Владимир Козлов

С простором за спиной

Несколько раз двигаясь вдоль одинаковых полей, я заметил, что где-то пересек границу между разными мирами. Внезапно с трассы пропали машины, мы едем час и никого не обгоняем, никого не встречаем. В сумерках с дороги перед автомобилем начинают взлетать вороны…

Посреди степи проезжаем коробку заброшенного советского животноводческого комплекса. Вокруг на много километров ничего нет. Но вот замечаем, что рядом с этой зияющей пустыми окнами коробкой стоит маленький дом. Из него выходят две маленькие фигурки. И снова на многие километры никого.

Любой городской житель, который был бы на моем месте, тоже почувствовал бы, наверное, чем он отличается от тех фигурок.

Ко мне как-то попала статистика о количестве населенных пунктов в России и по отдельным округам. Выяснилось, например, что в стране около трех тысяч городов и более 155 тысяч сельских населенных пунктов. Из последних более 14 тысяч — без населения. Вот так: одни ушли, другие умерли — и никто их места не занял. А еще больше человеческих поселений (около 35 тысяч сел), в каждом из которых живет… до 10 человек. Может ли горожанин представить себе поселок из десяти человек? Представить, каким способом жить в таком поселке? От фигурок тех людей, которые уже остались далеко позади, я отличаюсь отсутствием этого знания.

А отсюда целый ряд следствий. Городской житель сам выбирает круг людей, к которому можно максимально безболезненно приобщиться. И до остальных может уже не быть дела. Но если вокруг, помимо тебя, лишь девять человек, до всех есть дело. И всем — до тебя. Нет здесь своих и чужих, знакомых и незнакомых, друзей и всех остальных — тут все чуть-чуть кореша.

Корешей не выбирают. О кореше обычно говорят: “Мы столько дерьма вместе съели!”. Это люди, с которыми переплетаешься корнями. Они, как родные, любимы и ненавистны. Жизнь бы отдал за кореша, но можешь умереть на его ноже. Или он на твоем — не дай Бог!

Десять человек на деревню — как деревья, выросшие рядом в степи. Не было никакого выбора, кем быть друг другу. Слишком уж их мало. Люди, прошедшие закалку отсутствием выбора места жизни, друзей и врагов, в чем-то сильнее горожан.

Пустые земли манят как раз своей пустотой. Нигде в цивилизованном мире нет столько пустоты, как у нас. Мне довелось бывать в европейских заповедниках. Леса стоят там дикие, но бредешь по этому лесу и вдруг видишь скамейку. А с нее открывается прекрасный вид на лесное озеро. И дикая природа становится ручной. Вот и нашу пустую степь хочется сделать ручной. Посадить дерево, и чтобы плоды — для людей.

Въезжаем в село Красное Краснодарского края. В каждом дворе здесь разводят, выращивают и продают розы. Оказалось, это дело уже нескольких поколений Красного. Мы едем и видим розы всевозможных оттенков. Они перед заборами, за ними, между плодовыми деревьями... Это место, в котором мы отдыхаем от пустоты. Мы восхищены, как будто встретили новую цивилизацию.

Пространство сильнее человека, поэтому в нем заложена траектория того движения, которое можно, пожалуй, назвать судьбой, и с нею твоя собственная жизнь находится в постоянной борьбе.

Маленький пустой город, где легче дойти до места назначения пешком, чем дождаться автобуса. Вокруг овражки, каналы и заливы, куда уходишь, прячешься, где бесишься, любишься, щелкаешь семечки. Чем больше пустоты, тем больше работы ногам. “Пойдем сегодня на канал”. Или затаишься в пустом заросшем парке, где впервые после долгой прогулки, как бы наверстывая пеший километраж, наконец придет мысль, отлившись, как пуля, из сгустившегося в какой-то момент сердечного волнения. Маленькие города бессловесны. Слова, которые появляются здесь, чувственны. Слова здесь не поспевают за телом и делом, они вытесняются коленцами и переминанием перед стоящим, как вражья рать, простором. И вдыхаешь переполненно большое небо — без надежды выдохнуть…

В большом городе большие дома, улицы высокие и замкнутые. А на потолке намалеваны облака. Большим городом надо уметь пользоваться. “За сколько минут ты добираешься до работы?” Чем меньше, тем лучше. Здесь человек протаптывает тропу с алгоритмом пересадок. В глаза не смотреть, с незнакомцами не разговаривать, нищим не подавать, на вывески не отвлекаться. До обеда семь телефонных разговоров, четыре газеты, Интернет, новостные ленты, каталоги, справочники, гиперссылки, визитки, встреча. Чашка кофе добавляет бодрости, но окончательно взвинчивает нервы. “Прежде чем позвонить, нужно сформулировать мысль”. Сознание зажато готовыми формулами, прожеванными новостями. Главное в этом мире — изучение языков. Язык факса, телефонного разговора с клиентом, разговора с начальством, язык витрин, телеформатов, обуви и аксессуаров. “Нужно пойти на курсы английского”. Это мир готового слова, которое нужно выучить. Вероятность того, что на обозначенной скорости чужое слово ранит твое сердце, близка нулю. “Скажешь тоже — “ранит”!” Хоть зацепило бы. Это потому, что все замкнуто — простор над душой не стоит, горизонта не видно. И небо удивительно самим своим отсталым существованием после того, как человеческая мысль шагнула столь далеко.

Глухое село на три десятка изб. Можно сесть на скамье перед калиткой и просидеть всю жизнь. Вечный сон при жизни — для человека это состояние все-таки неестественное. Но вокруг молча и постыло лежит грязный огромный мир, в который оказалась заброшена горстка слабых людей. “Как я здесь оказался?” Здесь сложно осознавать, что ты живешь среди людей, а не среди щебня, черных гнилых фонарных столбов и заборов с кривым почерком. Легко почесть за лучшее в этом мире стать его частью — вещью, беспамятной и беззаботной. Иллюзию превращения в такую вещь дает водка, озлобляющая тем, что эффект ее быстро проходит, умножая ужас живого перед неживым.

Чем дальше вглубь, тем меньше в этой стране провинциализма. Потому что нельзя называть провинциалом деда, который гонит домой корову. Он, может быть, один на многие километры. В русскости заложено ощущение громадного необжитого пространства за спиной, которое не сдвинуть, не пошевелить своими жалкими движениями.

На российских селениях лежит оцепенение. Ничто не движется по своей воле, все влекомо — ветром, рекой, временами года. И каждое человеческое усилие здесь — как бессознательная попытка увязшей в паутине мухи вырваться, поколебать сковывающее своей недвижностью мироздание. Живет где-то в поле одинокий человек, дух его, может быть, требует воспарения, осознания себя частью чего-то большего. Но может ли он это сделать?

Пространство таит в себе и возможности для роста человека, и некие ментальные механизмы духовного угасания. Человек отличается от всего остального мира тем, что для роста ему необходимо особого рода усилие. Может быть, религиозное усилие. Человек вообще может оставаться человеком только с усилием, которое вырывает его из общего сна природы. Достаточно выехать за пределы мегаполиса, чтобы вспомнить о том, что сон здесь — состояние естественное. Если в городе тебе мечтается урвать лишний часок для нервной дремы, то за его пределами можно неделями ждать события, которое позволит не так уж сильно напрягаться, чтобы себя занять.

Глубинка не любит слов. В ней царит немая иерархия, от которой бывает не продохнуть. “Кто ты такой, чтобы открывать рот?” Города демократичны: можно быть никем и все же не ощущать запрета на слово. В провинции право сказать нужно заслужить неким молчаливым делом. Хотя бы иметь крепкое рукопожатие. И неясно до самого конца, наделят ли тебя таким правом. Поэтому уметь жить и никого не спрашивать в зависимости от места проживания — в деревне или в городе — будут подвигами разного порядка.

Легкость городского человека в деревне наказуема. Вот конфликт города и деревни: горожанина угощают в глухой избе кислым компотом, а он отказывается. Он потом другого попьет — вкусного. Его выбор легок и кажется ему самому естественным. Но на деле, пренебрегая кислым компотом, гость, по большому счету, отказывается попробовать самой жизни деревенской — он отказывается пожить без выбора. Зашел в дом, но тут же как бы сказал: вы, мол, замшелые, сами по себе, а я — сам по себе. Вы пейте свою кислятину, а у меня будет что получше. “То есть мы к нему с добром, а он еще своим благополучием нам глаза колет! Показывает, какие мы убогие! А ну пошел отсюда, проходимец! Пойди в лесу поживи, подумай…”

Проблема провинциальности выражена в народном стереотипе о величайшей ценности прописки в Москве. Если вдуматься в этот стереотип, прописка предстает как явление бюрократической иерархии, позицию в которой определяет место регистрации, временная она или нет. В зависимости от этого места прописки можно почти точно сказать, на какие вакансии в столичной компании может рассчитывать гражданин. Вакансия водителя троллейбуса в Москве — удел приезжих с временной регистрацией.

Если доводить мысль до конца, то оказывается, что институт прописки и институт демократии — явления разных порядков. Правда, оппозицией они становятся лишь при определенных условиях — будучи помещенными в необозримое необжитое пространство.

В государстве Люксембург прописка демократии не мешает, потому что проживая в одной части этой страны, возможно ходить на работу в ее другую часть. В результате оказывается, что человек просто имеет возможность выбрать, кем ему быть, чем в жизни заниматься. Перед ним — все возможности, которые вообще может дать страна: дерзай.

Но можно ли быть, кем хочешь, в селе, где ты родился и вырос?

Из сел уезжают. Это трагедия вырождения, которая вовсе не неизбежна.

Отмените прописку. Пусть люди свободно передвигаются по большой стране. Может, и ринутся сначала в Москву — это быстро пройдет. Быстро станет ясно, что можно жить, где хочешь. Что нет мест, где жизнь сама по себе хороша. Проезжаешь, скажем, Смоленск, видишь красивые места, выходишь из автобуса и говоришь: “Я буду здесь жить”.

Душит тебя город? — продавай квартиру, покупай дом в глубинке. Нужно разрешить людям селиться там, где они захотят. Тогда они начнут объединяться не по случайному принципу соседства в пространстве, а по интересам. Подобное начнет притягивать подобное, формируя культуру уже другого порядка — культуру, основанную на праве на передвижение.

Единомышленники начнут скапливаться вокруг университетов, кафедр, предприятий, государственных институтов, в которых будут формироваться свои “школы” и традиции. Инженер всегда будет знать, где искать других инженеров. И все, кто ищет хороших инженеров, будут знать, где их искать. По этому же принципу формируются такие явления, как Силиконовая долина и финская деревушка Nokia. Или село Красное в Краснодарском крае, на которое из окна машины я смотрел как на чудо.

Как нашли друг друга люди, разбирающиеся в сортах роз? Или все, кто приезжает сюда, обречены пройти школу ухода за колючими вечно цветущими кустами?

Неужели розы, к которым я всегда был прохладен, произвели на меня столь глубокое впечатление? Нет, отвечаю сам себе, конечно, не розы. Я тронут единомыслием и общностью дела, тоска по которым есть у всякого человека, который хоть чем-то в жизни увлеченно занимается.

Все, что мы делаем, мы делаем перед лицом непобедимого пространства, которое поглощает наших родных и друзей, если они срываются с мест. Уехал из города — все равно что пропал. Он уехал, а ты остался, чтобы в одиночку сопротивляться давящей простоте пустоты. А среди них, уехавших, кажется, были, были люди, которые хотели того же, чего и я. Когда мы были вместе, мы ничего не боялись — такая была сильная и естественная сопротивляемость небытию! Организм, казалось, сам собой порождал жизнь, когда ты спорил с другом о применимости разных видов фиксажа, о какой-нибудь ерунде, в которой, кроме вас, может, больше никто и не разбирается…

А вдруг разбирается еще кто-то! Вдруг он живет сейчас в одиночестве в Омске, Пензе, Самаре, Ижевске, в тысяче сел с дикими наивными простыми безликими названиями! Но этот человек обречен прожить там жизнь, хотя мог бы просто приехать сюда, к нам, и у нас было бы свое село Красное, Белое, Какое Угодно.

Все, что мы делаем, мы делаем перед лицом непобедимого пространства. И мы лишены единственного, что могло бы поставить нас во главе наших жизней, — мобильности, гибкости. Не надо свободы, потому что я не знаю, что это такое, дайте возможность передвигаться без ущерба для своих прав. Каждый человек этой большой страны нуждается в удовлетворении природного, но подавленного желания искать, желания такого же слабого, как надежда на то, что можно находить, скрываясь от простора, который дышит в спину своим небытием.