Александр Агеев

Называя свои заметки “1956”, отсылаю память читателя отнюдь не к Оруэллу с его “1984” и не к Ольге Славниковой с ее “2017”, а к Александру Архангельскому, к его недавно вышедшей книжке “1962” (журнальный ее вариант был опубликован в июльском номере “Знамени” прошлого года).

Мне замысел этой книжки очень понравился: взять вот и рассказать сыну о том важном, что происходило с миром в год рождения папеньки. Под какой, словом, звездой он родился и как события того года предопределили его собственную судьбу и тем самым судьбу его детей. Светская такая, далекая от оккультизма магия, вариант гороскопа с общественно-политической начинкой.

Помнится, я даже взревновал немножко — мне тоже есть что рассказать о “1956”, годе моего рождения, тем более что в прошлом году последовательно шли полувековые юбилеи безусловно знаковых событий — ну хотя бы ХХ съезд и начало “оттепели”, потом я появился на свет, потом случились венгерское восстание и очередная война на Ближнем Востоке. Про ХХ съезд подробно разговаривали серьезные люди в конференц-зале “Знамени” (в том же, кстати, июльском номере, где “1962”), про венгерское восстание мимолетно вспомнили почти все телеканалы 23 октября, в день его начала — но едва ли не потому только, что в Будапеште опять вспыхнуло что-то типа восстания и люди вышли на улицы, чтобы скинуть свое завравшееся правительство. В печатных СМИ юбилей этот был отмечен скупее — более-менее развернутые статьи появились в “Московских новостях”, “Новом времени” и “Времени новостей”, а из “толстяков” только “Звезда” (2006, № 10) расщедрилась разом на две полноформатные статьи о событиях октября 1956 года.

Первая из них — сбивчивая, перегруженная эмоциями статья Бориса Пустынцева “Что мы помним о Венгрии 1956 года?”.

Борис Пустынцев известен в кругах правозащитников (он возглавляет питерскую неправительственную организацию “Гражданский контроль”), но диссидентский его путь начался именно в 1956-м, когда группа питерских студентов, в которую он входил, распространяла листовки с протестом против подавления венгерской революции советскими танками. Романтические юноши (среди них были и правоверные “ленинцы”, и те, кого позже назвали бы “евромарксистами”, и откровенные антикоммунисты, каким был сам Пустынцев) восприняли далекую революцию как свою, искренне возмутились карательной операцией и попытались хоть как-то обозначить свое отношение к событиям. Толерантность властей (как-никак — “оттепель”!) они переоценили — довольно быстро смутьянов вычислили и посадили.

Характерна досада, которая сквозит в первом же абзаце статьи Пустынцева: “Что помним мы о событиях в Венгрии 1956 года? Как эти события повлияли на нашу дальнейшую судьбу? Что знали мы об этих событиях тогда, пятьдесят лет назад, и что узнали потом, в перестройку, когда на короткое время правда о нашем собственном прошлом стала наконец доступна, по крайней мере для тех, кто желал ее знать? И, может быть, самый актуальный вопрос: сколько в России сегодня осталось тех, кто действительно желает знать эту правду?”

Да немного таких осталось — ну что нам, в самом деле, эта чужая, маленькая, богом забытая Венгрия? Мы с почти родными и близкими Украиной и Грузией никак не разберемся. Вот исчезнут “икарусы” с улиц наших городов, перестанут петь песню на стихи Исаковского (ту, где “медаль за город Будапешт” поминается) — так и вовсе забудем о существовании такой страны. Комплекса вины перед ней у нас нет.

Вот странно, кстати, почему нет? Перед Чехословакией за 1968 год точно есть, и те, кто вышел на Красную площадь протестовать против нашего вторжения туда, прославились на весь свет.

Перед Польшей — есть: своими танками многочисленные польские волнения 50—80-х не давили, но зато много скелетов осталось в шкафу — Катынь, сговор с Гитлером, удар в спину воевавшей с немцами стране в 1939-м.

Перед Прибалтикой — тоже есть: как-никак, аннексировали все по тому же сговору с Гитлером три беззащитные республики. Правда, этот наш комплекс прибалты теперь успешно лечат — дискриминация русскоязычного населения, оставшегося там, слишком больно задевает бывшую метрополию, чтобы она покаянно вспоминала о том, как скушала когда-то зараз три независимых государства.

Совсем не то с Венгрией. Она никогда не была дружественной России страной, никогда не входила в состав Российской империи, как Польша и Прибалтика, напротив — Австро-Венгрия всегда была для России либо конкурентом в Центральной Европе, либо откровенным врагом, а возникшая на развалинах империи Габсбургов независимая Венгрия быстро стала союзницей Гитлера, и ее войска вдоволь повоевали на просторах Советского Союза во время ВОВ. Как рассказывают историки и ветераны, венгры на Восточном фронте воевали жестоко, куда лучше, чем румыны, итальянцы и словаки. В нашей общей имперской памяти это не могло не отложиться каким-то образом. Впрочем, в свою очередь, в имперской памяти венгров могла остаться такого же типа “зарубка” — в 1849 году русские войска в союзе с австрияками задавили их первую революцию.

Словом, чужие мы были — и в 1849-м, и в 1943-м, и в 1956-м. С чего бы это рядовые советские люди стали сочувствовать венграм? В сознании было: они воевали против нас и были побеждены, пусть теперь сидят тихо и радуются, что мы не очень разорили их репарациями и указали путь к светлому социалистическому будущему.

Пустынцев спрашивает: “Итак, что “советский человек” знал о венгерской революции? В Венгрии подавлена попытка фашистского переворота — вот все, что он знал, то есть ничего. Официальные сообщения гласили, что классовые враги совместно с безответственными элементами попытались покуситься на завоевания социализма, но трудящиеся поднялись на защиту своих интересов и, опираясь на братскую помощь СССР, дали достойный отпор клеветникам и диверсантам”.

“Оттепель” все-таки была — еще в детстве, лет через двенадцать после событий, я отыскал где-то на чердаке сарая подшивку “Огонька” за 1956 год, и октябрьские-ноябрьские номера были более чем выразительны, наша пропаганда сработала тогда эффективно — там разворотами шли будапештские фотографии: вот толпа вполне себе благообразных, в шляпах и галстуках, мужчин вешает на дереве коммуниста, которого перед тем основательно помучили, потому что лица у него почти нет; вот труп чекиста, которому в рот воткнули штык, и вокруг тела лужа крови; вот площадь, где лежат десятки трупов. Сейчас такие фотографии не стали бы публиковать по причине наставшей вдруг политкорректности.

“Советский человек” видел такие картинки, содрогался и думал: “Венгры — просто звери какие-то”. “Советский человек” и тогда спокойно воспринимал и теперь вполне спокойно воспринимает статистику: ну, столько-то сотен тысяч человек было расстреляно в ходе той или иной репрессивной кампании, ну и что? я же этого не видел. А в “Огоньке” тогда ему картинку показывали конкретной казни, причем спонтанной, не санкционированной государством. Это как же? — думал советский человек, — я сижу себе мирно в горкоме, а тут приходит толпа, вытаскивает меня из насиженного кресла и без суда и следствия вешает на первом попавшемся дереве? Ужас какой-то! При этом “советский человек”, разумеется, не знал, что жестоко повешенный чекист за полчаса до своей смерти поливал безоружных демонстрантов из пулемета, и те десятки трупов, что лежат на площади, — его рук дело.

Словом, не было никакого широкого сочувствия венгерскому восстанию. Пустынцев считает, что дело только в информационной блокаде — в 1956-м мало кто слушал “голоса”, а в 1968-м уже многие слушали, причем кое-что забавное рассказывает на предмет технологии слушания: “Пословица “Есть обычай на Руси ночью слушать Би-би-си” родилась позже, на рубеже семидесятых, когда возникла, как часть общей “культуры застоя”, целая субкультура ухода от “глушилок”: появились в большом количестве умельцы, которые поставляли на подпольный рынок специальные приставки, позволявшие расширять диапазон коротких волн, принимаемых радиоприемниками советского производства (на волнах длиной меньше 25 метров глушение было не столь интенсивным и не забивало “голоса”). Я помню, как ко мне привели “верного человека” и я с восторгом выложил изрядную часть своей месячной зарплаты за такую приставку.

Еще через десять лет в Эстонии, например, можно было уже приобрести приставку, позволявшую полноценно принимать программы зарубежного телевидения. В Таллинне эту услугу оказывали даже в некоторых государственных телеателье… Но в 1956 году информационная блокада была еще достаточно эффективной”.

Отчасти это так, но вряд ли и в 1968-м широкие народные массы были достаточно информированы о сути происходящего, но реагировали все-таки иначе:

“Интересно сравнить в этом смысле неофициальную реакцию советского общества на подавление венгерской революции и через двенадцать лет — Пражской весны. В 1968 году в первые дни после ввода танков в Чехословакию споры вокруг этого события у нас возникали повсюду — от рабочего места до общественного транспорта. Я помню, как в день вторжения еду в такси и вдруг незнакомый шофер мне говорит: “Какая стыдоба!” А в 1956-м никаких расхождений с официальной оценкой у народа не было, отовсюду звучало сплошное: “Задавить!” Десятиклассника Виталия Лазарянца, который в Ярославле на демонстрации 7 ноября 1956 года развернул лозунг “Руки прочь от Венгрии!”, не гэбэшники в штатском, а сама толпа избила и “повязала”.

Тут вот в чем штука: революция в Венгрии не была мирной — демонстранты быстро превратились в повстанцев, то есть взяли в руки оружие и стали убивать своих и чужих. Чехи и словаки во время Пражской весны были демонстративно безоружны, никого не убивали, и когда на них, желающих просто жить по-своему, двинули советские танки (впрочем, и венгерские танки, если кто не помнит, тоже были введены в Чехословакию. Что-то не слыхал я, чтоб новая венгерская власть извинилась за это перед соседом), даже простой советский таксист сказал: “Какая стыдоба!” Исконное чувство справедливости возмутилось. Мне было тогда двенадцать лет, и я, нормальный советский мальчик, еще не слушавший “голосов”, почувствовал, услышав про ввод наших войск в Чехословакию, то же самое: стыд за свою великую, самую лучшую на свете страну. Несправедливо она поступила — нехорошо бить маленьких.

Но в Будапеште-56 начались настоящие бои, лилась кровь, советские войска потеряли за две недели боев около 700 человек, сотни полторы были признаны “пропавшими без вести” (это в центре Европы! — куда ж они делись, где злобные венгры закопали их трупы?), было сожжено множество советских танков, даже пару самолетов сбили повстанцы. Глупость нашего командования была в том, что, вмешавшись во внутреннее противостояние, они мигом превратили гражданскую войну в национально-освободительную (на что мы нарвались позже в Афганистане, а американцы понюхали этого и во Вьетнаме, и в Ираке сейчас нюхают). Крови, короче говоря, пролилось много.

Тут массовое сознание становится беспощадным: кровь за кровь, и плевать его носителям, что чувствовали обычные венгры, видя под своими окнами чужие танки (а их, между прочим, было задействовано в операции “Вихрь” около шести тысяч): вы наших убиваете, а мы вас и вовсе задавим!

Венгров в ходе карательной операции погибло тогда около 3000, 200 000 ушли на Запад, в эмиграцию. Для небольшой страны это было что-то вроде библейского “исхода”.

Венгерскую революцию у нас забыли быстро. Как пишет Пустынцев: “В 1986 году мы с моим другом и подельником Александром Голиковым (за тридцать лет до этого мы были арестованы КГБ и отправлены в лагеря за протест против подавления венгерского восстания) обратились к своим знакомым из числа тех, которым мы доверяли, с вопросом: что произошло в Венгрии в 1956 году? Из четырнадцати опрошенных более или менее связно на этот вопрос ответили четверо. В памяти людей в возрасте до сорока пяти лет, то есть тех, кому в 1956 году было не больше пятнадцати, всплывали отдельные факты, один вспомнил имя — Имре Надь, но ход событий для них был уже невосстановим, а уж цепочка “Познань—Будапешт—Прага” оказалась разорванной напрочь. Хотя это были люди “нашего круга”, весьма оппозиционно настроенные…” Такая вот память, а сейчас еще хуже…

Да, про Познань, первое звено в обозначенной Пустынцевым цепочке (хотя первым, по справедливости, надо было бы назвать Берлин июня 1953-го, рабочее восстание, подавленное все теми же героическими советскими танками, а может, даже и Прагу 1948-го, когда демократическую республику довольно грубо превратили в сталинистскую диктатуру, наплевав на протест широких народных масс)...

Так вот, в июне того же 1956-го в Познани восстали рабочие, причем экономические требования быстро объединились с политическими (“Хлеба и свободы!” — был главный лозунг восставших). Там обошлось без наших танков: правоверные поляки расстреляли своих рабочих сами — около сотни погибших. Но будапештские студенты воодушевились и на демонстрацию 23 октября вышли с лозунгами, где поминалась Познань.

А почему бы и еще не расширить цепочку? Ну, так примерно: “Прага-48 — Берлин-53 — Познань-56 — Будапешт-56 — Новочеркасск-62 — Прага-68 — Гданьск (Гдыня, Радом, Варшава и много еще где)-70”, и так до “Солидарности”-80, до Вильнюса и Риги-90 и Москвы-91.

Хорошая такая цепочка, многое объясняющая.

Лишние в ней только Новочеркасск и Москва, увы. Потому что в Новочеркасске-62 мало кто знал о Берлине, Познани и Будапеште, а Москва-91 была слишком благодушна и еще поддерживала давний лозунг “За вашу и нашу свободу!”. И не понимала, что все восстания в Центральной и Восточной Европе (потом поняли, что и в Прибалтике, и на всем пространстве СССР) были не только антикоммунистическими, но и антирусскими. В правительстве Матьяша Ракоши, которое свергали восставшие венгры, было, по их мнению, слишком много евреев (да сам Ракоши хотя бы), партийные “низы” были этим недовольны, почему и поддержали, по мнению некоторых историков, “национальную” революцию. Владислав Гомулка, пришедший в Польше к власти после Познани, был откровенным националистом и время от времени устраивал чистки партаппарата на предмет выявления и изгнания евреев.

Надо признать, что мы плохо знаем даже ближайшую историю бывших “братских” народов, для нас 1968-й — это только Прага и наши танки в ней. Но 1968-й — это еще и большая антисемитская чистка в социалистической Польше. А кто помнит, как из коммунистической еще Болгарии изгоняли этнических турок, которых там называли цыганами и всячески третировали?

Словом, когда небольшая “свободолюбивая республика” вдруг требует со стороны мирового сообщества любви и внимания к ней, а также защиты от имперского (к примеру, российского) давления, каждый раз хочется задать такой республике пару неудобных вопросов. Венграм, к примеру: а чего ж это вы, когда немцы оккупировали Чехословакию, оттяпали у беззащитной страны изрядный кусок территории? Венграм, полякам, прибалтам, даже украинцам: а чего ж это вы не только сдали немецким нацистам, но и собственноручно истребляли своих евреев? Совсем недавно это было. Полякам и чехам (да и нам тоже) можно припомнить, с какой жестокостью они (и мы) депортировали немцев из новоприобретенных (по милости Сталина) западных земель.

Да, я понимаю — нехорошо утюжить танками чужую революцию. Мое либеральное сознание практически рефлекторно реагирует на такого рода ситуации хоть в прошлом, хоть в настоящем — отвратительно! Но я пытаюсь понять и психологию людей 1956 года — и тех, кто принимал решения, и тех, кто их исполнял. После войны прошло чуть больше десяти лет, но в сознании у большинства она еще длилась — такого уровня стрессы лечатся долго. Вроде бы всех успокоили, всех примирили, ан нет — опять какие-то недобитки берут в руки оружие и стреляют в наших парней, охраняющих их спокойный сон. Что, платят мало? Цены на мясо повысили? Да вы там с жиру беситесь! У нас и этого, чем вы недовольны, нет! “Задавить!”

Империя благодушна, но завоеванные ею варвары (о благоденствии которых она по-своему печется) вечно суетятся — стало быть, надо послать туда пару легионов, чтобы спокойствие настало и другим неповадно было валять дурака.

Обычный имперский жест.

А картина венгерской революции, которую рисовали в юбилейные дни разные СМИ, распадается на сотни фрагментов: вот вам трения внутри венгерского политбюро, вот вам разногласия по этому поводу внутри политбюро советского, вот вам Имре Надь — главный романтический герой революции (по совместительству, оказывается, был года за четыре до того ставленником и информатором Лаврентия Павловича Берии), вот вам Янош Кадар, новый премьер, пострадавший в годы сталинизма, но и сам, до того, как посадили, посадивший десяток коллег, ну и разный другой информационный мусор. Как во всякой революции — пестрая каша амбиций, карьерных соображений, самоубийственных глупостей и разнообразных бумажек, составлявшихся каждый день “под грохот канонады” и сохранившихся в архивах — нам в поучение.

Погибли, как всегда, не те, кто бумажки из кабинета в кабинет переносил, — погибал на улицах Будапешта народ — и венгры, и русские, — не очень-то понимая за что.

Вот тем и этим, кто погиб по воодушевлению, по приказу, по случайности, — вечная память.