|
|
|
Ольга Родионова
не стреляй...
Об авторе | Ольга Радиевна Родионова — поэт, журналист. Родилась в 1969 году в Барнауле. Публиковалась в периодике, антологиях, альманахах. Автор книг стихотворений “Мои птицы на ветках” (1999), “За Крысоловом” (2000), “Не летай” (Геликон-Амфора, СПб, 2003). Публиковалась в альманахах “Встречи”, “Побережье”, журнале “Новый берег”, антологии “Освобожденный Улисс”, журнале “Знамя” (№ 11, 2006). С 1993 года живет в США, сначала в Нью-Йорке, затем в Филадельфии (штат Пенсильвания).
зеркало О
женщина утром сама себе не равна
утром зима, даже когда весна
переступая по кафелю в темноте
не зажигает — силы уже не те.
медленно в столбик в ванной течёт вода
зеркало цвета льда.
утром зелёных глаз не сияет ах
утром не раной рот — узелком в снегах
утром до первой мальборо голос — мел
волосы — серый мех.
раз-два-вдох-выдох, господи, почему
зеркало в полный рост в прихожей покажет тьму
тьма твою мать, и это способно жить?
всё, что тогда стояло, давно лежит.
ляжки ещё ничего, а вот с грудью беда —
нежным торчком не встанет уже никогда
только осанка — прикройся, — господи, это я,
дура твоя.
голое освещенье, тени тёмная лесть —
ладно, сколько мне лет, а я ещё здесь и здесь —
девочки нервно курят, сразу вторая, стоп
в нашем возрасте это гроб.
в нашем возрасте, оля, оля, вовремя спать.
в детстве во сколько? — вот и во столько, мать
твою мать
это вот что у меня с лицом, с телом, с глазами, ртом?
ладно, это потом.
и надеваешь чулки, надеваешь чулки, надеваешь чулки
кольца нейдут с руки, хоть посуду мыть не с руки,
свет и тени, глаза и рот — нежность ещё жива —
вот и вот.
просто иногда по утрам кружится голова,
но это, в общем, не в счёт.
просто, оля, такая жаль, что в зеркалах, ага,
не отражается, кто отражал время-врага,
тело рожало, млекопитало, млечным своим путём
тело летело, тело давало, а потом...
ты надеваешь бельё кожуру лепестки листву
ты говоришь себе: я не умру, я ещё ах живу,
ходишь вечером вся в цвету
носишь цветок во рту
и глаза твои, падающие в темноту...
в переходе от вечера до постели день постыл.
господи, мы себя не простили, а ты нас опять простил.
господи, что мы за дети, нас так легко задеть...
дай же ещё немного на свете —
здесь и здесь.
* * *
В городе Дураков вешают всех собак, чертят черты икон вилами по воде.
Как ты там, далеко? Думаю, что никак. Где ты там, далеко? Думаю, что нигде.
В майских там небесах, в ласточьих голосах,
Ты в опустевший зал несколько слов сказал:
Я, мол, не то что вы, мне, мол, х.йня война,
Мир, мол, меня ловил, — только вот не догнал.
Нет бы пуститься вброд, нет бы — да компас врёт.
Как ты там, говоришь? Да гляжу свысока.
Выстрелишь — воспаришь, но не стреляй пока.
В общем, с дырой в груди холодно — погоди.
В общем, х.йня война, но ты поживи одна.
Ангелам — ангеловы бредни, а ты живи,
Ведь, не сносив головы, не сможешь петь о любви.
В общем, поскольку сдох, я больше тебе не бог.
...В городе Дураков помнит ли кто о нас? Спрыгни на облако, вниз наведи мосты.
Спас ли там, далеко? Думаю, что не спас. Ты ли там, далеко? Думаю, ты.
В огненной вышине плачешь ли обо мне?..
* * *
гонщик, притормози, не в тебе дело. что нам святой петр и его слава.
дева, ты говоришь, ну так вот — дева, слева у ней — лев, и телец — справа.
слева у ней больно и справа жутко. золото льют, руки по локоть ломит,
в глотке вина, там горячо и жидко, а на коне кто? никого, кроме...
только не надо гнать, что за две тыщи — стали мы жить лучше, любить чище.
зверь, погляди, зверь зазеркальным оком смотрит из наших книг, изо всех окон.
гонщик, притормози, на твоих космах — иней, в груди — иней, во рту — иней.
за облаками — видишь — уже космос. не называй всуе его имя.
ночью во сне стонешь, страшась зноя, вязнет во рту слово неумолимо —
солнышко там, разное там лесное, ягода там, разная там малина.
* * *
ясунари говорю я цунами
нынче март и вся в цвету камакура
разговаривают голуби с нами
сайонара говорят сама дура
пахнет газом женской баней больницей
трудно вскрыть себе живот как мисима
розовеют вишни вишь вереницей
красота весна вес невыносимо
чем бредовей тем бредёшь осторожней
трогать больно а не трогать обидно
ясно всё с твоей японскою рожей
если газом то хоть крови не видно
потроха по крайней мере на месте
где лицо твоё гэндзи в чёрной яме
самурай не умирает но вместе
с голубями моет бок фудзияме
ясунари солнца нет крылья крыши
пахнет газом будет шанс утро вечер
что такое говорю тише тише
погоди не умирай время вишен
время джонок время шёлк шёл и вышел —
как безлюден этот мир как он вечен
* * *
В озере Чад отпечатки небесных крыш.
Я говорю — любовь, — а ты говоришь...
Как утверждает моя подруга Нино,
Мы-то хорошие, это весь мир — говно.
Спой, косоглазый король, про жирафью стать.
Озеро Чад далеко — его не достать.
Обещай, что в этих сумерках, в которые ты смотрел,
Будет любовь сначала, и только потом — расстрел.
В сумерках люди ищут других людей
Ощупью, по зелёным контурам тел.
Не находя того, кто уже взлетел,
Слабого эллина тискает иудей.
В сумерках, полных черёмухи и волков,
Каждый каждому стал, наконец, таков.
Каждый в каждом, как люпус, хвосты висят.
Каждый неверный верен на пятьдесят.
Каждый с винтовкой новенькой, иншалла.
Озеро Чад мерцает в углу стекла.
в сумерках самая охота, брат, — говорит человеку волк. дай я тебя поймаю, брат, в казацкой папахе, в кавказской бурке, в армяке, в тужурке, в волчьей шкурке, на окраине сентября, в зелёных кустах малины, в золотых погонах, в малиновых
лычках, брат!..
и человек отворачивается, ни слова не говоря,
и смотрит на озеро Чад.
А на озере Чад королева гуляет одна,
Точно ночь нежна.
Не молитву бормочут её уста —
Королева считает до ста.
И на каждой сотне проходит век —
Анно Домини, человек.
Не робей, амиго, кругом враги,
Волки в стае не с той ноги.
С этой сотней в сумерках лучший клёв
На овечек и королев.
А на том берегу эскадрон рысит,
На телеге у пленного глаз косит,
Окровавлен лоб да измят мундир.
Далеко ещё, командир?
Здесь налево, брат, от Москва-реки,
Там до Солнцева напрямки.
Как увидишь черёмуховый овраг —
Так и дома, брат.
Королева в сумерках не узнаёт, куда пришла.
Говорит, искала долго на ощупь — и не нашла.
Только запах черёмухи, только ожог кольца,
Только дождь, глаза смывающий с пол-лица.
Ни чужих не видно в сумерках, ни людей.
“...есть любовь”, — как сказал печально эллину иудей.
* * *
ружьецо-то возьми, ружьецо-то, нажми на курочек —
мы давно не стирали на речке кровавых сорочек,
мы давно не копали, не мяли тяжёлую глину.
в грудь не можешь — зажмурься, дружочек, и выстрели в спину,
в белый свет, в молоко, в золотые медовые дыни...
можно выстрелить так, что никто никогда не подымет.
не подумай, что встану — не встану, и сниться не стану.
серебро в серебре, вот и пули сбиваются в стаю
и летят ледяными скворцами, отпущены сами
то ли нами, птенцами,
то ли нами, отцами.
* * *
яблони, яблони, выводки ртов грачиных, кружево белых свадебных майских лат.
бог мне простит, что бога люблю в мужчинах. в женщинах тоже, но женщины — это ад.
только яблони, только они, похоже, женскую кротость прячут в душе ствола.
детский мой призрак, помнишь, ты тоже, тоже яблоне куклу старую отдала.
разве поверит живущий в розовой праге в пригород, подыхающий от тоски,
чьи беспризорные дети чудят в овраге, перебирая белые лепестки.
что за причуды, право, у малолеток — каждый уверен, что ангел следит за ним.
дряхлая яблоня с куклой в развилке веток, точно старуха с подкидышем неземным.
и цветёт из последних, и машет белым, и качает — весна, мол, гляди, весна...
ангел мой, пока ты по оврагам бегал, я смотрела на яблони из окна.
мы сейчас о причудах, не о причинах, я сейчас вообще о чём, не пойму.
вспомнила: я бога люблю в мужчинах. и потому, конечно, и потому...
Рождественское причитание
рукава окуная в реку поймай окуня
речного коня поймай оседлай омойся
солона водица солнцем полна волна
омой лик капли смахни с лица.
утоли Господи мои печали умали
пожалей страждущих окуни в реку
солнцем в лицо плещи на мели
полечи Господи подай руку.
Твой же Сын Господи Твоё дитя
пронеси мимо пожалей успокой
окунем конём солнцем волной умоляю Тя
есть ли такая молитва нет ли такой.
спаси Господи помоги сил
подай Господи человеколюбче
ничего Господи грешен не просил
и не надо Отче ничего лучше.
исцели Господи страждущего раба Твоего
паче всех человец окаянен есмь
Господи помоги помоги нам всем
и защити защити защити Его
* * *
из-под полога полночи стёртый пятак урони
в колею, где по волчьему следу позёмка поёт
осторожней, отец, не к добру эти песни, они
ледяной колыбельной вонзаются в сердце твоё.
запахнувшись в медвежью доху, сохрани седока
этой ночью мятежной, метельной, не вырони в снег
не к добру эти песни, отец, и позёмка легка,
как рука ледяная невесты, умершей во сне.
берегись, береги седока, на другом берегу
видишь, изоб дымы, дотяни же, отец, до села
не могу, — отвечает, — вот как на духу — не могу
душу выдула стужа, позёмка глаза замела.
ай, мой сахарный, где ты, пошто ты покинул меня
рассыпает луна решета серебристой пыльцы
вот и снежная дева встаёт и берёт под уздцы
запалённого скачкой коня.
поцелуй меня, дивный мой, что тебе дом над водой
это дым над водой, это дым на воде, это лёд...
и целует целует целует — дохнуть не даёт
ай, какой молодой, — говорит, — поцелуй, молодой!..
вон он, берег-то, близко, бежать бы по синему льду
да прильнула, прилипла, смерзается слюнкой во рту
божье имя, и волчью обиду слыхать за версту —
я иду, — говорит, — я иду...
* * *
Еле заметный крен, пол под ногами движется,
В стуке вагонных недр еле заметный сбой.
Не выходи курить в тамбур, отбросив книжицу,
Пристанционных верб не заслоняй собой.
Раненый де ля Фер старым фалернским лечится,
Есть ещё слово “честь”, и не в чести корысть...
Преданный адъютант проданного Отечества,
Братик мой дорогой, не выходи курить!
Станция, край села. Лязгает, учащается;
Поезд даёт гудок; в небе, меж двух калин,
Сохнет на ветерке, машет тебе, прощается
Стая рубах, бела, как лебединый клин.
Через двенадцать вёрст грохнет и покорёжится,
Вспыхнет и разведёт в стороны адский мост...
Бедный мой адъютант, вон она, эта рощица,
Вон она, твоя смерть — через двенадцать вёрст.
Не поднимай чела от золотого вымысла.
Весел Дюма-отец, фронда во всём права.
Рельсы ещё гудят, стираное — не высохло,
Плещутся на ветру белые рукава.
* * *
Стасу
конница, конница, голова в бурьяне,
сапоги в сугробе, глаза в слезах
здравствуй, маруся, изменил по пьяни,
извини, упал в дорогих глазах.
вот моя душа, застрели навылет,
вот моя деревня, полон дом травы
извини, маруся, хотелось выжить
не сносил, как водится, головы.
в нашей сотне — да не в пешей роте
на груди георгий, в груди весна
вы поглыбже, братцы, меня заройте,
чтоб она не видела из окна.
вдоль да по речке лебеди да гуси
синие фуражки, зелёный шум
здравствуй, маруся, прощай, маруся
больше ни словечка не напишу
Дворовый романс
Мне бы твоё небо, российский двор, розовое вроде,
Сахарные головы облаков, тополиный лепет.
Вот бредёт по свету живая тварь, нежное отродье,
И таких, как сам, глиняных щенков из обломков лепит.
Расскажи мне, как на рассвете рот обжигает паста,
Как сигарета с утра горчит, схожая с отчаяньем.
Как идёт-бредёт по асфальту вброд твой грибной апостол,
Начиная фразу мычанием, кончая молчаньем.
У меня в саду на краю земли сверчковые трели,
Облака лакает соседский кот, — сижу и не двинусь.
А мои дворовые короли все поумирали —
Кто сторчался, кто спился. Кому на вход, а кому на вынос.
Посреди двора призрачный дымок — здравствуй, Старый, как ты?
Погоди, не тай, не улетай, что за разговор?..
В самой середине моей груди нанесён на карты
Беззаборный двор, беззаботный двор, безнадзорный двор.
Иисус хрущоб, шантрапа, торчок, цацка моя, детка,
Былинка — не богатырь, уличный герой...
Кафельная плитка, парадняк, лестничная клетка,
Звонок не работает — тук-тук, я пришла, открой.
* * *
шадабиду, — говорит поэт, — я всех вас видал в гробу!
и вечный красный как ангел свет горит у него во лбу.
шадабиду, заплетай язык, ворочай земную ось.
и вечный жаркий как ангел штык пронзает его насквозь.
и вечный сон как чума, метель что улей, и год как дно.
и ты, что грела ему постель, не греешь его давно.
шадабиду, улетай домой, мучитель ангельский мой.
молчи, — глухому сказал немой. молчу,— ответил немой.
* * *
моя жгучая жадная радость ловец жемчужных чудес
мой лучший дурак с бамбуковой палкой наперевес
выносящий живую женщину из тесных кафельных стен
в солёное масло моря из тени в тень
из тесной горячей кожи в зыбкую зелень сна
в которую кажется тоже жжётся я влюблена
...когда под босой стопой прогибается слабый пол храни тебя богомол
...оливковый нежный будда нашедий лотос в болоте
глядящийся умирая в расширенные зрачки
как хорошо что вы живы сверчки мои дурачки
вы живы выживыживы и никогда не умрёте
* * *
я не птица, нет, моя радость, не птица, нет.
птицы тоже умеют врать, притворяться, виться
над тобой, моя радость, летать и кричать, как птица,
заполярный сыч, подкидная дичь, лебедица, —
синекрылый гусь, не вмещающийся в сонет.
да какой сонет, никаких сонетов, дружок.
никаких советов, цветов, пониманий, маний.
я тебя люблю так же просто, как нож в кармане
потихоньку режет подкладку. роняешь money
с высоты и потом совершаешь смешной прыжок.
я не птица, — рыба скорей... скорей,
улетев с моста, потону и ко дну прилягу,
я тебя люблю, точно спирт прожигает флягу,
до костей грудинных, до самых твоих дверей.
да какой там спирт, да какие наши года,
я не рыба, рыбы не тонут, а я, тупица,
всё тону, тону... я не птица, нет, я не птица,
я всего лишь лечу с моста — приземлиться, слиться
с чем-нибудь, хоть с чем-нибудь, навсегда.
холода у нас, моя радость, у нас холода.
* * *
...эти сепия охра уголь разбой разгул
это томный будда целуя тебя разул
твой ленивый рот целуя как злой цветок
переспал на западе а рисовал восток.
в облацех на одной ноге моё чучело
ты танцуешь а я гляжу на твоё чело
наглый ангел пустые хлопоты монплезир
чем же ты меня многогрешную поразил.
рисовал чертил терпеливо так объяснял:
“покрывало снял свитер снял кожу снял”
ну а я-то я безголовая мне-то что
хоть в лохмотьях кожи чучело хоть в пальто.
драгоценный хлам уложенный под стекло
я касаюсь стекла губами губам тепло
твой нефритовый будда весел светлы сады
поцелуй меня бедный с той стороны воды...
* * *
снова внутри от нежности мёд и лёд,
тонкая замирающая игла.
тихо помешивает над головой пилот
небо, и всё напрасно, и все дела.
тихо подвешивает над головой в дыму
снежном воронку, веер, ночной огонь.
нежность, не выносимая никому,
мёрзлой пчелой жалит и жжёт ладонь.
вынеси мне из своего тепла
летнего мёда милость, слизни слезу.
даже под снегом, брат, даже тут, внизу,
сердце сосёт мучительная пчела.
были мы ветрены, стали мы дураки
и вертопрахи, тает наш вертоград.
некому нас мёдом кормить с руки
даже под снегом. даже под снегом, брат.
Филадельфия,
штат Пенсильвания
|
|
