Гавриил Заполянский

Леонид Аронзон. Собрание произведений в 2-х томах

Поэзия — приют последний…

— Вышел двухтомник Аронзона! Была презентация, не представляешь сколько народу… — и тут мой петербургский знакомый осекся. — Извини, ты, кажется, его совсем не знаешь. А вот послушай:

— Когда это написано?

— В шестидесятые, когда еще?.. В октябре семидесятого застрелился в горах под Ташкентом. Ему было тридцать один…

…Автор остро-полемической книги “Андеграунд” Станислав Савицкий заметил, что достаточно ознакомиться с антологиями новейшей поэзии (в частности “У голубой лагуны”) чтобы понять, насколько широкий круг авторов “оказался вне поля зрения историков литературы”. Он называет тут “филологическую школу” Роальда Мандельштама” и — среди других имен и литературных групп — Леонида Аронзона. В этой книге возвращается к нему неоднократно, не вполне уверенно относя его к “чистому андеграунду” — и тому есть немало причин. На одной из страниц книги он наряду с видеомой Андрея Вознесенского (решительно вне неофициальной литературы — но стыковка есть!) — “графическое стихотворение” Аронзона “Пустой сонет” возводит к “каллиграммам” Аполлинера. Здесь мы сразу попадаем в ловушку современного исследования: енот, да не тот!

Он оставляет в центре слепящий белый прямоугольник роящегося сияния пустоты, чреватого многим и дающего свой отсвет на текст. Стихотворение написано за год до смерти — в 1969-м, к этому времени поэт уже серьезно занимался графикой и теорией живописи. В двухтомнике есть киносценарий “Так какого же цвета этот цвет?” (1970), наталкивающий на мысль, что его занимала отнюдь не только оптическая природа свето-цветового потока. Его интересует “непрерывность длинных пейзажных серий Моне” и собственно изначально творящая сила света, его субстанциональное могущество… Когда будут опубликованы записные книжки поэта (а они уже готовятся к печати, настало время!), перед нами может приоткрыться теоретик искусства, который, как и многие его современники, потянется к одной из плодотворных идей Серебряного века — идее внутренней взаимообусловленности искусств, давшей нам небывалые живописные и музыкальные открытия Кандинского и Скрябина…

Истолкование и обнаружение главных “движущих сил” вектора поэзии Аронзона достаточно затруднительно. Судьба отвела ему не больше десятилетия на самообнаружение, уяснение своего языка и правоты своего эстетического высказывания. Составители, авторы вступительных статей и примечаний (П. Казарновский, И. Кукуй, В. Эрль, А. Степанов) основательно прожили огромный материал, систематизировали и в разных формах — текста и построения — высказались достаточно основательно. Здесь есть сведения о семье, круге друзей, важнейших встречах, странствиях, привязанностях… “Можно сказать, — пишет А. Степанов, — что в 1960-е годы Ленинград дал русской литературе двух наиболее значительных поэтов: Бродского и Аронзона”. Скажем прямо — пассаж не совсем привычный и ошеломляющий, если учесть: какой круг поэтов тогда сложился отнюдь не только вокруг Анны Ахматовой! Авторы вступительной статьи (“Вместо предисловия”) П. Казарновский и И. Кукуй в достаточно категорической форме говорят: “После смерти поэта его культовый статус (разрядка моя. — Г.З.) в кругу любителей и знатоков “литературы андеграунда” лишь окреп”. Авторы не обходят момент личных встреч Бродского и Аронзона и не скрывают сложности этих отношений, которые пока лишь приоткрываются дневником ныне покойной жены поэта, а могут, вероятно, проясниться после опубликования записных книжек Л.А. Вот дословная запись: “Ты примитивно понимаешь Бога, — сказал Леонид Иосифу, — Бог совершил только один поступок — создал мир. Это творчество. И только творчество дает нам диалог с Богом”. У них было разное представление о природе этого творчества и о путях “самореализации”. Не думаю, что “рациональная ясность” в достаточной мере характеризует “метод” нобелевского (в далеком будущем!) лауреата, в отличие от более медитативного, самоуглубленного Аронзона, “в центре внимания которого находится мир собственного сознания”, а события окружающей жизни “прорываются как будто приглушенными, прошедшими сквозь толщу избирательной, трансформирующей работы воображения”. Отказать в этом нельзя любому сколько-либо отмеченному даром поэту. Здесь, по-видимому, другие причины, которые, вероятно, не только в особенностях словаря, вкусе поэта, но и в том, что Ольга Седакова определяет как “звуковые видения”, а Ольга Мартынова — как сферу интонации и “чистоты звука”. При этом и Виктор Кривулин, и Ольга Седакова называют Леонида Аронзона “самым притягательным”, “самым значительным поэтом России второй половины двадцатого столетия”. Отмечается О. Седаковой, что его “опыт необычайно важен для поэтов следующего поколения”. Между тем исследователи не находят возможным обойти молчанием несомненные влияния, которые испытывал поэт, а может быть, сознательно “брал на испытание”, чтобы уяснить возможные неугасшие соответствия прежних стилей новому времени. Этот круг велик: Хлебников, Заболоцкий, Батюшков, Веневитинов… Показательно упоминание последнего! В этом году Дмитрию Веневитинову “исполнилось” двести лет. Есть некое вполне зримое сходство между двумя поэтами: широкая образованность, философские интересы, короткая жизнь, почти полная анонимность и колоссальная преданность — на десятилетия — тех, кто знал их! Есть несомненные могучие “космические” поля, которыми обладают поэты, такие, скажем, как Генрих Сапгир, которого только недавно решительно назвали “классиком авангарда”, а он чем-то более, кажется, упомянутых поэтов близок Леониду Аронзону по своим беззаботно-медитативным устремлениям, широкой образованности и масштабу философских прорывов. Надо заметить, что “Псалмы” (1956—1966) и “Элегии” (1967—1970) Сапгира, часто бывавшего и читавшего свои стихи в Ленинграде, не могли не быть известны Леониду Аронзону. Впрочем, в разговорах со мной в последние годы жизни Г. Сапгир никогда не называл его имени. Не упомянуто ни разу это имя в обширнейших “объективных” диалогах И. Бродского и С. Волкова. Как не вспомнить гоголевское “грустно жить на этом свете, господа!”.

…Вот в одном из томов “географически рядом”: “Колечко” и “Суд” Аронзона. “Колечко” — в духе раннего Заболоцкого — ярмарочный, но и сюрреалистический лубок, местами совсем эпатажный. А вот “Суд” — иное мышление, иной стиль! Это малый эпос городского спального района с его серыми снами, отсутствием событий, но и какой-то прерывистостью взволнованной речи, значимостью пауз, пустот, из которых вдруг проступают детали зловещей достоверности, где по лестницам:

                              …под надзором тени
                                                             шаги блаженного, прибытие к ступеням.
                              в узких коридорах
                                                             трясутся телефоны.

А вот и соседка — “дверь приоткрыла, расширяя луч” и “трущиеся во тьме о бок каналы”, но “спящий” видит во всем этом нечто отнюдь не бытовое, а почти полифоническое — “темы и движение и такт”. Поэт — кажется, совсем всерьез! — видит в этом “почти Господний отдых”, а себя — в роли “ожившего эти сотни слов”. Концовка этой горестной поэмы содержит и осознание, “что я не нов”, и непозволительное поэту кощунство (цитировать не будем). Но вот откуда вызревает право голоса: