Леонид Костюков

Колмогоров в воспоминаниях учеников

О природе гениальности

Сюжет этой книги в высшей степени прост. Жил гениальный человек в России (точнее, в СССР), в Москве, в ХХ, как вы уже догадались, веке. Добавим, не только гениальный, но сумевший полностью, с очевидной широтой и силой себя реализовать. А область его творчества была не так очевидна и открыта большинству современников — математика и физика (хотя область интересов и глубокого интуитивного понимания — гораздо шире). Человечество (если можно оперировать такой категорией) хорошо схватывает гениальность Эдисона — для этого достаточно щелкнуть выключателем. О гениальности Эйнштейна скорее знает понаслышке и верит экспертным оценкам; оценить красоту и силу теории относительности напрямую может, наверное, один из ста. Эйнштейн поэтому становится эмблемкой, этаким чудаком с высунутым языком. То есть возникает проблема восприятия гения, не обращающегося своим творчеством непосредственно к тебе.

Возвращаясь к Колмогорову — технологии ХХ века загадочным образом не сработали на популяризацию его фигуры. О нем осталось не больше кинохроник, нежели об И.П. Павлове или Л.Н. Толстом. Сложная и трагическая история эпохи также в его жизни играла роль скорее фона. Что тоже понятно — он (и, что важнее, не он один) жил в эпоху Колмогорова, как, например, Сервантес или Гёте жили в собственные эпохи. Он остался в письменных воспоминаниях учеников — они и составили тело этой книги. Как и может быть, и должно быть, и бывало с гениями во все времена.

Эмоциональное впечатление от книги огромное. Читатель не просто принимает к сведению, что, вот, был такой великий математик Колмогоров (с этим у него не было причин спорить и до чтения книги), а получает возможность пусть и косвенно, но ощутить присутствие живого гения (к сожалению, это слово я не могу разбавить синонимами, и в настоящей рецензии вы встретите его еще не раз). Различие — как между непосредственным мистическим опытом и его религиозно-обрядовым оформлением.

Воспоминания в сборнике расположены в алфавитном порядке фамилий их авторов. В итоге мы путешествуем во времени, наше внимание то переключается на бытовые подробности, то — собственно на объект научных исследований. Математические формулы возникают в тексте так же естественно, как на вечере памяти великого композитора выступающие иногда садились бы за рояль и цитировали бы музыку. Иногда мы возвращаемся к уже знакомым обстоятельствам, но в несколько ином ракурсе, что образует эффект объема.

Один из авторов, В. Тихомиров, сопоставляет свое положение мемуариста с ситуацией некоей писательницы, создавшей монографию о великом ученом. В. Тихомиров как свое преимущество называет близкое знакомство с героем, как преимущество своего оппонента — профессионализм. Здесь я, пожалуй, возразил бы В. Тихомирову. Литературный профессионализм есть, помимо прочего, легкая отзывчивость на повод для письма, развязность особого рода. Непрофессионал для того, чтобы написать объемный текст, должен пробиться через некоторую корку естественной немоты. Мощная мотивация решает эту задачу. В то же время практически все, что выносит на бумагу умный и ответственный человек, но не профессиональный литератор, несет на себе след этой мощной мотивации; само наличие текста является, по сути, ее индикатором.

Мотивацией в данном случае является чувство любви и благодарности к Учителю, иногда — боль и горечь утраты. Возникает сплошная эмоциональная насыщенность книги, которую профессиональные литераторы скорее нарушили бы, нежели поддержали.

Книга неявным образом поднимает ряд общих проблем. И первая из них — базовый тезис Андрея Николаевича Колмогорова: истина — это благо.

На первый взгляд он очевиден; мы привыкли к безответственному жонглированию такими понятиями, как добро, красота, благо, ум, честь, совесть и т.п. и произвольным их сближениям. Между тем, образ заповеданного знания (а под истиной тут, разумеется, надо понимать не истину в себе, а человеческое стремление к ней и обладание ею) в ХХ веке предельно конкретизирован. Это уже не плод с древа познания и не ящик Пандоры, а, например, строение атома. Такое ли безусловное благо знание структуры атома, если оно ведет к Хиросиме 1945 года и Чернобылю 1986-го?

Говорю это вовсе не затем, чтобы дешево опровергнуть девиз Колмогорова, а чтобы обратить ваше внимание на его внутреннюю драматичность, неочевидность. Это именно кредо веры, а не банальность. Так, например, катастрофичность и жестокость мира на первый взгляд противоречат идее Бога, но именно глубокая вера позволяет преодолеть не только это противоречие, но и (пусть частично и временно) саму пресловутую катастрофичность.

Можно сказать, что жизнь Колмогорова, отраженная в воспоминаниях его учеников, складывается не просто в историю, а в легенду. Обстоятельства места и времени иногда отшелушиваются как несущественные, и мы видим непосредственно путь ученого в том же смысле, в каком существуют путь монаха или путь воина.

Другой (и, по-моему, главный) мотив книги — природа гениальности.

Давайте сформулируем его так: авторы воспоминаний — блестящие ученые, достигшие внушительных успехов в разных областях науки. Все ли они гении? Наверное, положительный ответ на этот вопрос девальвировал бы само понятие, и мы бы перестали понимать, почему эти двадцать гениев пишут о двадцать первом. Стало быть, существует различие между им и ними. Почему же это различие не унижает современников гения, почему они все искренне стремятся к нему и возвышаются от общения с ним?

Иначе говоря, почему Сальери не просто неправ, а неправ абсолютно?

Вот как я бы попробовал ответить на этот вопрос — по прочтении книги, хотя, конечно, не впервые о нем задумался. По-моему, гений — вовсе не степень таланта. Талант — всего-навсего способность человека легко решать те или иные возникающие на его пути задачи, некоторое облегчительное устройство вроде щуки, золотой рыбки или волшебной палочки. При этом постановкой задач ведает в лучшем случае сам человек, а в худшем — его хозяин или заказчик. Задачи могут быть убогими и случайными, конечная цель — смутной. Талант при этом служит, возможно, вполне заурядному носителю, который и сам служит кому-то.

Иначе говоря, всякий талант — талант исполнителя.

Гений же, скорее, — способность к вдохновению, когда и тема, и предмет деятельности приходят к человеку (как бы) извне и овладевают им. Гений имеет гораздо более серьезное отношение к Истине, нежели излишне свободный талант. Добавим, что для простого сохранения этой способности к вдохновению нужно зряче и разумно выстроить всю свою жизнь. Гений образует путь.

Гений в сочетании с талантом дает нам великого художника или ученого. Гений в чистом виде — юродивый или пророк.

Многие поэты передают ощущение вдохновения через метафору грозы: электрическое напряжение, озарение молнии, следующее за этим ощущение свежести мира. Возможно, это более чем метафора. И вблизи гения возникает что-то вроде атмосферной гениальности, где способность другого человека к вдохновению (если она есть) обостряется.

По мере чтения книги моя уверенность в этой гипотезе крепла.

Но если это действительно так, то нам надо пересмотреть многие наши наивные представления о паре “учитель—ученик”.

И, возможно, главной задачей подлинного гения является поддержание эстафеты гениальности, своеобразной духовной наследственности. Тогда становится понятно, отчего А.Н. Колмогоров, оставшийся в своих открытиях и свершениях, все же подлинно живет скорее в своих учениках. Да и его необыкновенный интерес к проблемам образования тоже становится понятнее.

Остается посетовать только на небольшой тираж книги. Тысяча экземпляров быстро разойдется между своими, посвященными. А сравнительно широкие слои гуманитарной интеллигенции, которым очень интересно было бы взглянуть на знакомые проблемы в незнакомом ракурсе, скорее всего, опоздают в магазин.