружбе народов”, в центральных и региональных российских газетах. Многие произведения, эссе и полемические статьи опубликованы в США.

В настоящее время живет в Сан-Диего (США).

— Нарумов, Нарумов… Странно знакомая фамилия…

— Та вы шутите, старлей! На Украине ваша фамилия известнее!

— Зря подлизываешься, начхим. Что всем нам светит после такого гребаного драпа…

Старлей, обладатель популярной фамилии, промолчал. Лениво отозвался Нарумов:

— Мы же условились — без матегных слов. И не поминать о войне. Вегно, стаглей?

— Проще сказать, чем сделать… Кто сдает?

— Та, вроде, я сдавал… Смерш сдает!

— Смерш! Радость-то какая! — Смерш с треском тасовал карты и тянул слова. — Кстати о фамилиях… Тартаки — это лесопильщики, трудяги. А сердюки… Знаешь, начхим, кто такие сердюки? Турки!

— Глупо, тупо и неразвито. И шо вам навредили сердюки?

— А то, что пердюки! Ладно, гляди в карты, твое слово.

— Та тут разглядишь… Костер бы!

— Да, костег не помешал бы.

— Уж гансам точно. Им наш костерок в самый бы раз!

— Та так они и полетят вам ночью над горами!

— А Кутаиси бомбить — с моря заходить будут, что ли?

— Господа, господа!

— Ну вот как в окружении — так сразу и господа!

— Нет, пгосто… соскучился я по этому слову…

— Какие господа, Нарумов… Тут все — товарищи.

— Спгаведливо, но и печально, стаглей. Ваше слово.

— Пики.

— Тгефы.

— Кому-сь прет, а я… пас.

— Пас — себя спас… Трефы здесь.

— Давайте-давайте… Сидеть нам на карнизе, как воробышкам на проводе, кабы не лужайка эта. Ее нам бог послал.

— Бох?! Та вы ж коммунист, Смерш! И подрыв — бох?

— Ну, подрыв — моих большевичков дело.

— Спасибочки! Как воробышков и накроют! Один ганс с автоматом — и нас как не было!

— Да-с, моей шашкой и вашими ТТ не посгажаешься…

— Зато тропки нет, гансам не пройти… Ну, вы играете там или как?

— Чегвы.

— Червы ваши, Нарумов.

— Открываю тебе прикуп, конник… И пишу за туза!

— Что ж, туз — он и в Афгике… И на Кавказе… Семь бубён.

— Кто играет семь бубён, тот бывает…

— Вист.

— Не, я пас.

— О-о-опаслив начхим. Да еще после полета на палке!.. Ха-ха!

— Открывайтесь, Сердюк.

— Та у меня только пика…

— Пику и берем. Что у него? Десять, валет, дама… Две.

— Не совсем. Посмотгите внимательно…

— А, ход наш… Что ж вы так, не по-игроцки, Нарумов?

— Да ведь ситуация-с… Пишите двенадцать вистов…

— Товарищи, я сдам и схожу к Тоцу.

— Та темень уже! Упадете, Тартаковский.

— Заткни пасть, Сердюк. Валяй, начштаба. Сердюковскую палку возьми, отобьешься в случае чего. Конник, твое слово.

— Стгельнете, если что, да, стаглей? Пики.

— Та гляньте на него, рот не закрывает! Я пас.

— Трефы.

— Тгефы мои…

— Трефы твои… Оххх! Конник, сотвори милость, пересядь на мой чурбак, а я на твой тюк, а? Задница затекла, остоело уже!..

…Лужайка открылась после трудного спуска, и сперва они пересекли ее, не заметив. Тропа потянулась по узкому карнизу над пропастью, но сразу кончилась, карниз оказался подорван. Скол шел под прямым углом и еще не замочен был дождями. Пути в долину не было. Вернулись. В центре лужайки нашли очаг со следами копоти тех беззаботных времен, когда туристы распевали здесь под гармони и гитары немудреные песни собственного сочинения. Жилистый Нарумов, без видимых усилий несший два тюка наперевес, извлек из одного одеяло, распялил над очагом и превратил в стол. В скале обнаружили нечто вроде ниши с трещиной, из нее сочилась вода. В нишу сложили всю еду, какую собрали по карманам, и флягу со спиртом — вклад Нарумова. Крохотная лужайка над пропастью, низкие деревца, редкий кустарник. Идеальная западня: впереди и справа обрыв, слева скала, сзади противник…

28 июля, после сдачи Ростова и оглашения приказа “Ни шагу назад”, Ставка потребовала от Северо-Кавказского фронта перехода к жесткой обороне, но уже на другой день поменяла диспозицию на наступательную — чтобы помочь армиям, оборонявшим Сталинград. От Сталинграда немцев отделяло тридцать километров ровной степи, а от Эльбруса — триста километров предгорий и гор. К исходу 29 июля ударная группа фронта заняла рубеж атаки, назначенной на семь утра.

За пять минут до начала немцы ударили по группировке на стыке двух армий. В образовавшийся прорыв, к Главному Кавказскому хребту, пошли танковые корпуса Гота. 6 августа пали Ставрополь и Армавир, 9-го — Майкоп, 12-го — Белореченская. Эстафету наступления приняли горные егеря. Перевалы не были подготовлены к обороне. С выходом вермахта на южные и западные склоны хребта блокировался Черноморский флот. С выходом в долины Закавказья открывался путь на Баку.

К середине августа над страной нависла смертельная угроза…

…Бой за перевал был страшен. Первую атаку отразили, но слишком уж легко. Два часа спустя батальон был атакован с флангов. Из кустов набежала блеющая отара, и показалось сперва, что это овцы сыплют из автоматов. Началась паника. Бой распался на отдельные схватки. У немцев были план и связь, у обороняющихся ни того, ни другого. Их разбили буквально — раскроили на части и оттеснили в разные стороны. Те, кому повезло, оказались на шоссе, за перевалом, и, наверное, держались еще там, если удалось наскрести в тылу и вовремя подбросить какие-то резервы. А другие, вроде них, вырвались на боковые тропы, и теперь часть немецких и словацких егерей, не отдыхая ни днем, ни ночью, преследовала их в обход штурмуемого перевала и шоссе.

В их горстке оказались бригадный СМЕРШ Костырин, приставший к батальону после того, как в штаб его обескровленной и расформированной бригады попала крупная бомба, батальонный адъютант (или, для важности, начштаба) старший лейтенант Тартаковский, желторотый связной Тоц и недавно присланный начхим разгромленной в предгорьях танковой бригады Сердюк, за отсутствием оружия и подходящей должности назначенный писарем штаба. Уже в пути пристал-прибился спешенный кавалерист рассеянной еще в июле кавдивизии Нарумов. Его, человека пожилого, гнали отовсюду, и в расположении батальона он пробыл ровно сутки. Смерш покачивал забинтованной головой: пуля прошла между ухом и черепом. Нарумова контузило, его спас автомат, висевший на поясе и развороченный пулей. Остальные отделались царапинами.

Двадцатишестилетний Тартаковский слыл воякой: прошел финскую, был ранен, обморожен и награжден Красной Звездой, которую — одним из первых в армии — скромно, как значок, носил на гимнастерке справа. При небольшом росте он так пропорционально был сложен, что казался крупным. К тому же красив — темный шатен с прямым взглядом серо-зеленых глаз. Со своими кубарями в полевых петлицах, собранный, затянутый в портупею, он, словно перед самим собой, играл красного командира, неизменно сохраняющего невозмутимость. Он и предложил ждать в этом тупике, на лужайке, а к перевалу выходить за спиной наступающих. Шла вторая ночь пережидания, и вторую ночь тянулась эта затеянная кавалеристом “пулька”. Тоца, не игравшего в преферанс, к тому же обладателя трехлинейки, оставили на излучине тропинки, в полукилометре от поляны, и регулярно навещали. Начштаба пустился к нему ввиду наступающей ночи с водой и ломтем тушенки на сухаре.

Вторые сутки, то и дело прерывая игру, они обсуждали выход немцев на перевалы. Широта замысла, смелость исполнения, гибкость тактики… Ударить за минуты до нас! Как узнали?.. Э, взяли языка — и узнали. А овцы?! Додуматься, пустить отару, сообразив, что животные отыщут тропинки!.. Кстати, это свидетельство того, что проводников из местного населения у них не было.

Нарумов тактично переменял пластинку, но светскость держалась лишь в присутствии начштаба. Без него тема поражения всплывала, как дохлый кит.

— Эх! — Смерш резко встал, тут же ругнулся, схватился за повязку, присел. — Курнём, вояки?

— Не вгедно бы и спигтику…

— Перебьемся пока. Угощайся папиросами, конник.

— Благодагствую, у меня тгубка. Вгемя есть, пгедадимся погоку.

— Начхим, бери “Казбек”, пока я добрый.

— Да, вы добрый… Попадись вам в трибунал!

— А ты не попадайся.

— Уже попался. Сутки без свидетелей! Где был? С кем? Когда завербован?

— Да, по головке не погладят. Не убит — значит, виновен. Это знаем… Не бздо, начхим. Пока ты у меня на глазах, ты, как жена кесаря, вне подозрений. Конник, а ты как здесь оказался? Тебе сколько лет?

— Ничего, и постагше воюют…

— Но ты же на действительной был!

— Инстгуктогом. Конная выездка. Это у нас фамильное.

— А на фронт чего пошел?

— Дивизия пошла, и я пошел.

— После сорок первого, когда вас, конных, на танки гнали?

— Майог, стгана в опасности…

— Какой я майор… Старший политрук. В гражданке судьей был. Ты ленинградец? По выговору…

— Петегбугжец.

— Так ты русский! А по фамилии я подумал…

— Вегно подумали. Я чечен. Нахчо, по-пгавильному.

— Что ж ты?.. Ч-чудак! Мог не бежать. Он не мог, на морде написано, что начальник. Я не могу. Тоц и начштаба евреи…

— Майог, стгана — в опасности! Остальное потом.

— Хм… Что бы мы без тебя тут... А так лампа, одеяла…

— Ничего особенного. Знаю местные условия.

— Но ты петербуржец!

— По гождению. И здесь не чужак. А вообще-то, господа, надо обменяться адгесами близких.

— Думаешь, не выбраться? Не дрожи, начхим, ты же янычар! Умереть не сумеешь? И не такие, как мы, умирали.

— Я не дрожу, я слушаю. Долго его нет…

— Не дрейфь, он-то к немцам не уйдет.

— Хто знает… Он не похож на еврея.

— Ну и сволочь ты, Сердюк… Сдавай!

— Так его ж нет.

— Не твое собачье дело! Я за него сыграю.

Ветром качнуло фонарь, метнулись тени. Начхим судорожно вздохнул и сдал карты. Нарумов, не поднимая их, спросил:

— У вас печать есть, майог?

— Печать! — удивился Смерш. — Зачем?

— Для документов Тоцу и Тагтаковскому. На всякий случай.

— А-а… Хм… Да этот же все равно продаст.

— Не пгодаст, — сказал Нарумов. — Жить захочет.

— Да шо вы, товарищи, сдурели? За кого вы меня принимаете?!

— Бланки есть? Лучше не откладывать, — не отвечая начхиму, сказал Нарумов.

— Бланки-то есть… Обождем. Тоца я даже имени не знаю. И Тартаковского не знаю по отчеству. Годов рождения не знаю… Табачок у тебя классный, конник. Мировой табак.

— Могу отсыпать. Набьете папигоски.

— Ничего, и фабричные сойдут.

Играли молча. В тусклом свете лампы видны были на фоне натянутого одеяла лишь руки с картами в них. Вспышки папирос высвечивали тонкие губы и картофельный нос Смерша и нервный, острый профиль начхима. Конник с его трубкой оставался в полутьме. Над ними ухнула и прошуршала сова.

— Дым не нравится. Сова — капризная дама. Знать бы, что там, в этой тиши… Так кому сообщить о твоей смерти, начхим?

— Секретарше, — с внезапным хладнокровием сказал начхим. — Софья Николаевна. Нефтяной наркомат, площадь Ногина, один. А о вашей?

— Дочери. Ярославль, Ленина, сорок. Костырина Анна Васильевна. А о тебе, конник?

— Идет Тартаковский с палкой сердюковской! — прозвучал тенорок начштаба. — Вы беспечны, товарищи!

— На тебя надеемся, старлей. Ну, что там?

— Безлунная ночь. Тихо.

— Ни ракет, ничего?

— Ни ракет, ничего.

— Не может быть, — дернулся начхим.

— Почему — не может? Тропинка не выглядит столбовой дорогой, и местные знают, что она подорвана.

— Но немцы-то не знают, старлей.

— Потому и рекомендую ждать здесь еще ночь.

— Ну, да, чтоб и гансы сюда успели!..

— Заткнись, начхим! Соображения?

— Сотни метров по тропке хватит, чтобы убедиться, что она не для прохода войск. До излучины, где Тоц, мы прошли не сто метров, а километров пять… Вот и соображения… А у перевала егеря. Впотьмах ничего не стоит нарваться. При свете дня наши шансы улучшаются.

— Шансы-мансы…

— Стаглей пгав, майог.

— Знаю, что прав! Ладно… А мальчишка?

— Мальчишка… — Начштаба усмехнулся… — … меня отослал. Сказал — мы его отвлекаем. Что, в общем, верно. Он теперь самый опытный из нас. Но ему надо поспать. Я сменю его часа на три.

— Ну, поспать никому не повредило бы… Полпервого… Валяй! Ждем к четырем. Документы оставь. Если что, скажись русским.

— Обождите, стаглей… Возьмите это.

— Что это?

— Возьмите. Мы на двухкилометговой высоте. Будет холодно.

— Палку не забудь, она из пропасти выносит, — добавил Смерш.

В смутном свете фонаря было видно, что заулыбались все, кроме начхима. В бегстве он повредил ногу, на тропе стал вырезать себе палку и позвал Тоца. Когда вдвоем они пригнули ветку, Тоц решил, что дальше его помощь не нужна. Древесина самшита крепка и упруга. Ветка распрямилась, и начхим, тихо взвизгнув, повис над пропастью. На тропу его возвращали с придушенным хохотом и крепкими выражениями Смерша. Ветку Нарумов срубил ударом шашки.

— Ваши светятся? Котогый час?

— Без пяти четыре. Зря погасил фонарь, конник.

— Документы слепили — хватит. Во мгаке спокойнее. И экономия. Мало ли что...

— А что?

— Да кто знает...

— Выигрыша немцев не исключаешь?

— Не исключаю. Если бгосят возню на Волге и навалятся сюда... Будет плохо.

— Не бросят. Сталинград! Маньяк Гитлер с нашим схватился.

— Вы не болтали, я не слышал...

— Оставь! Не понимаю, с кем говорю? Небось, со Шкуро и Мамонтовым ходил...

— Пгедставьте, с Буденным. Вегнее, с Мигоновым, а потом уже... — Молчание. — Но, в общем, да, вы пгавы. Душою негедко был с ними-с…

— А сейчас?

— Сейчас? Какое может быть сейчас... После того, как в две недели они от излучины Дона сюда!.. — Помолчали. — Ложитесь-ка, майог. Мальчик пусть поспит, а этого поднимем.

— Пусть и этот спит, я не буду. Мы их поломаем, сволочей.

— Поломаем? Да, навегно. Но вы думаете, что посгедством вашей идеологии. А пгоисходит всё на цагской. Как с Наполеоном.

— Да какая разница?! Ну, положим... А дальше?

— Что — дальше? Куда двинетесь? Сами-то вы знаете? — Он высек искру, раскурил трубку и зажег лампу. — Заложим вист. Пгошу!

Начхим похрапывал на траве, укрытый шинелью. Завернутый в одеяло Тоц шевельнулся. Маленький рот его обиженно искривился и произнес: “Хочу кушать!”

— Бедный мальчик, — пробормотал Смерш.

— Это пгямо в точку-с. Здесь все мальчики бедные.

Тоц вскочил.

— Который час?

— Ну, ты подумай!.. Четыре, ровно. Что, сынок, пойдешь?

— Да-а. А-а-а... Начштаба тоже не спал. У вас патронов нету?

— С пяток могу дать. Держи.

— Да нет, винтовочных!

— Ну, откуда же винтовочные... Конник, у тебя нету?

— У меня автоматные. Возьмешь пистолет, Яша?

— Какой от него толк? И незачем. До сих пор не сунулись, так уж теперь...

— Это Тартаковский тебя настроил?

— Он меня как раз бдительностью накачивал. Не, я сам.

— Что — сам? Ты что, курсант?

— Так точно, товарищ майор…

— Сколько ж тебе лет, сынок? — Смерш быстро тронул его щеку, Тоц отпрянул. — Ты ж не бреешься! Шестнадцать? Ну?

— Оставьте его, майог, так он вам и скажет...

— Ну, дела... Обожди… Вот документ. Тоцкий Яков Васильевич.

— Соломонович я, товарищ майор.

— А я тебя усыновляю, понял? Сядь, поешь.

— Не хочу… Некогда. Потом!

— Остогожно, Яша! Не бегом!

— У него в мозгах куранты... — Начхим морщился, зевал, прикрывая рот. — Схватился, меня разбудил...

— Иди, досыпай. Тебе-то что...

— Не злитесь, Смерш. Дайте лучше папиросу.

— Садимся, господа. До света далеко.

— Да ну его к черту, Нарумов! Надоело.

— Надоело или нет, майог, а всё лучше, чем пгислушиваться и дгожать. И давайте без пгекословий.

— Да кто вы такой, Нарумов?

— Экспонат былых вгемен-с. Дух, котогым вы воюете, майог.

Карта не шла никому, одни распасовки и шестерные. Играли с вялым раздражением. Лишь Нарумов оставался невозмутим. С полчаса спустя он сказал:

— Дайте-ка, пожалуйста, свет... Тотус!

— Тотус проверяется.

— Пгошу-с! Во всех мастях.

— Это знамение!

— Кто-то идет…

— Кто может идти, начхим, кгоме наших... Мы в бутылке. Как дела, стаглей?

— Все то же. Тихо. Ни ракет, ничего...

— Смеется... Это хорошо. На, получи документ. Тартаковский Ефим Иович, русский...

— Да за изменение отчества вы сами под трибунал пойдете, товарищ майор.

— Это, старлей, мое дело.

— Спасибо… Но отчество все же давайте оставим.

— Чудак! Немцы за год так наловчились!.. Ты им не вотрешь, что Ефим Иосифович — русский.

— Товарищ майор, мне или все надо менять, или ничего.

— Вообще-то с твоей внешностью, да в этой бурке и папахе... Твоя работа, конник?

— Местный кологит, только и всего... Ваша сдача, майог.

— Ладно, старлей, ложись, отдыхай. Сделаем, как желаешь.

Старлей, кутаясь в бурку, опускался на землю, когда бахнула трехлинейка, прострекотал “шмайсер” и погас фонарь. Все произошло так, что показалось, будто фонарь погас от выстрелов. Конник, отыскав на фоне звездного неба замерших товарищей, короткими касаниями приблизил все головы к своей и выдохнул легчайшим шепотом:

— К входу на поляну. Ложиться беззвучно, по одному. Смегш и начхим слева, начштаба и я спгава. Ждем и не двигаемся!

Окостенев, вглядывались в одухотворенную тьму. Ни звука. Звезды тускнели, небо серело. Проступал контур склона у входа на поляну. Губы начштаба шевелились.

— Молитесь? — почти беззвучно спросил Нарумов.

— Без меня не забывай меня, без меня не погаси в душе огня, подари ты мне и звезды и луну, люби меня одну...

— Это... что такое?

— Невеста... В Чкалове... Жена... В мае был три дня в Чкалове, женился... Мать и братишка-призывник в Намангане. Если что...

— А отец? Иосиф?..

— Рувимович. В Киеве.

— Понял...

— А ваши?

— Были в Питеге, больше нет.

— Я остался с Яном — и уснул. Он разбудил, услал...

— Да-а… Тгонемся?

— Нет! Ждем полного света.

— Стганно, он стгельнул лишь однажды...

— У него один патрон. Я оставил пистолет. Если нужно, он стрелял бы.

— Верно, пистолетных не было... Все же стганно. Один выстгел, одна очегедь — и ничего... И не пгишли сюда...

— Ничего странного. Сил и у них мало. Кого пошлют на тропу? Разведчиков. В них стрельнули, они ответили... Кто предполагает, что тропу охраняет одиночка... Донесли по радио, что тропа узка, для артиллерии непроходима. Им велели вернуться.

— Логично. Ну, денек... Так в ненастные дни занимались они делом... Так в ненастные дни...

— Нарумов!!

— Тихо! Что?

— Вспомнил! Играли в карты у конногвардейца Нарумова! Пушкин, “Пиковая дама”!

— Мое почтение вашему отцу и матушке. Небось и музыке учили? Солидно. Не станем делать ваше откгытие достоянием гласности. Не оценят-с. Пошли!

Бесшумно, продвигаясь по двое, прикрывая друг друга из-за скал, поднялись к излучине тропы. Выйдя из полосы тумана, прилегли за камнями. Шел восьмой час, солнце светило в глаза, и травы скрывали поворот, но птичья возня говорила о том, что на излучине безлюдно. Все же Нарумов подобрал сухую ветку и бросил так, чтобы казалось, будто она упала с дерева. Травы не шелохнулись. По знаку Нарумова выскочили на излучину.

Тоц лежал рядом с винтовкой, на спине, выставив руки. Его кинулись поднимать, но он уже окоченел. Тело касалось тропы лишь затылком и тазом. В открытых глазах ужас. Его прошило несколькими пулями. Та, что вызвала смерть, попала в горло, пробив ладони. Начштаба, стоя на коленях, пытался сложить руки мальчика, но они одеревенели и не подавались. Не закрывались и веки. Трое стояли и глядели, вцепясь друг в друга побелевшими от напряжения пальцами. Тартаковский прилег к убитому, прижался. Сердюк взвыл — и смолк на болезненном стаккато, после тычка Смерша. Начштаба, обняв мальчишку, шептал что-то в его мертвое ухо. Вскинутые ладони не сникли, но веки помалу опустились, искривленный ротик выровнялся. Сердюк, скособочась, плакал с неподвижным лицом. Смерш поддерживал его под руку и скрипел зубами. А Тартаковский все лежал, обняв труп и прижавшись губами к мертвому белому уху.

Нарумов наклонился к нему.

— Ефим Осипыч... — Начштаба не шевелился. — Встаньте, голубчик. Его надо схогонить.

Могилу рыли финками и шашкой.

Когда собрались идти, оказалось, что нога начхима распухла и почернела. Смахивало на перелом. Смерш молча взвалил его на себя и понес. Пройдя по тропе шагов пятьдесят, увидели гильзы, простреленный фонарь и следы крови.

Солнце стояло уже высоко, но день был прохладный, и птицы чирикали вовсю.