|
|
|
Виктор Гофман
Кортанети
Об авторе | Виктор Генрихович Гофман родился 20 июля 1950 года в Одессе. Закончил Литературный институт им. Горького. Автор книг: “Медленная река”, “Волнение звука”, “В плену свободы”. Неоднократно публиковался в журналах “Новый мир” и “Знамя”. Живет в Москве.
Апрель
О, как блестят, волнуя, ледяные
и рыхлый снег, и талая вода;
вздохну весной, припомню дни иные,
пойду, пойду неведомо куда.
Какой-то луч из жизни отдалённой
пробьётся и на луже задрожит,
и только ветра пыл неутолённый
в сухих ветвях над слякотью свистит.
Живи вдали. Уже написан Лужин.
И не казнись — мне в меру тяжело.
Я лишь плыву корабликом по лужам
туда, где всё случилось и прошло.
Что в этом солнцем городе залитом
уже без сил ещё бродить влечёт
и, щурясь, соглашаться с Гераклитом:
всё на земле и тает, и течёт.
Кортанети
Юрию Лохвицкому
Стол деревянный под навесом,
речивых тостов череда,
и между пиршеством и лесом
спешит прозрачная вода.
На блюде лобио зелёный,
левей — близнец его — шпинат,
и ачмы пухлой пыл слоёный,
и проперчённый маринад.
Душистой коркой загрубели
индейки сочные бока,
к ним грациозный сацибели
добавит запах чеснока.
Сыр золотистый в хачапури
чуть вяжет зубы и язык;
с налипшей гарью — на шампуре
слегка обугленный шашлык.
…Всё реже тосты поднимали,
всё чаще пили без затей;
в тарелках — тина из ткемали,
засохшая среди костей.
Гортанная воркует фраза,
но всё бессвязней разговор;
однообразный голос саза,
и склоны меркнущие гор.
На улице
Хотя ошейник всё ещё на месте,
заметно одряхлел и одичал,
и смотрит глубоко из пыльной шерсти
суровая, покорная печаль.
Он брошен был или хозяин умер,
но кое-как обвыкся и живёт;
и я теряюсь в этом беглом шуме,
и мне уже пора за поворот.
И пусть ясней с годами, что оттуда
кромешным тянет холодом одним,
кого благодарить за это чудо
отжившим сердцем горевать над ним.
Среди миров, в гордыне неизменной
кружащихся бесстрастно и мертво,
непостижимо посреди Вселенной
в груди трепещет странное тепло.
И что мне в нём — суровом и лишайном,
кочующим неряшливой трусцой;
откуда в этом холоде бескрайнем
печаль и нежность к участи чужой?
Далёкое
На пятачке ещё свободно,
и праздным взглядом
смотреть отрадно и дремотно
на море рядом.
Там солнце медленно садится,
и от литфонда
волна безвольная искрится
до горизонта.
И чайка реет и ныряет,
и вечер ясен,
и лёгкий ветерок гуляет
среди балясин.
И Рюрик шкиперской бородкой
трясёт над палкой,
любуясь худенькой и кроткой
провинциалкой.
А рядом Миша по аллеям
бубнит и бродит
и, дирижируя хореем,
рукою водит
там, где, сливаясь воедино,
ликуя, вьются
цветы сирени и жасмина
и в сердце льются.
И только где-то за шанхаем
томленье мая
недолгим оглашает лаем
сторожевая.
Ещё не мучит шум досадный
и дым мангальный;
и ты глядишь в простор отрадный
на профиль дальний.
* * *
Как я счастлив на этой неделе!
Небывалый простор впереди.
Незаметно леса облетели,
но последние медлят дожди.
Хорошо быть простым и покорным,
видеть небо и дни не считать,
и за делом пустым и упорным
уходящую жизнь коротать.
Отпустили на волю желанья,
сожаления ветер унёс,
и сквозит холодок расставанья
в прояснившихся ветках берёз.
Оттого ль, что расстанемся скоро,
напоследок острей и светлей
горьковатая радость простора
опустевших, свободных полей.
* * *
О. Г.
И когда суровый и гудящий
голос божий душу позовёт,
в сумерках осенних моросящий
дождик не прервётся у ворот;
как в полёте, накренится местность,
мокрые заноют провода,
и моя несбывшаяся нежность
поплывёт в последний раз туда,
где, смотря в промозглые потёмки,
в необъятном городе ночном
девочка сидит в бензоколонке,
курит зло и борется со сном.
* * *
Ведь не зря предупреждали,
это тягостный транзит,
от толкучки на вокзале
трупным запахом сквозит.
От газетного киоска
блудным зудом и тоской,
от высокого подростка
зоркой хваткой воровской.
Догрызай своё печенье
на заёрзанной скамье,
впредь — до пункта назначенья
лишь качанье в заключенье
по железной колее.
Где ложатся в такт качанья
сожаленья, забытьё
и в стакане ложки чайной
дребезжащее нытьё.
Где прошлись по перелескам
зубы острые пурги,
где за жухлой занавеской
не видать уже ни зги.
Малеевка
Как всё-таки глупо бывает вначале:
суровым призваньем по-детски горды,
мы счастья презрительно не замечали,
на свежем снегу оставляя следы.
И лишь у минувшего вязких развалин,
когда собирает в дорогу рожок,
светло и мучительно я благодарен
за чистый у наших коттеджей снежок.
За свет в биллиардной: игроцкие шутки
под крепкий портвейн и дуплет от борта;
и лёгких студенток короткие шубки,
и радость, и робость, и пар изо рта.
За то, что с похмелья больными глазами,
томясь маятой и бессильем веков,
в потёртой фуфайке в пустом кинозале
на гордом рояле играл Росляков.
За лёгкость скольженья на лыжах казённых,
и чувство: прибавить чуть-чуть — и взлетишь,
за ветер свистящий в полях занесённых
и звёздных прогулок хрустящую тишь.
Такие в сугробах застывшие липы
я в будущей жизни уже не найду
и эти навстречу спешащие скрипы
по мягкому снегу, по чуткому льду.
Наташа
Искрилась звонками советская школа,
и строили козни враги;
задорно и чисто звала радиола
в зелёное море тайги.
Ты помнишь, как песню в дороге качало,
солдат на гитаре играл;
как радостно сердце над миром стучало,
когда миновали Урал.
Как всё промелькнуло!.. Сменила разруха
всеобщий задор и размах;
под мелким дождём ковыляет старуха
в облезлый районный продмаг.
В грязи непролазной качаются доски,
натянут платок до бровей,
и ветер твои продувает обноски
и свищет над жизнью твоей.
И скоро устало и неотвратимо
последние смолкнут шаги…
Бесстрастное море тебя поглотило,
зелёное море тайги.
* * *
Проснуться в детдоме районном,
и сразу в сознаньи всплывут
слова в уголке потаённом
“Сегодня за мною придут”.
В унылом приёмном покое
уже от палат вдалеке
заждавшейся мокрой щекою
прижаться к шершавой щеке.
Детдомовской жёлтой дорожкой
и дальше… идти без конца,
касаясь счастливой ладошкой
широкой ладони отца.
|
|
