Артем Скворцов

Непостоянство памяти

Об авторе | Скворцов Артем Эдуардович (р. 1975), доцент филологического факультета Казанского государственного университета. Автор монографии “Игра в современной русской поэзии” (2005) и статей по русской литературе. Печатался в журналах “Знамя”, “Октябрь”, “Арион”, “Вопросы литературы”, “Philologica”.

Латинское утверждение “de gustibus non est disputandum” — “о вкусах не спорят”, довольно спорно.

Особенно сомнительно эта максима звучит в литературном мире — что же тогда делать обитающим в нем людям, как не дискутировать о вкусовых пристрастиях? Но вряд ли здесь подразумевался буквальный смысл. Скорее, толковать античную мудрость нужно так: спорьте на здоровье, да только это бесполезно. Все равно никого ни в чем не убедишь, лишь настроение испортишь, а чего доброго — и с оппонентом поссоришься.

В последнее время реальные споры о вкусовых пристрастиях наводят на мысль: быть может, часто сталкиваются не разные вкусы, а вкус и его отсутствие?..

Эти заметки представляют собой попытку собрать воедино наблюдения, на первый взгляд имеющие отношение к конкретным областям гуманитарной сферы (к восприятию отечественной стихотворной культуры аудиторией, специальным филологическим вопросам и проблемам преподавания в вузе). На самом деле все они связаны с одним общим социокультурным симптомом, вынесенным в качестве заглавия текста.

Словосочетание “национальные традиции” обычно понимается однозначно позитивно. Но ведь традиции могут быть и дурными — и тянуться десятилетиями или даже веками. Одна из них — разбазаривать нажитое предками и начинать все с нуля. Сплошь и рядом видишь, как новое поколение искренне полагает себя первыми людьми на земле вообще и на этой земле в частности. Понятие культурной эстафеты с ее подстриганием газонов на протяжении сотен лет для придания им должного качества по-прежнему не в нашем духе.

Спор, послуживший первотолчком для написания заметок, шел между преподавателем и студентами по поводу современной русской поэзии. Некоторые из учащихся пренебрежительно высказались о целой поэтической плеяде. В частности, досталось Тарковскому, Самойлову и Левитанскому. На вопрос, что именно не устраивает их в поэтике выдающихся мастеров старшего поколения, респонденты классическим образом затруднились ответить. В конечном итоге молчание объяснилось просто: студенты не читали априорно отвергнутых авторов. Хотя и усвоили, что это нынче “неформат”.

Справедливости ради надо признать — студенты не виноваты. Они лишь демонстрируют общую тенденцию. В самом деле: так ли уж часто нынче поминают вышеприведенные имена? А если и поминают, то как? И ведь речь идет о реальных величинах, а не о дутых авторитетах, о людях, составляющих первый ряд современной русской поэзии — но… Раскручивать их невыгодно. На таком фоне слишком многое из новомодного и продвинутого может померкнуть.

Больше других повезло Тарковскому — его авторитет, как кажется, непреложен, но что-то не видно, чтобы поэтическое сообщество в открытую признало его сомасштабным, к примеру, Бродскому. О Левитанском и Самойлове и говорить нечего. Сейчас, пожалуй, лишь В. Куллэ и Е. Бершин заботятся о восстановлении имени первого, а творчество второго целенаправленно исследует А. Немзер. Но даже самый доброжелательный наблюдатель согласится с утверждением: сегодняшнее время не слишком жалует эти имена.

Причуды культурной памяти — наша давняя, почтенная традиция, по которой в определенном смысле не помнить — хороший тон.

Последним по времени поводом для фиксации этих меланхолических ламентаций послужил жаркий спор между тремя коллегами-филологами. Один из них посетовал на нынешнее отсутствие серьезной, глобальной литературной теории, столь же влиятельной, как семиотика или постструктурализм (при всем их различии), разделяемой большинством ученых, а главное — на индифферентность большинства гуманитариев к общетеоретической составляющей. В частности, специальные упреки были адресованы всем, кто так или иначе имеет отношение к поэзии, — не только стиховедам, но и самим поэтам, и даже читателям. Коллеге пришлось возразить, что не до жиру, быть бы живу, и развить следующее сравнение: вас приглашают на званый ужин, где гостям предлагаются изысканные закуски, уникальные соусы и коллекционные вина. А основного блюда нет. Нет даже хлеба. В данном случае хлеб — сами классические тексты, по разным причинам не присутствующие в менталитете иных потенциальных культурных носителей.

Действительно, если использовать незабвенное определение С. Лема “Всеобщая Теория Всего” (далее — ВТВ), то она, до сих пор достижимая не более чем линия горизонта даже в теоретической физике, в нынешней филологии выглядит куда большей научной утопией. Но коли обобщающая концепция, принимаемая большинством, пока не выстраивается, стоит ли тянуть деревце за ветки в надежде на то, что оно со скоростью мультипликационных метаморфоз из “Пластилиновой вороны” превратится в могучий дуб?

Современное скептическое отношение к Теории выразительно сформулировал И. Шайтанов: “От теорий начали уставать. Сменяя друг друга, они уже не одно десятилетие проносились мусорным ветром, оставляя после себя сухое шуршание терминов, но почти не задевая знания о литературе и ее истории. По сей день в ходу монографии, биографии писателей, учебная литература, статьи, вышедшие в основном до теоретического бума или написанные так, как будто всего этого теоретического волнения не было и в помине. И не знаешь, сокрушаться ли по поводу невосприимчивости и инерции или радоваться тому, что инерционно устроенный академический мир едва успеет развернуться к очередной моде, а глядь — ее уж и нет, и опять носят что-то совсем другое, к чему еще надо присмотреться”.

И все же ВТВ была бы небесполезна, причем, думается, не только кабинетному академисту, но и юноше блед. со вз. гор. Но прежде чем пытаться залатать блистательную дыру, стоит оглянуться по сторонам и обнаружить локальные, не менее зияющие высоты.

Если говорить об отечественной стиховедческой и стихотворной традиции, то о каком окончательном построении теории русского стиха может идти речь, если еще совсем недавно, по историческим меркам буквально вчера, были даны непротиворечивые рабочие определения ключевых стиховедческих понятий — стиха, прозы, метра, ритма, строфики, рифмы?

О какой теории может идти речь, если в руках у филологов, поэтов и читателей еще нет самого необходимого — специализированной библиотеки внятно написанных, научно выверенных справочников по истории форм отечественного стиха за последние триста-четыреста лет, не говоря уже об отсутствии академических изданий, где прослеживалась бы в самом общем виде трансформация поэтической риторики, тем более образности, после чего можно было бы делать выводы о движении различных поэтик во времени. Имеются пусть многочисленные, но разрозненные смысловые поля, культивированные посреди мерзости запустения.

О какой теории может идти речь, если даже стиховеды не могут прийти к конвенции относительно принципиально важных вопросов — от какого времени стоит отсчитывать начало русского стиха и, как следствие, отечественной классической стихотворной традиции? От Пушкина? От Державина? От Баркова? От Кантемира? От Полоцкого? Какую систему стихосложения считать версификационным мейнстримом, а какую — нет, да и на каком основании? Правомерна ли вообще подобная постановка вопроса? Считать ли, например, отчетливые тенденции ряда современных поэтов оживить силлабику или обратиться к куда более сложным, в первую очередь гетероморфным формам стиха, всего лишь малыми возмущениями в безбрежном океане силлабо-тоники (с мощными течениями тоники и верлибра) или закономерным началом возврата к богатейшим метрическим истокам?

Очевидно одно: даже механизм традиционного русского стиха изучен неполно — это при том что колоссальный объем работы уже проделан классиками филологической науки. И все же дух захватывает при мысли, сколько еще предстоит совершить на этом поприще.

Но, может быть, существеннее то, что даже в области истории литературы не все так гладко — и тут вновь приходится вернуться к заголовку статьи. Трудно говорить о возможности построения всеобщей теории в культуре, когда мы, обладая несметными поэтическими сокровищами, к началу третьего тысячелетия не удосужились текстологически безупречно издать в полном объеме сочинения десятков, если не сотен стихотворцев. А ведь уж сколько раз твердили миру (правда, устами не филологов, а новомодных маркетологов): все многократно издано и переиздано, нечего ностальгически оглядываться назад, с традицией и культурным багажом все в порядке, надо срочно заниматься современными стратегиями, а то мы заметно поотстали от передового края мировой культуры с ее упорно не прививающимся у нас хай-теком.

Увы, если бы это соответствовало действительности… Замечательно, что в “Новой библиотеке поэта” за последние годы появились тома современных классиков, в частности Б. Окуджавы, Д. Самойлова и А. Галича, — честь и хвала составителям, комментаторам и издателям. Но где нынешний читатель может найти откомментированное на уровне современного состояния филологической науки полное стихотворное собрание Батюшкова или Вяземского? А ведь с момента их закрепления в традиции прошло не десять лет, за прошедшее время можно было не только собрать и издать их сочинения, но многократно переиздать — с исправлениями и постоянно возникающими дополнениями. Нечего и говорить о поэтических неудачниках, которые дожидаются своей очереди десятилетиями. Вот лишь малая часть грустного списка: В. Тредиаковский, А. Сумароков, В. Петров, М. Собакин, С. Бобров, И. Долгорукий, А. Шишков, Д. Хвостов, А. Бунина, Н. Языков, П. Шумахер… И это не доходя до ХХ века. В конце концов, бог с ними, с академическими изданиями, — где популярные, но полные собрания названных авторов? Их нет, нет, нет.

Попытки отыскать ВТВ в такой ситуации напоминают возведение архитектурного шедевра в условиях хронической нехватки стройматериалов.

Не о ретроградстве речь, а об элементарной культурной гигиене. Пусть цветут все цветы, в том числе и новейшие экзоты, но и о старых видах кто-то должен постоянно заботиться, иначе саду-вертограду культуры во всей его многоцветности не цвесть.

В определенной мере ситуацию может исправить электронный ресурс, в частности замечательный сайт классической литературы www.rvb.ru, разрабатываемый под руководством И. Пильщикова, и, видимо, в отдаленном будущем действительно исправит. Вот только, во-первых, неизвестно когда, а во-вторых, электронная версия книги способна лишь дополнить, но никак не отменить бумажную, особенно в практике филолога.

Означенный круг вопросов относится к разряду трудных, но в принципе разрешимых проблем. Однако в не меньшей степени общегуманитарная ситуация зависит от тех, кто будет определять состояние культурного уровня завтра и послезавтра, от тех, кто, по идее, и должен заниматься заполнением лакун, в первую очередь — от студенчества.

Расцветает ли современная литература — вопрос спорный. Да и не о нем здесь речь. Допустим, расцветает. Но есть ли читатель ея? Со всей ответственностью работающего на филологическом факультете университета, положа руку на сердце могу заявить: растет чувство, что читатель этот умер всерьез и надолго.

Вообще, как свидетельствуют специалисты, чтение в нашей стране стало проблемой. “В чем же мы проиграли? Читая художественный текст, российские школьники ориентированы на общее понимание его содержания. Имея дело с учебным текстом, они понимают только отдельные фрагменты. А с заданиями, требующими перехода от понимания общего содержания к деталям и наоборот, просто-напросто не справляются. (…) Очень низки результаты заданий, требующих работы с информацией. Учащиеся не умеют выделять информацию из вопроса, привлекать информацию, использовать личный опыт, сведения из смежных областей. Им просто трудно вспомнить, домыслить и даже угадать что-то. Развернутый ответ на вопрос в виде письменного высказывания вызывает легкий шок. Однако следует сказать, что письменная речь оказалась несформированной у большинства пятнадцатилетних учащихся не только в России, а во многих странах. “Буксовали” обычно на заданиях, требующих реконструкции замысла автора (цели текста) и его точки зрения. Учащиеся путали факты и мнения” (Н. Сметанникова, президент Московского отделения Международной ассоциации чтения). То, что изложено аналитиком, можно подтвердить собственной ежедневной практикой работы со студентами-филологами. Но проблема с чтением — лишь цветочки. Ягодки выглядят так: многие абитуриенты психологически не готовы к самостоятельному получению знаний. А именно такова концепция университета — установка на самостоятельность. Заставляют учиться только в школе, но не здесь. В университете лишь предоставляют возможности для обучения. Никого ничему научить нельзя, если человек сам того не желает. Но по устройству отечественной системы высшего образования в вуз по большей части приходят психологически незрелые люди. И когда — в лучшем случае — процесс взросления завершается, как раз к этому моменту заканчивается и их пребывание в вузе. Вот тут бы и пересадить их на первый курс, но — поезд уже ушел...

Филологическое образование было, есть и будет основано на общей эрудиции. Без знания тысяч и тысяч источников или, по крайней мере, без понимания, что они существуют, без чувства того, откуда взялось то или иное слово, филологической работы вообще нет, иначе это профанация и имитация. Филолог не может работать на отдельном узком поле. Даже занимаясь конкретной темой, он должен обозревать широкую область, такова специфика труда.

Однако, судя по последним наблюдениям над новейшим студенчеством, понятие эрудиции, кругозора можно тихо отнести на свалку истории. Сейчас знающий наизусть десять стихотворений Пушкина уже кажется эрудитом — и ископаемым. Не за счет того, что он гений, а за счет неуклонно снижающегося общего уровня. Поколение тридцатилетних, к которому ваш покорный слуга имеет честь принадлежать, в среднем менее эрудированно, чем поколение наших родителей, а те, кто моложе нас на пять-семь-десять лет, в свою очередь дают мало поводов для оптимизма.

Не только сужается кругозор, но и падает качество рецепторов. “Нам это неинтересно”, — реагируют студенты на предложение (не директиву, а именно предложение!) ознакомиться со стихами Тарковского. Не потому ли неинтересно, что просто нечем обрабатывать материал такой сложности?

Есть на филфаке одна характерная проблема: к будущим научным руководителям приходят студенты с намерением заниматься современной литературой (полагая, что для занятий современностью особенно ничего знать не нужно). Рутинный разговор развивается так: “Мне нравится вот этот автор, я хочу…”. “А почему вам нравится?”. “А я его прочитал”. “А что вы еще читали?”. “А больше ничего и не читал…”. “Вот вы пойдите, прочтите тридцать-сорок авторов, потом через месяц приходите, поговорим”. Они и появляются через месяц с широко раскрытыми глазами: “Да-а! Оказывается, есть еще вот то и вот это!”.

Но бывает и иначе. Недавно коллега рассказал следующую историю. Некая не самая слабая студентка писала под его руководством курсовые. На старших курсах обнаружилось, что она читала автора, которым занимается, и знать не знает о его ближнем круге. Все логично: я изучаю NN, а МN меня не интересует. Читатель вправе спросить: куда смотрит научный руководитель? Но он-то по старинке полагает, что культура филологического труда — в порядке вещей и знание контекста обязательно. А оказывается, иные банальные истины с течением времени обретают первую свежесть и становятся весьма нетривиальными.

Показательна еще одна современная культурная, она же антикультурная, тенденция. Становится не стыдно демонстрировать невежество. Не то плохо, что “Нету их. И все разрешено”, а то, что “их” словно бы вообще не было. И дело даже не в том, что нет великого Патрокла, жив презрительный Терсит. Печально другое: нынешний Терсит чаще всего искренне мнит себя Патроклом. Приходится признать: в определенном смысле так оно и есть. Уровень — не абстракция. Уровень — это конкретные люди. И когда они уходят, планка неминуемо и ощутимо сползает.

Утешать себя тем, что место Левитанского в сознании молодого читателя занял Пригов, а место Пригова — Воденников, не приходится: как показывает практика, в равной степени не знают и не понимают ни того, ни другого, ни третьего. При этом, как водится, вирши собственного производства на душещипательные темы пишутся каждым вторым/второй. Более или менее беспомощные и малоотличимые от того, что писалось в подобных ситуациях -надцать и проч. лет назад. Совет поменьше писать и побольше читать начинающие стихотворцы воспринимают с недоумением. Никакими гуманными убеждениями невозможно заставить студиозусов пойти в библиотеку и обозреть хотя бы некоторые журналы — только в приказном порядке. Группа пятикурсников, сдающая зачет по современной критике, как выяснилось, ни разу за все время пребывания на факультете не держала в руках “Знамя”, “Новый мир”, “Октябрь”, “НЛО”, “Критическую массу”, “Вопросы литературы”, “Арион”. В лучшем случае на помощь приходит Интернет, в худшем перечисленные названия вообще не вызывают никаких ассоциаций.

Поражает общая историческая и культурная инфантилизация, — еще одно следствие беспамятства. Вот несколько примеров. Первый — из ответов на экзамене: Блок написал поэму “Двенадцать стульев”. Второй — преподаватель сообщает мимоходом на лекции по литературоведению: по самым оптимистическим подсчетам, до нас дошло около пяти процентов всей античной литературы. После паузы одна барышня дрожащим от праведного гнева голосом:

— А где остальные девяносто пять?

И третий, наиболее выразительный. Студентка пытается пересказать сюжет “Чапаева и Пустоты”, путается и испуганно замолкает.

— Ну, отлично — роман вы читали. А как в нем переосмыслен образ Чапаева?

В ответ — взгляд затравленной косули.

— Хорошо, скажем так: фигура Чапаева — это полный вымысел или была некая историческая личность, чьи черты трансформированы автором?

Тяжелая пауза. Затем робко, с вопросительной интонацией:

— Это герой анекдотов?

— Прекрасно! Ну а в анекдоты-то он как попал?

Ступор.

— Позвольте, вы что же, и фильма “Чапаев” не видели?

Молчание.

Вот оно что! Открылся глубинный замысел автора: не Чапаев, а пустота. Полная и совершенная.

Но бедным Василию Ивановичу и Виктору Олеговичу еще повезло. Если уж слегка коснуться нелитературных познаний, то приходится признать: выросло поколение, не видевшее ни одного фильма Тарковского. Их, заметим, регулярно показывают по разным каналам. О Михалкове, правда, слышали. Но, разумеется, фильмов его не видели. Об Иоселиани, Параджанове, Абуладзе, не говоря уж обо всяких уэллсах-бунюэлях-феллини, интересоваться смысла не имеет. Нет, не были, не участвовали, не знаем. Хотя теперь все можно необычайно легко достать — только руку протяни. Не протягивают.

Примеры можно множить бесконечно, но дело не в частностях. Культурную память начинает заменять память оперативная, сохраняющая лишь функционально полезный объем последней информации, автоматически стираемой при каждом новом поступлении.

Из сотен студентов, прошедших перед моими глазами, лишь один вполне соответствовал идеальным и, видимо, безнадежно устаревшим представлениям о том, каким должен быть нормальный — отнюдь не гениальный — студент. Он был начитан, трудолюбив, ироничен, быстро соображал, подхватывал и развивал идеи преподавателей, не переставая генерировать свои.

Именно пример этого юноши разрушает в моих глазах представление о непосильной тяжести обучения: приехав из провинции, он жил на стипендию в общежитии, следовательно, находился в заведомо более трудной социальной ситуации, чем учащиеся-автохтоны, и из всех преимуществ студента университета у него была, пожалуй, лишь возможность пользоваться библиотекой. Но уж это право он использовал на всю катушку. Так что разговоры о феноменальных трудностях обучения — традиционный студенческий миф. Да, учиться непросто. Но не невозможно.

Так на что же можно надеяться — а ведь надеяться на что-то надо? Если перевести небезызвестную хармсовскую сентенцию из прошедшего времени в будущее, то лишь на то, что жизнь победит смерть неизвестным нам способом. То есть на чудо. На конкретных людей, по таинственной причине берущих на себя заботу о повышении общего гуманитарного уровня.

Впрочем, по нашей славной традиции, так было всегда.

От редакции | Мы продолжаем разговор, начатый в прошлом году статьями Е. Ямбурга “Дети и отцы: ключ к пониманию (“Знамя”, № 10) и В. Елистратова “О пользе идеализма в образовании” (“Знамя”, № 12). Под рубрикой Studio будут обсуждаться проблемы высшего и среднего образования и воспитания, взаимоотношений учеников и преподавателей, новые вузовские и школьные программы, актуальные вопросы современного педагогического процесса, преподавания гуманитарных дисциплин.