"Приключенческий роман с неожиданными поворотами сюжета"

Переписка Лидии Чуковской с академиком Жирмунским велась в 1966—1969 гг., после смерти Ахматовой. Оба они готовили первые посмертные сборники ахматовских стихотворений и в письмах касалась двух тем: текстологии и судьбы архива. Все письма Лидии Чуковской сохранились¹. Основной корпус писем В.М. Жирмунского, к сожалению, пока утрачен².

Вся текстологическая, специальная часть этой переписки недавно опубликована³. Однако несомненный интерес представляет посмертная судьба ахматовского архива, которая нашла подробное освещение на страницах переписки⁴.

По завещанию Ахматовой ее наследником становился ее единственный сын Л.Н. Гумилев. Однако он жил отдельно от матери. Фактически бумаги оказались в руках дочери и внучки Н.Н. Пунина (искусствоведа, третьего мужа Ахматовой, с которым она разошлась еще до войны). Они жили в одной квартире с Анной Андреевной и на этом основании завладели архивом. Ирина Николаевна (дочь Пунина) и Аня (ее дочь) препятствовали друзьям и исследователям творчества Ахматовой в доступе к ее архиву и довели дело до суда, который встал на сторону Л.Н. Гумилева. В результате длительной борьбы, продолжавшейся несколько лет, архив Ахматовой был разрознен и находится теперь в хранилищах Москвы и С.-Петербурга.

⁴ См. также: Лидия Чуковская. “После конца” // Знамя. 2003. № 1.

…3) Основная часть архива А.А. находится в Ленинграде на ее квартире, в фактическом владении И.Н. Пуниной. Л.Н. Гумилев подарил (в письменной форме) [архив] Пушкинскому Дому (“уступил ему свои права”) и заключил с П<ушкинским> Д<омом> соответствующее письменное соглашение. Я был в П<ушкинским> Д<оме> и беседовал с директором Архива Н.В. Измайловым: (известным старым пушкинистом и “пушкинодомцем”)1. Н<иколай> В<асильевич> сообщил мне, что для принятия архива он выделил опытную сотрудницу (Панченко — я с нею познакомился), которая готова сегодня же приступить к составлению описи для передачи архива. Об этом он написал официально И.Н. Пуниной. Но И.Н. не считает возможным передать архив теперь же. Не далее, как третьего дня, как представитель нашей Комиссии2, я имел с ней длинный разговор. И.Н. выдвигает ряд причин: нет оснований торопиться с передачей, права наследников будут установлены юридически только в сентябре; П<ушкинский> Д<ом> — место неподходящее, предпочтительнее Публичная библ<иотека> (первоначальный вариант) или Литературный архив (б<ывший> Бонч-Бруевича) в Москве (по этому вопросу И.Н. [ссылалась] и на Вашу точку зрения), но мы, ленинградцы, считали бы неправильным перевозить архив в Москву и думаем, что это не соответствовало бы желанию самой А.А.; надо сперва самим И.Н. и Ане разобраться в материалах и привести их в порядок, и т. д., и т. п. Одним словом, я вынес впечатление, подтвержденное словами И.Н., что в настоящее время ни о какой передаче не может быть и речи.

И.Н. известны толки, которые возбуждает ее позиция по этому вопросу; но, считая их несправедливыми, она ими пренебрегает. Она предлагает отложить дело до следующего заседания Комиссии — осенью.

Мне придется написать об этом Суркову, поскольку Комиссия возложила на меня нелегкую обязанность наблюдать за передачей архива, но я боюсь, что и Сурков тоже ничего не сделает3. Мог бы, может быть, вмешаться в это дело Лева, но он очень трудный человек, и я не имею ключа к его сердцу.

Пишу Вам об этом, чтобы Вы знали, а может быть, и посоветовали. Буду рад Вашему письму.

…Теперь перехожу ко второму вопросу — к архиву А.А. у Пуниных.

Это — горе, это несчастье, это посмертная катастрофа, случившаяся с А.А.

Я написала об этом деле большое заявление в Комиссию и несколько писем Вл. Гр. Адмони.

Мы без конца говорим об этом между собой — М.С. Петровых, Э.Г. Герштейн, Нина Ант. Ольшевская, Н. Глен, Толя Найман...1 Разногласий нет. Все понимают, знают твердо: А.А. своими литературными делами никогда с И.Н. и Аней не делилась и представить себе не могла, чтобы ее бумаги оказались у них в руках... Она Пуниных по-своему любила (особенно Аню); привыкла заботиться об этой семье; но стихи? это было совсем, совсем не для них.

О заседании Комиссии мне писал Вл<адимир> Гр<игорьевич> и подробнейше рассказывал Миша Ардов2.

Я действительно в одном из писем помянула ЦГАЛИ — потому что знающие люди говорят, будто там — наилучшие условия. Собственного мнения у меня об архивах нет, я тут невежда. Если Лева все передал Пушкинскому Дому и ленинградские друзья полагают, что это правильно, — я присоединяюсь от души и спорить не стану. Да и никто не станет — тем более что существует слух о желании А.А. передать свои бумаги именно туда. (Мне она, правда, этого не говорила.) Пусть, пусть Пушкинский Дом... Но что делать с упорством и хитростями И.Н.? И с загадочностью Левы?

Мое мнение такое: надо добиваться во что бы то ни стало передачи всего в П<ушкинский> Д<ом>, чуть только Лева получит официальные права и его дар П<ушкинскому> Дому приобретет законную силу. Это случится 6 сентября. Сразу же надо организовать передачу. Участвовать в ней непременно должны, по поручению Комиссии, Толя Найман и Ника Глен, п<отому> ч<то> только они могут проверить “наличность”: они были Анной Андреевной приставлены к рукописям и они одни знают, сколько там тетрадей, блокнотов, папок и пр. (Именно потому И.Н. не хочет Толю...) Разумеется, и их присутствие не оградит нас от потерь; единственное спасение было — если бы Лева сразу всё унес к себе... но надо спасать хотя бы то, что можно. П<пушкинский> Дом обязан довести дело до суда, в случае чего.

Я была с И.Н. всегда в самых любезных отношениях и со дня кончины А.А. без устали толковала ей и Ане, устно и письменно, что архив надо возможно скорее описать и пр. Что для этого необходимы Толя и Ника. Нет. Безуспешно.

Я предлагала, что это исполнит Э. Герштейн. Нет. Они хотят это делать сами.

А на каком основании? У них на бумаги А.А. нет ни юридического, ни морального права. Не им А.А. читала свои стихи. Не с ними советовалась. Не им, а Толе показывала она свои тетради, диктовала письма и варианты; не с ними, а с Толей переводила; не с ними составляла сборники и журнальные циклы. Они не знают ее творческой биографии — совсем. Они уже успели в неверном виде напечатать стихи (в “Москве”).

И.Н. позвонила мне как-то и спросила, какие бы стихи можно дать в “Москву”. Я назвала два. Она дала туда одно из мною названных и два других. Ну, это пусть. Но мне никто не дал корректуры, и я узнала, что стихи печатаются, уже слишком поздно. И вот “Подвал памяти” напечатан с искалеченной строкой, а под “Наследницей” стоит неверная дата...3 Они — не литераторы; они не умеют точно переписать, сверить, продержать корректуру.

Сейчас к ним обращаются многие люди за сведениями, и они дают сведения — неверные. Напр., будто весь Рекв<ием> посвящен Н.Н. Пунину...

Иметь с ними дело мучительно: люди они не прямые, говорят не то, что думают.

Зачем это надо — ждать второго заседания Комиссии? Решение принято, и они обязаны ему подчиниться.

Дорогой Виктор Максимович.

Получив Ваше письмо, я мгновенно позвонила секретарше Суркова, чтобы узнать, получена ли от Ирины Николаевны опись? По адресу Союза — нет; может быть, И.Н. послала ее на квартиру Суркову? Я позвонила туда: Ал<ексей> Ал<ександрович> в Баку. Вернется 3/IX...

Как только опись будет получена — я попрошу дать ее мне, перепишу ее на машинке, покажу Нике и срочно пошлю Толе... Разумеется, прочту сама, покажу М<арии> С<ергеевне> и Э<мме> Г<ригорьевне>. Но мы тут не так нужны, а нужны Ника и Толя.

А — “был ли мальчик”? Т.е. действительно ли И.Н. послала эту опись Суркову? И когда? И куда? Или только собирается послать?

Поживем — увидим. Я буду ежедневно звонить в Союз и Ал<ексею> Ал<ександрови>чу. Я понимаю, что дело это крайне важное и срочное.

Ваша мысль насчет того, что Л<ев> Н<иколаевич> не должен делиться с И.Н. наследием, т.е. бумагами А.А., разумеется, совершенно правильна. Но я с Л.Н. не связана никак, видела его 3 раза в жизни, и, после кончины А.А., он у меня советов не спрашивал. Потому я не имею резона их ему давать. Однако я сообщила Вашу мысль Николаю Ивановичу Харджиеву; это — единственный из старых друзей А.А., с которым Л.Н. поддерживает дружбу...1 Ник. Ив. с Вами согласен и уверяет, что Л.Н. так и поступит, т.е. не будет делить с И.Н. юридических прав.

На днях я послала в Лениздат, Хренкову2, подготовленный мною текст “Поэмы без героя”. Разумеется, это текст далеко не “канонический”; а — применительно к 67-му году... Мне писал В.Г. Адмони, что Лениздат пришлет мне и текст стихов. Но до сих пор я не получила ничего... Если не я, то кто-нибудь другой должен вникнуть в состав и тексты сборника; нельзя его оставить на милость Ани (!) и Хренкова...

Жму руку.

Преданная Вам Л. Чуковская

Дорогой Виктор Максимович.

Вчера у меня целый день была Ирина Николаевна.

Разговор был сложный, трудный и психологически очень интересный.

У меня гора с плеч: хотя и в корректных выражениях, но я ей высказала все, что думаю.

Но я, разумеется, не стану утомлять Вас изложением перипетий разговора. Хочу только сообщить Вам извлеченную мною информацию:

1) “Опись” послана Суркову на квартиру — а Сурков в Баку. Но добывать ее, на мой взгляд, незачем: там описаны, по словам И.Н.,

а) подстрочники к переводам (!)

б) письма читателей к А.А. (!)

в) стихи, посланные Анне Андреевне разными лицами...

и нечто далее в том же роде...

Когда я сказала И.Н., что меня интересует опись бумаг А.А., ее рукописей, а не чужих стихов, чужих писем и подстрочников, И.Н. ответила, что “собственные рукописи Ахм<атовой> никогда не входили в архив”.

Я предложила ей бросить игру словами и ответить мне, когда будут описаны и сданы на государственное хранение тетради Ахматовой:

“Лермонтов”

“1001 ночь”

“Большой блок-нот”

“Записная книжка”, привезенная из Рима

экземпляры “Поэмы”

рукописи работ о Пушкине и многое другое

(я перечислила только то, что я сама, лично, видела или держала в руках).

Она ответила, что 1) с самого начала Сурков ей, якобы, разрешил личных бумаг А.А. не сдавать никуда “до поры до времени”, 2) в Пушкинский Дом их отдавать нельзя потому, что это плохое место (характеристику опускаю).

Я спросила, почему, присутствуя на Комиссии, она не заявила товарищам, [что] не отдаст тетрадей в П<ушкинский> Д<ом>? Она ответила, что вообще не хотела упоминать о тетрадях...

Далее она объяснила, что хочет 1) “со временем” отдать тетради в ЦГАЛИ; 2) в П<ушкинский> Д<ом> отдать вещи А.А.: стол, стул; 3) в Публ<ичную> библ<иотеку> им. Салтыкова-Щедрина отдать письма читателей к А.А., подстрочники, чужие рукописи и пр., указанное в “описи”.

Затем я сказала ей, что вот, на днях, я отправила в Лениздат “Поэму” и меня очень интересует состав сборника. Какие там стихи? Откуда? Ответ: “перепечатывается “Из шести книг” по Аниному экземпляру, исправленному Анной Андреевной”. Я сказала ей, что у меня тоже есть экземпляр “Из шести книг” с пометками А.А. и что все эти пометки учтены при составлении “Бега времени”; что я не текстолог, не ученый, но все-таки понимаю, что печатать сборник 1940 г. после того, как автором был составлен сборник 64-го года, — безобразно...

Представления о печатании стихов вообще удивительные. И.Н. сказала мне, что собирается напечатать “Памяти Булгакова” и хочет проверить у меня текст. Я ответила: “Это стихотворение я знаю наизусть и могу прочитать Вам, но у Елены Сергеевны Булгаковой есть автограф и вам следует обратиться к ней”. Ответ был: “у меня нету времени”...

Вот в таком роде мы беседовали 6 (шесть!) часов.

Я ей сказала, что не понимаю, на каком основании Аничка составляет сборник... Ну, ладно, извините меня, я злоупотребляю Вашим временем. Так можно писать без конца. Я, собственно, хотела только известить Вас о том, что такое опись...

Будьте здоровы. Надеюсь, Вы получили мое предыдущее письмо.

Преданная Вам Л. Чуковская

31/VIII 66

Москва

…За это время, после получения двух Ваших писем, произошло следующее. И.Н. Пунина прислала ко мне в Комарово Аню, чтобы уговориться о встрече. Сегодня вечером я был у них, и выяснилось следующее. “Архив” И.Н. передает не в Пушкин<ский> Дом, а в Публ<ичную> библ<иотеку>, кое-что для начала уже передано. Описи существуют и были мне показаны. Они были составлены Аней при участии сотрудника Библиотеки. Они содержат материал действительно “периферийный”, хотя переводы представлены не подстрочниками, а частью автографами, частью правлеными машинописными копиями. Многое еще не вошло — “пока” не вошло, даже из “периферийного” — например, “пока” не описаны сборники иностранных переводов, которых у А.А. было большое число. Тетрадей, заключающих в себе специально стихи, нет. Впрочем, мне был показан сборник 1960 г. с письменным посвящением Ане и большим числом вклеенных стихов разного времени, большей частью напечатанных, а также сборник в темном переплете, содержащий машинописные копии стихов от “Вечера” до сороковых годов, с правкой А.А. — в этом сборнике много стихотворений, вписанных от руки, из которых небольшое число, по-видимому, издано не было (некоторые из вписанных стихов — второй половины 1950-х годов). Для какой цели этот сборник предназначен, Пунины мне сказать не могли; машинопись, по-видимому, очень старого времени.

Вообще и Аня и И.Н. утверждают, что в “наследии” А.А. осталось очень мало ненапечатанных стихов. Так ли это? Найман думает иначе, он говорит о 50—60—70-ти, но они обе утверждают, что цифры эти фантастические.

Я спросил о “1001 ночи” и “Лермонтове”, которые мне пришлось видеть при жизни А.А. Получил ответ, что эти сборники будут переданы отдельно, на закрытое хранение, т. к. в них много интимного, не подлежащего огласке, — в частности, о Н.С. Гумилеве, о Леве. Думаю, что это не так, но, во всяком случае, И.Н. ссылается на “волю” А.А., которая будто бы не хотела, чтобы эти тетради пошли вместе с остальными архивными материалами. Когда я выразил желание посмотреть эти тетради, мне было сказано, что их на квартире нет, потому что они переданы на временное хранение в Литерат<урный> Музей в Москве, куда они в дальнейшем поступят на постоянное “закрытое” хранение — в соответствии с “волей” А.А, будто бы разделившей эти две части своего наследия.

Разумеется, в таких разговорах я совершенно беспомощен, т. к. ничего утверждать не имею возможности, как можете Вы и мог бы Толя Найман.

С Левой... Он совершенно справедливо говорит, что у него право, но не сила. А что значит “сила”? Судебный процесс? Может быть, лучше было бы созвать еще раз Комиссию и попросить И.Н. доложить о своих мероприятиях?

…Теперь о Леве, И.Н. и тетрадях.

Прежде всего — меня возмущает утверждение И.Н., будто в тетрадях “мало стихов”. Это ложь. И тетрадей много, и стихов, еще ненапечатанных, в них много. Толина цифра “около 60” — не взята с потолка и не преувеличена. После смерти А.А. за эти полгода уже напечатано в журналах около 10 стихотворений (одно в неполном виде); известны ли Вам публикации в “Р. Т.”, 1966, № 13; “Москве”, 1966, № 6; “Звезде Востока”, 1966, № 6? Так вот, число ненапечатанных на наших глазах уменьшилось уже на 10. Толя говорил 60; теперь, вероятно, осталось 50... Я прилагаю к этому письму список стихотворений, которые сама сейчас припомнила: их, как Вы видите, около 30. (Не считая “Поэмы без героя” и “Реквиема”.) Подавляющее большинство, безусловно, было записано Анной Андреевной в тетрадях (ибо не было причин не записывать); остались незаписанными весьма немногие.

Что касается “интимных” записей, то я сильно сомневаюсь в их интимности... М.б., их нельзя публиковать сегодня, так как люди еще живы, но это не основание, чтобы прятать их от Л<ьва> Н<иколаевича> и исследователей.

Что теперь делать Леве?

Мне кажется, прежде всего на основе показаний Толи, Ники, Ник. Ив. Харджиева, Нины Ант. Ольшевской и т. д. составить достоверный список бумаг — на основе показаний свидетелей — список тетрадей и других рукописей А.А. (С первого дня после смерти А.А. мы, ее друзья, требовали описи, но описи бумаг И.Н. не допускала.) По этому списку он — или Пушк. Дом — с помощью Комиссии — должен потребовать рукописи у Пуниных и, получив их, передать на госуд<арственное> хранение — в Пушк. Дом, или в ЦГАЛИ, или куда посоветуют специалисты.

Конечно, это очень непросто. Но другого пути я не вижу. А без тетрадей, т.е. без автографов, как же Вы будете печатать книгу в Б<иблиотеке> П<оэта>? Нельзя же печатать стихи по памяти, хотя бы и хорошей, если существуют автографы?

Дорогой Виктор Максимович.

Если Вы приедете в середине октября, это очень хорошо, очень удобно. Просьба одна: предупредите меня о дне приезда загодя. Я ведь живу то на даче у К<орнея> И<вановича>, то в Москве. Иногда мне бывает не с кем его оставить — нас мало... Но если знать заранее, что вот тогда-то надо быть в городе, — все великолепно устроится.

Жду почетного гостя!

Все, что Вам будет угодно увидеть, все, перечисленное Вами, я выложу на стол. И все неперечисленное — тоже. Вы укажете, какие документы нужны Вам для работы; я их дам сразу перепечатать на машинке, и Вы увезете их с собой.

Подумаем также вместе, как прорваться сквозь пунинские преграды.

Мне говорила Эмма Григорьевна, что она собирается послать Вам список тетрадей, составленный ею на основе свидетельств друзей. Получили ли Вы его? Я ей советовала послать такой же Суркову.

Очень советую Вам захватить с собою “Бег времени” и америк<анское> издание. Я хочу в Ваших экземплярах исправить ошибки.

Корней Иванович дружески кланяется.

Я жду от Вас известия о дне приезда.

Крепко жму руку Л. Чуковская

26/IX 66

Москва

Мой последний разговор с И.Н., о котором я Вам уже докладывал, был достаточно прямой (хотя, разумеется, вежливый), и И.Н. сочла нужным послать мне обиженное письмо, смысл которого заключался в том, что мне следует заниматься “подготовкой научного издания” (дополняю от себя: а не вмешиваться в чужие дела!). “Рукописи А. Ахматовой”, написала мне И.Н., “являются только ее собственностью, а теперь они должны храниться по существующим законам и согласно с ее пожеланиями”.

Это письмо заставило меня ответить ей еще более прямо и поставить все точки над i. Я повторил ее приведенные выше слова и написал: “...К сожалению, все это совершенно не так. Вы распоряжаетесь рукописями А.А., как будто бы это была Ваша личная собственность, не считаясь ни с законом, ни с волей А.А. По закону и по воле А.А. ее наследником является Л.Н. Гумилев — распоряжаясь архивом, Вы не спрашиваете его совета и не считаетесь с его волей (как и с рекомендациями Комиссии). Вы разделили по непонятным причинам архив на две части, разрознили его, что совершенно не соответствует желаниям А.А., на которую Вы ссылаетесь, и ничем не может быть оправдано. Помимо всего прочего, А.А. никогда не могла предполагать и одобрить, что ее архив полностью или частично будет передан в Москву: Вы знаете, что Ленинград всегда был для нее “мой город” и что с Пушкинским Домом она была связана — через Пушкина.

Не могу не добавить, что Вы очень напугали меня и всех друзей А.А., отрицая существование в ее архиве автографов с ее стихами, в том числе и неизданными, тогда как А.А. как мне, так и другим всегда читала свои стихи не наизусть, а по своим записным книжкам. Не понимаю, почему при составлении описей и передаче архива в общественное хранение Вы систематически отказывались от помощи друзей А.А., которые хорошо знали состав ее архива, как видно по двум спискам ее творческих тетрадей, которые они мне передали.

В последнем разговоре со мной Вы отрицали наличие в архиве конверта с отрывками трагедии “Сон во сне”2, переписанными А.Г. Найманом. Ирина Николаевна, если это или другое из поэтического наследия Анны Андреевны, известного ее друзьям, в архиве не окажется, то отвечать за это будет не Найман, а будете Вы — я говорю об ответственности не перед судом, а перед общественным мнением, перед историей, перед человечеством, потому что Вы сами отказались от помощи и от контроля общественности, который, как я Вам говорил уже при нашей первой встрече, в таких случаях абсолютно необходим и был бы Вашей лучшей защитой от всяких нареканий, независимо от степени их справедливости.

Ведь поймите, что речь идет действительно не о Вашей частной собственности, а о наследии большого поэта...”

…Все, что Вы сообщаете о своей беседе с И.Н., чрезвычайно интересно и важно. И как я завидовала, читая письмо, Вашей находчивости и точности! Сама я в таких случаях совершенно теряюсь — один на один с ложью.

Я глубоко убеждена, что в ЦГАЛИ сдано не все. Вот об этом-то я и хотела говорить с Сурковым: Комиссия, на мой взгляд, обязана добиться передачи на госуд. хранение всего архива. Если И.Н. хочет — и может — получать за это деньги, пусть получает, но пусть отдаст все. Что она от Вас узнала о существовании наших описей — это отлично; но надо, чтобы борьбу возглавил Союз, т.е. Сурков, и надо, наконец, чтобы начал себя активно вести Лева.

Я Суркову все-таки дозвонюсь; но я думаю, Ваше слово для него важнее.

Люди, которые говорят Вам, будто “надо было сразу все опечатать”, — говорят, не зная реальных обстоятельств. Что и когда и как можно было опечатать? А.А. скончалась не дома, а в Домодедове; часть тетрадей были у нее с собой, в Домодедове; часть у кого-то в Москве... Кое-что оставалось в Ленинграде. Ну, опечатали бы всякую машинопись, а остальное? Да и машинопись ценную опечатать бы не удалось; я убеждена, что, получив известие о смерти, И.Н. сразу приняла свои меры в Л<енингра>де; Аня же отправилась немедленно за тетрадями в Москву. Кроме того, И.Н. немедленно объяснила Суркову, что в тетрадях “интимные записи”...

Нет, Виктор Максимович, ошибки не было (разве что со стороны Л<ьва> Н<иколаевича>, кот<орый> д<олжен> был требовать тетради сразу), а было роковое стечение обстоятельств.

Но как бы там ни было — надо продолжать записи стихов1 и борьбу за тетради.

…Очень умное предложение внес С.И. Липкин1: он предложил, чтобы Сурков взял с собою юриста Союза Писателей, знатока авторского права, Орьева2. Я Орьева знаю: человек весьма дельный, он поговорил бы с И.Н. без эмоций и устрашающе. (Я нахожу, что Вы беседовали с И.Н. великолепно — однако все же Вы литератор, а не юрист, Вы апеллируете к ответственности перед человечеством, а не законом; кроме того, для Вас она все же — знакомая дама — как и для нас всех; а Орьев может просто перечислить ей, что?? ей грозит и по каким статьям Уг<оловного> кодекса.) По всей видимости, Сурков настроен на этот раз весьма решительно. Понравилось мне и то, что он дважды приглашал к себе Толю и беседовал с ним весьма дружески.

Но вот что вносит путаницу и смущает всех: у Суркова дня три назад был Мыльников3. Он заявил Суркову, будто И.Н. и Л.Н. посетили его вместе и будто Л.Н. выразил свое согласие на продажу части архива в Библиотеку им. Салтыкова-Щедрина. Я сейчас же дала справку, сославшись на Ваше письмо ко мне, в котором Вы сообщаете, что Л.Н. начисто этот факт отрицает. “Придется устраивать очную ставку”, — сказал Сурков полушутя, полусерьезно.

(“И даже не одну”, подумала я, припоминая все лжи.)

Шел разговор и о Собр. соч., предлагаемом в Гослите, но мельком. И тут не обошлось без смешного: Сурков сказал, что он сердился на И.Н. за то, что она посмела отправиться к Косолапову беседовать о Собрании сочин.4, а потом, позвонив Косолапову, услыхал от него: “И.Н. у меня не была”.

(Ну вот и поймите!)

Главная беседа шла, конечно, об архиве, о спасении архива. Сурков считает — и я с ним согласна, — что суд, даже если не выцарапает у нее всё, положит предел ее торговым возможностям. Говорили о необходимости опубликовать наконец состав Комиссии; и о том, что в ней необходимы — сверх Харджиева — еще и Толя, и Глен, и Герштейн. Сурков ответил, что секретариат пока согласен только на Харджиева, а публикация будет.

Мария Сергеевна поставила вопрос о том, совместимо ли поведение И.Н. с пребыванием в Комиссии? Но это пока отвели.

Я высказалась о том, что хотя не вижу причин перечить воле Л.Н. и ничего не имею против Пушк. Дома, но что мне вопрос, где будет храниться архив, не так важен: в Пушк. Доме или ЦГАЛИ? что мне важно, чтобы он находился на государственном хранении, а не в частных руках. Это — главное.

Очень сильно говорила Нина Ант<оновна>, но ей каждое слово доставляло такое страдание, что я на месте сыновей не пустила бы ее в Ленинград. Она хочет быть на заседании Комиссии, хочет быть на Суде, уверяет, что при ней И.Н. не посмеет лгать... В самом деле, никто ближе Нины не знал жизни А.А., ее отношений в семье и пр., и наверное никого из своих друзей А.А. так не любила, как Нину. Но я думаю, что И.Н. и ее не устыдится, и я не стала бы, ради пробуждения совести И.Н., рисковать здоровьем, а м.б. и жизнью, Нины Антоновны.

Была на этом собрании одна очень грустная нота. Кто-то сказал: “Вот мы с таким ожесточением говорим об И.Н. и Ане, а ведь А.А. любила Аню и всегда заботилась о деньгах, квартире, даче для этой семьи. Если бы сейчас А.А. вошла в эту комнату, она наверное решила бы так: пусть И.Н. и Аня получат деньги, а рукописи будут пусть не у них и не они пусть занимаются печатаньем...” Это правда. А.А. хотела, чтобы Аничка могла наряжаться, чтобы И.Н. могла лечиться и пр. Ради этого она, тяжко больная, в 76 лет брала нелюбимую работу — переводы... Но как исполнить ее волю? Как сделать, чтобы они не имели касательства к рукописям, но получали деньги? Кажется, вначале, Л.Н. был мягко настроен и хотел с ними делиться деньгами... М.б. он и теперь согласился бы делить с ними гонорар при условии, что они отдадут все рукописи? И.Н. тяжко неправа перед памятью А.А. и перед всеми — но подумайте об этом, дорогой Виктор Максимович, чтобы нам не чувствовать себя ничем виноватыми перед памятью А.А. Она никогда не считала И.Н. дочерью, но все же она о ней заботилась (во имя отца) — ну как же нам быть? У меня ум за разум заходит.

Теперь буду очень ждать от Вас сведений о ленинградских совещаниях.

Необходимо добиваться, чтобы Сурков был на суде. Ваши слова о необходимости для него посетить партийные инстанции Ленинграда ему, по-видимому, запали в душу: он сегодня заявил нам о своем намерении посетить их. Но и на суд придти он должен. И непременно, кроме Толи, — Ника Глен и Э.Г. Герштейн. В себе сомневаюсь, ибо и сегодня ездила в Союз втайне от врачей и домашних. Дело не во врачах: я сама еще не чувствую себя в силах ехать, жить не дома, говорить. Да я и не очень нужна там: довольно хорошо зная стихи А.А., я вовсе нехорошо знаю ее тетради...

Дорогая Лидия Корнеевна!

Спасибо Вам за подробное письмо от 8.ХII. Оно информировало меня и В.Г. Адмони о Вашем московском совещании, которое, как мне кажется, было очень уместно, т. к. укрепило А.А. Суркова в его действиях (он сам на нашем собрании упомянул о нем кратко, назвав имена участников). Сейчас я постараюсь поделиться с Вами кратко новостями, связанными с собранием комиссии в Ленинграде; подробно обо всем расскажут Вам Миша Ардов и Толя Найман, которые оба приедут в Москву, вероятно — в субботу или в воскресенье.

Но прежде всего два слова предварительно о других моих делах.

1) Представьте, что, вернувшись из Москвы, И.Н. Пунина позвонила мне по телефону из Ленинграда в Комарово, и, извинившись за то, что эта поездка задержала ее письменный ответ, пригласила меня, как ни в чем не бывало, заехать к ней на квартиру, чтобы поговорить и, в случае необходимости, предоставить мне какие-то материалы. Я в вежливой форме отказался. То же сделал Адмони, которому она позвонила после этого.

2) Я имел разговор с С.М. Лозинским по поводу архива его отца. Он предоставил все в мое распоряжение. Сейчас у него работает Е.Г. Эткинд, который хорошо знаком с архивом по другим публикациям1. Представьте, что М<ихаил> Л<еонидович> сохранил весь архив “Гиперборея”, оригиналы стихов А.А. (из “Вечера” и “Четок), печатавшихся в “Гиперборее”, и корректуры “Белой Стаи”, которой он был редактором. Со всех автографов будут сняты фотокопии. Очень прошу Вас пока никому об этом не рассказывать, потому что я за это время убедился в существовании “охотников за автографами”, которые испортят жизнь и С.М. Лозинскому, и мне, и нам всем2.

Теперь о заседании 12.ХII в Союзе Писателей. Присутствовали: из Москвы — только Тарковский, из Ленинграда — Адмони и я, Л. Гумилев, И.Н. Пунина и Аня, Толя Найман и Миша Ардов, кроме того, из Пушкинского Дома директор В.Г. Базанов и завед<ующий> архивом Н.В. Измайлов, из Публ<ичной> библ<иотеки> — зав. архивом Мыльников и работавшая на квартире Пуниных его сотрудница, поэт Дудин (председ<атель> Лен<инградского> отдел<ения> ССП) и два (!) юриста (Пушк. Дома и Лен. отд. ССП). Надо сказать, что присутствие таких в общественном отношении авторитетных лиц, как Дудин и Базанов, очень помогло эффективности заседания, так как оба выступали очень решительно по тону, с указанием на всенародное и международное значение поэзии А.А., требующее особо бережного обращения к ее наследию. Выступления обоих юристов, людей, по-видимому, толковых, были тоже очень импозантны, т. к. они полностью разъяснили юридическую несомненность прав наследования Л.Н. Гумилева, полную неосновательность претензий И.Н. Пуниной и незаконность ее действий.

Заседание началось с выступления Суркова, который напомнил о решении комиссии передать архив Пушк. Дому, в соответствии с волей наследника, и о том, что за 6 месяцев ничего не было сделано по вине И.Н. Последняя немедленно же подала реплику, что такого решения никогда не было, что она заявляла о своем несогласии и суждения по поводу Пушк. Дома были разные. Тогда А<лексей> А<лександрович> велел огласить соответствующий пункт протокола, а я напомнил, что была создана специальная комиссия по передаче архива под моим председательством, с участием самой И.Н., Л.Н. и М. Ардова. Тем не менее И.Н. продолжала настаивать, что никакого решения не было.

Тогда я выступил в качестве “общественного обвинителя” и изложил всю историю моих (наших) переговоров с Н.В. Измайловым и пушкинодомцами (приготовившими все необходимое для принятия архива) и с самой И.Н. — вплоть до ее заявления, что “архив у нее можно отнять только силой”, после чего я сказал ей, что напишу обо всем подробную реляцию нашему председателю Суркову и буду вынужден сложить с себя поручение содействовать передаче архива ввиду занятой ею позиции, и т. д.

Выступали и другие в том же духе. В очень глупом положении оказались представители Публичной библиотеки, которые, несмотря на все бывшие им предупреждения, купили за 2000 с лишним рублей “ошметки” архива (письма читателей, подстрочники переводов). Мыльников, как он уже делал неоднократно, сослался на устное разрешение Л.Н. Гумилева (в присутствии И.Н.!), который, однако, еще раз подтвердил, что такого разрешения он не давал и не мог давать, считая себя связанным письменным соглашением с Пушк. Домом и не имея обыкновения отказываться от своего слова. Кстати, выяснилось, что существование “творческих тетрадей” И.Н. сперва, по-видимому, вообще скрыла от работников Публ<ичной> библ<иотеки>, а потом заявила, что эта часть архива, согласно письменному распоряжению А.А., должна быть передана в ЦГАЛИ. Я думаю, что к концу заседания тов. Мыльников “осознал”, в какую глупую историю он влез, и был бы рад, если бы мог как-нибудь из нее вылезти. Затем А.А. Сурков предъявил И.Н. списки “творческих тетрадей” А.А., составленные А.Г. Найманом и Э.Г. Герштейн, спрашивая ее о каждом объекте и делая на своем экземпляре пометки о том, где эти материалы находятся. Однако И.Н. отвечала крайне невнятно и путано, ссылаясь на то, что часть передана в ЦГАЛИ, а часть ей вообще неизвестна, так что я не думаю, чтобы его пометки внесли ясность в дело.

Наконец было принято решение, не касаясь пока вопроса о материалах, уже переданных в другие государственные хранилища и принятых по соответствующим официальным описям, потребовать от И.Н. немедленной (в течение трех дней) передачи оставшегося у нее на квартире материала в Пушкинский Дом. Решение это было принято единогласно. И.Н. руки не поднимала, по-видимому, — желая оставить себе лазейку, но я спросил ее вслух: “А Вы голосуете за резолюцию или против?”, на что она ответила: “Голосую за”.

Затем возник вопрос о составе комиссии, имеющей поручение наблюдать за передачей. Сурков просил меня быть председателем. Я отказывался, говоря, что считаю это дело — безнадежным после длительных бесплодных разговоров с И.Н. и думаю, что добиться результатов можно было бы, только применив “силу” (как она сама о том сказала). Однако пришлось согласиться. Кроме меня в комиссию вошли А.Г. Найман, М.В. Ардов (как секретарь), Н.В. Измайлов (от Пушк<инского> Дома) и Мыльников (от Публ<ичной> библиотеки — по желанию Суркова). Мы были приглашены явиться к И.Н. на следующий день, где, по ее словам, всё будет выложено на столе.

Когда мы пришли, я должен был выступить в качестве руководителя “изъятия” (“судебного исполнителя” — что ли?). Я предложил, не входя в дальнейшие споры: 1) сотрудникам Пушк<инского> Дома переписать то, что им предлагается взять, после предварительного просмотра Толей; 2) затем составить под диктовку самой И.Н. список объектов, переданных (по ее словам) в ЦГАЛИ; 3) наконец, зафиксировать на отдельном листе те объекты, перечисленные в списках Толи и Э. Г. Герштейн, которых, по словам И.Н., у нее нет. Все это подписать в двух экземплярах И.Н., мне и Ардову.

После некоторых протестов И.Н. так было сделано.

1/ Передаваемое в Пушк. Дом оказалось очень пестрым по своему составу. Здесь был нашедшийся конверт с фрагментами трагедии “Сон во сне”, существование которого И.Н. отрицала, и около 20 папок очень пестрого содержания, частью с автографами, частью с машинописным материалом, не очень важным и значительным. Переписка этого сотрудницей архива отняла много времени и потребует еще одного “сеанса”. На этом “сеансе” возможны всякие неожиданности, т. к. весь материал должен быть передан в Пушк. Дом.

Очень характерно, что в поисках бумаги для описи Толя открыл ящик стола, на котором находился отобранный И.Н. материал. В ящике оказались тут же на поверхности три папки с материалами, гораздо более значительными, чем все прочие (одна из них с подборкой заметок и материалов по истории акмеизма, о существовании которой сигнализировал в свое время Найман). Присутствовавшая при этом “открытии” И.Н. немедленно совершенно спокойно заявила: “Как, Вы не учли содержимого этого ящика? Ведь я сказала Вам, что там имеется еще материал”!!

2/ В список переданного в ЦГАЛИ И.Н. включила 14 или 15 номеров различных известных нам (по Найману) творческих тетрадей. Однако, когда я сказал ей: “Зачем нам составлять список наново, ведь у Вас должна быть официальная расписка ЦГАЛИ о приеме?” — И.Н. на это ответила очень резко: — Расписку я Вам показывать не обязана и не покажу! — Тогда я спокойно попросил Мишу Ардова записать все под ее диктовку.

Секрет, по нашему общему мнению, заключается в том, что расписка ЦГАЛИ (которую И.Н. показывала ранее Суркову в Москве) содержит только 3 наименования (что соответствует и Вашей информации). Остальное либо еще “готовится к передаче”, либо где-нибудь укрыто, чтобы не передавать без денег в Пушк<инский> Дом.

3/ Тетрадей, которых у И.Н. не оказалось и которых, по ее мнению, к моменту смерти А.А. в архиве не было, оказалось №№ 5—6. Среди этих потерь наиболее значительная — альбом Долгорукого, подаренный Харджиевым. “Я этой книги никогда не видела, вероятно, она давно пропала”, — гласил полученный нами ответ. Значит ли это, что тетради эти где-нибудь припрятаны или кому-нибудь уже проданы, покажет будущее.

“Альбом Долгорукого” — вероятно, для последней цели особенно подходит.

Наши дальнейшие действия будут таковы. А.А. Сурков созвонится с дирекцией ЦГАЛИ, чтобы официально проверить состав проданного, и будет просить о допущении в архив Толи, чтобы просмотреть, в каком виде проданы “Лермонтов” и “1001 ночь”, не выдрано ли из них что-нибудь. Особенно важно найти и скопировать составленный А.А. в “Лермонтове” список 70 стихотворений, ею не напечатанных, но готовых к печати. По этому списку (т.е. по первым строчкам) мы будем разыскивать самые стихи.

Должен сказать, что мы все-таки одержали большую победу. Список переданных в ЦГАЛИ “творческих тетрадей”, даже если они фактически не переданы, представляет подписанное самой И.Н. свидетельство о существовании этих тетрадей, о которых мы знали до сих пор только по воспоминаниям “свидетелей” (Толи, Герштейн и др.). Впервые мы имеем здесь настоящий юридически бесспорный материал для судебного иска, включая возможность уголовного дела за сокрытие этого материала. Этим И.Н. подписала себе, сама того не понимая, смертный приговор. Поэтому я надеюсь, что мы получим весь этот материал — так или иначе, в ЦГАЛИ или из ее рук (в каком виде, это, конечно, сказать трудно!).

Пушкинский Дом и Л.Н. Г<умиле>в передали дело в народный суд до нашего заседания, но дальнейшее течение дела (опрос свидетелей и т. д.) они отложили на несколько дней до завершения наших “больших операций”.

Два слова об И.Н. Мой вывод: 1) она спекулянтка в худшем смысле слова; 2) она совершенно не знала и не знает архива А.А. и потому в некоторых случаях путает неумышленно; 3) она страдает женской истерией в высшей форме (по счастью — без истерик!) — так врать в глаза каждому, притом за один присест, может только человек, психически больной.

Мне очень жалко Анечку, в особенности в ее нынешнем состоянии. Конечно, она очень привлекательна, но боюсь, что внутренне она совершенно развращена и некоторая игра в “наивность” и “чистоту” превращается у нее в сознательную маску для чувств и действий, отнюдь не невинных, а продуманно нечестных.

Мне было очень тяжело выступать в такой роли на квартире А.А. Иногда казалось, что покойница лежит в соседней комнате, а мы — гости, пришедшие выразить родственникам (как обычно — чужим покойнику!) свое соболезнование, или еще хуже — поняты??е на обыске в квартире недавно умершего любимого человека. Я в эти дни пережил больше, чем за все случаи своих “проработок” в прошлом. К сожалению, я не могу отказываться, т. к. И.Н., как мне кажется, кроме Суркова боится меня одного, и как только я ухожу, она старается уклониться от взятых на себя обязательств.

Мы постановили еще: 1) ходатайствовать о мемориальной доске на Фонтанном доме; 2) поддержать сборник воспоминаний, подготовляемый Герштейн; 3) предложить сборник Лениздата на просмотр в части стихотворной — Вам, в части прозаической — Герштейн; 4) Собрание сочинений у Косолапова печатать в Москве, подготовив состав редакции и план. Я лично думаю, что Вам надо было бы и на этот раз заняться стихотворным томом, а Э. Г. Герштейн — прозаическим. Быть председателем редакционной коллегии мы предложили Суркову. Я должен войти в ее состав для связи с изданием “Библиотеки Поэта”.

Вижу, что написал Вам очень длинное письмо. Хотелось поставить Вас обо всем в известность. Поэтому, щадя Ваши глаза и зная свой неразборчивый почерк, переписал его на машинке.

Крепко жму Вашу руку

Дружески Ваш В. Жирмунский

Собственно, ничего нового я Вам сообщить не могу: Толя, наверное, уже был у Вас и все рассказал. Но, не имея сообщить Вам ничего нового, я хочу принести Вам сердечную, глубокую, искреннюю благодарность за Ваше письмо — длинное и откровенное. Что Вы пережили за эти дни! Как у Вас хватило сил! По внешнему виду все эти происшествия — приключенческий роман с неожиданными поворотами сюжета; но ведь внутри, за этим, под этим — Ваша оскорбленная память и боль.

В сущности, практически, фактически — Вам, юристам, Суркову, Толе, Мише удалось добиться многого, очень многого: 2/3 или 3/4 архива А.А. уже находятся, так или иначе, на госуд<арственном> хранении; но я как-то не умею обрадоваться, п. ч. предчувствую множество клеветы, грязи, мерзости впереди.

Об архиве Лозинского я никому не скажу, разумеется, — но я уже слышала о нем (по поводу какого-то портрета А.А.) от Ник<олая> Ив<ановича>. Во всяком случае, это великое счастье — архив “Гиперборея”, корректура “Белой Стаи”! Сокровища.

Я получила от ЦГАЛИ в подарок (!?) список ахм<атовского> фонда, составленного до ее смерти. Я уже дала его машинистке и скоро пошлю Вам: кое-что интересное там все-таки есть — автографы ранних стихов, письма Б<ориса> Л<еонидовича> к А.А.1, альбом стихов, посвященных ей, и т. д. Быть может, Вам пригодится.

Очень жду Ваших и Толиных писем о предстоящем суде. Приехать — у меня нет надежды, но м.б. надо написать какое-нибудь заявление? Какое? Подумайте, пожалуйста.

Ал<ексей> Ал<ександрович> в отпуске, но близко от Москвы — если будет надо, могу послать туда, что понадобится, с курьером.

Но, конечно, пишите ему про все сами — Вас он чтит и слушает.

Привет Иосифу, Толе и Влад<имиру> Григорьевичу.

Жму руку. Желаю Вам здоровья и побед на ахм<атовском> фронте в 1967 г.

Ваша Л. Чуковская

26/XII 66

P.S. Последние известия:

1) И.Н. предложила изд<атель>-ству “Искусство” сборник статей Ахм<атовой> о Пушкине (на днях).

2) И.Н. звонила вчера ночью Л. З. Копелеву с вопросом, почему все против нее. Он ответил (он был под впечатлением своей поездки в ЦГАЛИ с Толей): “потому что вы ведете себя непорядочно, клевещете, лжете и разбазариваете национальное достояние — архив А.А.”.

И повесил трубку2.

Л.Ч.

Дорогая Лидия Корнеевна!

Недавно я послал Вам с письмом копию автобиографических материалов, принадлежащих Толе, теперь пишу опять по следующим делам.

Прежде всего — суд назначен на 8 янв<аря>. Московские свидетели, по-видимому, получат вторичные приглашения. Я думаю, было бы хорошо, чтобы они приехали. Во-первых, казенный, полуграмотный протокол их показаний не произведет того впечатления, как живое слово. Во-вторых, ответчица и ее адвокат имеют право задавать вопросы, а там они могут дать свой комментарий в отсутствии свидетелей. Относительно Ваших показаний мы предварительно решили, что Пушкинский Дом отправит Вам письмо с просьбой приложить в связной форме Ваши показания по делу. Надо будет Вашу подпись засвидетельствовать — лучше всего в Союзе Писателей, в крайнем случае — даже у управдома. Юридической силы Ваше показание иметь не может, поскольку оно не будет оформлено обычным способом, но психологически оно, конечно, сыграет свою роль. Мы советовались с юристом и решили пойти таким путем, т. к. иначе Вы должны дать свои показания в Москве в судебных органах, а это может быть Вам по состоянию здоровья тяжело. Вы может вначале упомянуть о том, что состояние здоровья лишает Вас возможности явиться в суд, но, как лицо, бывшее в течение ряда лет близким другом АА, Вы хотели бы сообщить все, что можете, по этому важному делу о ее наследии.

Что существенно осветить — с юридической точки зрения? Можно ли в условиях тесной совместной жизни, общих [нрзб.] и литературных интересов рассматривать архив как нераздельное имущество фактической “семьи” АА (или такой ситуации не было)? Каковы были отношения АА с Левой? Можно ли считать, что они разошлись, были далеки друг от друга и что А.А. была бы против того, чтобы Лева, а не Пунины распоряжались ее литер<атурным> наследием? Есть ли основание думать, что АА не хотела, чтобы ее архив перешел к П<ушкинскому> Дому, и что она сама предполагала передать эти материалы в Публ<ичную> биб<лиотеку> или ЦГАЛИ?

Я думаю, что Вы сами сумеете по совести и со свойственным Вам жаром изложить всю правду об этом деле, как Вы ее знаете. Поэтому я и настаивал, чтобы в той или иной форме Ваше показание было приобщено к делу. Как только всё это будет окончательно решено, официальное письмо Вам послано, московские свидетели вызваны, я напишу Вам еще раз.

Возможно, что в 20-х числах декабря я приеду в Москву. Мы хлопочем о рассекречивании “Лерм<онтова>” и “1001 ночи” и просмотре всего состава проданного специальной комиссией (как в ЦГАЛИ, так и в П<убличной> библ<иотеке>). Прошу считать это между нами. Если суд в этом откажет, я возможно, приеду на несколько дней (числа 25 дек<абря>), чтобы поработать в ЦГАЛИ.

Мне, наконец, удалось побеседовать с юристом Академ<ии> Наук. Он был длительно болен, находился в больнице, и из-за этого (а также из-за предполагавшейся, а м. б. состоявшейся командировки Левы в Москву) слушание дела было отложено. Юрист настроен весьма оптимистически: по его мнению, юридическая сторона дела ясна, архив и право им распоряжаться должны быть возвращены законному наследнику. Но у меня создалось впечатление, что Пунины и Публ<ичная> библ<лиотека> ведут себя очень уверенно. М. б., у них есть для этого основания неюридического порядка? Мы же к делу остыли, ведем себя очень вяло, Пушк<инский> Дом не защищает достаточно активно свои права; комиссия по наследству бездействует (у нас нет даже секретаря, после отъезда Миши Ардова в Крым!). А.А. Сурков сочувствует, но не действует. По словам юриста (по-моему — справедливым!), я являюсь единственным лицом, которое проявляет интерес к этому делу.

На суде П<ушкинский> Дом будет представлять свои позиции (юрисконсультом А<кадемии> Н<аук>), Лева имеет свою юристку (очень толковую молодую женщину!), И.Н. и Аня, как говорят, будут иметь каждая по юристу, П<убличная> библ<иотека> — своего юрисконсульта. В.Г. Адмони является официальным представителем Лен<инградского> отд<еления> Союза Писателей. Таким образом, действующих лиц соберется достаточно. Имена своих свидетелей И.Н. пока не обнародовала. К сожалению, состав суда будет новый. Судья, слушавшая дело весной и принявшая показания московских свидетелей очень близко к сердцу, была лицом временным; теперь вернулась постоянная, к которой И.Н. и Аня бегали неоднократно. Она сделала попытку предложить сторонам “примирение” как родственникам (раздел?), но Лева категорически отказался. Разумеется, заседатели тоже будут новые.

Все это я пишу для Вас, и лучше не рассказывать! [На этом письмо обрывается. — Е.Ч.]

Дорогой Виктор Максимович.

Посылаю Вам копию моего письма в Пушкинский Дом. Не знаю, как Вам покажется. Писать было противно.

Получила Вашу открытку, что 26 и 27-го Вы и “Поэма” в Москве. Но не знаю, увидимся ли: я опять лежу и мне не позволено разговаривать.

Просьба к Вам: обороните меня при случае от пунинской клеветы. Она теперь говорит, что отдала архив в ЦГАЛИ по моему наущению! Между тем я только колебалась, п. ч. считала, что раз в П<ушкинский> Д<ом> она не отдает, то лучше уж ЦГАЛИ, чем у нее!

“ДИРЕКТОРУ ИНСТИТУТА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

ЧЛЕНУ-КОРР. АН СССР В. Г. БАЗАНОВУ1

Глубокоуважаемый Василий Григорьевич!

В ответ на Ваше письмо от 12 декабря 1967 г., в котором Вы предлагаете мне высказать свои соображения о судьбе архива Анны Ахматовой, считаю своим долгом изложить следующее:

Анна Андреевна Ахматова, как известно, скончалась под Москвой, в Домодедове. Ахматова — национальная гордость России, могила ее — национальная святыня. Можно было похоронить ее в Москве, на Новодевичьем кладбище. Тем более, что в последнее десятилетие Ахматова каждый год многие месяцы проводила в Москве. Однако ни у кого ни на минуту не возникло сомнений, что печальная честь принять ее прах принадлежит именно ленинградской земле. И это вполне естественно. В ахматовской поэзии Петербург, Ленинград обрели новую жизнь. Свою неразрывную связь с Ленинградом Ахматова запечатлела с совершенною ясностью:

И в знаменитых строках “Поэмы без героя”:

Какие же могут быть у нас основания разлучать архив Ахматовой с Ленинградом после ее смерти? По моему убеждению, ахматовский архив следует хранить в Ленинграде, и именно в Пушкинском Доме, куда и пожертвовал его после кончины Анны Андреевны Лев Николаевич Гумилев.

С Пушкиным Ахматову соединяет не менее прочная связь, чем с Ленинградом.

Напомню, что она — видный пушкинист, исследователь творчества Пушкина, деятельная участница работ Пушкинской Комиссии.

Пушкинский Дом не раз видел Ахматову в своих стенах.

К тому же имена Пушкина и Ахматовой навеки связаны и в истории нашей литературы: “на многих ее страницах незримо присутствует Пушкин” — это сказано об ахматовской поэзии уже давно.

Таким образом, раздробление ахматовского архива по двум городам и по нескольким хранилищам представляется мне актом необоснованным, противоречащим смыслу поэзии Ахматовой и ее биографии; центром ахматоведения должен, на мой взгляд, стать Пушкинский Дом, где следует собрать ее бумаги, ее портреты, вещи, воспетые ею (связанные с ее собственным обликом или с героиней “Поэмы”, О. А. Глебовой-Судейкиной): венчальные свечи, гребень с Анненковского портрета, ожерелья, перстни и т. д., а также шаль и шкатулку, которую Ахматовой подарила Цветаева.

Со мною Анна Андреевна о будущей судьбе своих бумаг и вещей никогда не говорила. Но однажды, показывая тетрадку, дорогую ей по особым причинам, произнесла:

— Этому место в музее. В Пушкинском Доме.

Вот почему, когда стало известно, что Л. Н. Гумилев пожертвовал архив своей матери в Пушкинский Дом, я сочла это совершенно логичным. Таким же логичным, вытекающим изо всей жизни и поэзии Ахматовой, как и то, что похоронили ее под Ленинградом. Правда, был момент, когда я заколебалась между Пушкинским Домом и ЦГАЛИ. В архивах я никогда не работала, с ними не знакома, а видные знатоки, литературоведы, историки стали объяснять нам, что качество хранения в ЦГАЛИ выше, чем в Пушкинском Доме. Довод этот показался мне веским, и я на некоторое время заколебалась…

На пути в государственное хранилище ахматовский архив постигла катастрофа. Она оказалась настолько серьезной, что перед нею вопрос о том, в каком именно из наших государственных хранилищ должен находиться архив Ахматовой, отступил на задний план.

Имя этой катастрофы — Ирина Николаевна Пунина и ее желание распоряжаться бумагами Ахматовой по собственному усмотрению, бесконтрольно и с материальной выгодой для себя.

Когда, после смерти Ахматовой, архив ее оказался в руках Пуниной, меня это несколько удивило: Ирина Николаевна не принадлежала к числу душевно близких Анне Андреевне людей. Но поначалу мне представлялось и не особенно существенным, где именно побудет архив до передачи его на государственное хранение. У Пуниной так у Пуниной. Лишь бы скорее была произведена полная опись и бумаги переданы в музей.

Первым сигналом тревоги явилось для меня отстранение Наймана.

Анатолий Генрихович Найман, литературный секретарь и большой друг Ахматовой, поэт и переводчик, переведший вместе с нею книгу стихов Леопарди, явился к И.Н. Пуниной, чтобы исполнить свою прямую обязанность: совершить опись. Пронумеровать каждую страницу.

Но не был допущен к архиву, лучшим знатоком которого бесспорно является.

Потому, видимо, и не был допущен, что очень уж хорошо знал его содержимое: тетради, рукописи, папки, письма.

Сначала я объяснила это происшествие личной неприязнью И.Н. Пуниной к А.Г. Найману.

Однако с каждым днем замысел И.Н. Пуниной становился все яснее. Стало известно, например, что Ирина Николаевна утверждает, будто в тетрадях Ахматовой нету неопубликованных стихов. А все мы знали: они есть, и в большом количестве… Затем произошел такой эпизод: незадолго до своей кончины Анна Андреевна сказала мне, что пишет мне одно деловое письмо. Я не получила его. Обратилась к Ирине Николаевне с просьбой мне отдать. Та подтвердила, что такой документ есть и что она мне его непременно пришлет. И действительно прислала фотокопию. В промежутке один из друзей объяснил мне, что это “письмо” написано не на отдельных листках, как я предполагала, а в последней тетради Анны Андреевны.

— Зачем же вы мне прямо не сказали, что письмо “для Лиды” вписано в тетрадь? — спросила я у Ирины Николаевны при встрече. — Я сейчас же, разумеется, перестала бы настаивать, чтобы мне переслали его! Мы столько раз говорили с вами об этом по телефону — и вы ни слова!

— Я вообще не хотела называть наименования тетрадей, — ответила Ирина Николаевна.

Она хотела темнить. И темнота сгущалась.

Не имея возможности, по болезни, приехать в Ленинград на заседание ахматовской комиссии, я написала туда (в июне 1966 г.) специальное заявление о необходимости срочно, не откладывая, во что бы то ни стало произвести опись архива.

Оно было прочитано на заседании. Вот что я тогда написала:

“Те из друзей Анны Андреевны, которых она сама, в разные периоды своей долгой жизни, приглашала себе в помощники для отбора стихов и вариантов, для составления журнальных циклов и сборников; те, с кем она изо дня в день советовалась о своих стихах и о своей прозе, те, кто по ее просьбе читал ее тетради, переписывал ее произведения, держал корректуры, те, кому знаком почерк ее руки и почерк ее мысли, — те и должны иметь честь, право и обязанность разобрать ее бумаги и привести их в надлежащий, то есть удобный для хранения и изучения вид”.

Сделать это, объясняла я, необходимо как можно скорее.

Далее я предлагала Комиссии поручить эту работу старому другу Анны Андреевны литературоведу Эмме Григорьевне Герштейн; Нике Николаевне Глен (переводчице, составительнице ахматовского сборника для Болгарии, одно время исполнявшей при Анне Андреевне обязанности секретаря и потому хорошо знающей ее бумаги) и, конечно, А.Г. Найману.

Предложение мое исполнено не было. И. Н. Пунина желала распоряжаться архивом бесконтрольно.

И распорядилась.

А мы теперь так никогда и не узнаем с должною точностью, каково было содержимое архива Ахматовой ко дню ее смерти.

Когда-то Ахматова показывала мне, например, три синие школьные тетрадки, куда ею от руки была переписана “Поэма без героя”. Что сталось с этими тетрадками впоследствии? Существовали ли они в архиве до 5 марта 1966 г.? Если да — то где они теперь? Если нет — то куда и когда они исчезли? Из-за отсутствия своевременно сделанной описи каждый из нас таких вопросов может задавать десятки.

Задавать — без ответа.

Ирина Николаевна Пунина прожила возле Ахматовой, вместе с Ахматовой много лет. Однако поэзии Ахматовой, ее творческому труду она была и осталась чужда. Анна Андреевна была очень памятлива на суждения о своих стихах: очень их собирала и ценила, исходили ли они от специалистов или от так называемых рядовых — но одаренных чуткостью — читателей. Мне — как, вероятно, и другим — часто приходилось слышать из ее уст: “Про эти стихи Борис Михайлович говорил... Про “Поэму” интересно сказал Николай Иванович... Это стихотворение мой Левушка считает лучшим... Об этом мне написал моряк с Балтики... Мария Сергеевна радовалась этим стихам... Эмма говорит... Школьник из Лодейного Поля пишет мне о “Беге времени””. Ценила она и суждения своих молодых друзей — Иосифа Бродского, Анатолия Наймана, но я ни разу не слышала в подобном контексте упоминаний об И. Н. Пуниной.

Напротив, Анна Андреевна жаловалась, бывало, что она нисколько не интересуется ее стихами.

Помню такой случай. В конце 1963 г. в Ленинграде вышел очередной сборник “Дня поэзии”. Там впервые полностью была опубликована поэма Ахматовой “Путем всея земли”, написанная в марте 1940 г. Анна Андреевна никогда не делала из этой вещи никакого секрета, часто при мне и без меня читала ее друзьям в Ленинграде и в Москве, отрывки из этой поэмы появлялись в печати. Когда в 63 г. поэма была опубликована целиком, Анна Андреевна рассказывала мне с обидой:

— Ира поглядела и спрашивает: ты это сейчас написала?

У Ахматовой поэм не очень много. Двадцать три года Ирина Николаевна не удосуживалась прочесть одну из них.

Случай это очень характерный. Доказательств неосведомленности Ирины Николаевны в творческом пути Ахматовой я могу привести множество и не привожу только, чтобы не удлинять письмо.

Неосведомленность, однако, не помешала Ирине Николаевне после кончины Анны Андреевны почувствовать себя вправе предлагать свои услуги издательствам в качестве публикатора ахматовских текстов, самостоятельно разбираться в бумагах Ахматовой и самостоятельно решать: куда продавать какую тетрадку и на сколько лет следует объявить ту или иную тетрадь запечатанной.

Планы Ирины Николаевны относительно архива раскрывались постепенно; она искусно сбивала с толку и друзей Анны Андреевны и членов ахматовской Комиссии.

Приведу один пример.

Теснимая со всех сторон требованиями описи, Ирина Николаевна вдруг объявила, что она над ней работает вместе со специалистами и, окончив, пошлет ее Алексею Александровичу Суркову в Москву. В один прекрасный день мне позвонила секретарша А.А. Суркова и сообщила радостную весть: Пунина прислала опись! Я попросила перечислить по телефону хоть несколько номеров, рассчитывая услышать знакомые наименования тетрадей. И услышала перечисление рукописей, полученных Анной Андреевной на отзыв с разных концов страны, а также перечисление полученных ею читательских писем! И подстрочников. То есть опись чужих бумаг в архиве Ахматовой.

Через некоторое время меня навестила Ирина Николаевна. Тогда степень ее лживости была неясна мне, я считала своим долгом тратить силы на переписку и беседы с ней.

— Как же так, — спросила я, — в вашей описи не зарегистрирована ни одна тетрадь Анны Андреевны и ни одно стихотворение! Какая же это опись ахматовского архива?

— Лидия Корнеевна, — ответила Ирина Николаевна, ясно глядя мне в лицо, — собственные стихи Ахматовой не могут считаться ее архивом.

Комментировать, по-моему, излишне.

IV

Скажу несколько слов об отношениях между Пуниными и Ахматовой.

Анна Андреевна, безусловно, была в какой-то мере привязана и к Ирине Николаевне, и к Ане, в особенности к Ане и в особенности в последние годы. Любила рассказывать о том, как обучала маленькую Иру французскому языку. Она беспокоилась о здоровьи Ирины Николаевны, радовалась Аниным успехам, делала обеим подарки, хлопотала об Анином муже... С благодарностью вспоминала о том, как Аня секретарствовала при ней в Лондоне.

И Пунины по-своему были, безусловно, привязаны к Анне Андреевне. Анна Ахматова всю их жизнь, с детства и одной и другой, была для них человеком привычным, домашним, “своим”.

Однако совместная жизнь Пуниных и Ахматовой хоть и складывалась в разное время по-разному, хоть и менялась то к худшему, то к лучшему — никогда не протекала идиллически. Анна Андреевна много, не по силам, работала, много болела, с каждым годом становилась в быту все беспомощнее. За ней требовался постоянный, внимательный уход — такой, каким она была окружена в Москве, в доме у Н.А. Ольшевской (Ардовой), или хотя бы у М.С. Петровых, или у Н.Н. Глен, или у Л.Д. Большинцовой (список этот можно продлить). Тут не спускали любящих глаз с ее работы, занимались ее врачами, ее лекарствами, ее диетой, ее гостями, ее одеждой, и она чувствовала себя среди родных. И любила приезжать в Москву. Ни от кого из нас она не скрывала, что “дома”, в Ленинграде, ей неприютно, неудобно, одиноко, что там не умеют или не хотят как следует о ней заботиться.

Здесь я должна сделать одну оговорку, то есть строго указать периоды личных своих наблюдений.

Живя в Ленинграде, я познакомилась с Анной Андреевной Ахматовой осенью 1938 г.; виделась с нею регулярно, 2—3 раза в неделю, с осени 38-го по май 41-го. Тогда она только что разошлась с отцом Ирины Николаевны, Николаем Николаевичем Пуниным, хотя и оставалась жить в той же квартире. Для Анны Андреевны это были особенно тяжелые годы. Она жила в заброшенности, бедности, горе, поглощенная хлопотами о Льве Николаевиче. Изредка соседка, Таня Смирнова, давала ей какой-нибудь суп или ходила для нее в магазин. Никакого общего быта, общего хозяйства тогда, в те годы, у Анны Андреевны с семьей ее бывшего мужа не было; тогда это были просто соседи по квартире и при том — неприязненные. Анна Андреевна горько жаловалась мне, что Пунины заняли своими дровами весь сарай, и ей свои поместить негде, что они запрещают своей домработнице покупать для нее продукты, и т. д. Нести бремя тюремных очередей Пунины тоже ей не помогали... В то время я вела дневник и регулярно записывала все, касающееся Ахматовой. Перечитывая его теперь, обнаруживаю: я встречала Ирину Николаевну в кухне, в коридоре, на лестнице, но в комнате у Анны Андреевны не видела ее ни разу.

Таковы были отношения Анны Андреевны с Пуниными на моих глазах между 1938 и 1941 годом.

Почему и при каких обстоятельствах, вернувшись из эвакуации в Ленинград в июне 1944 г., Анна Андреевна через некоторое время снова воротилась в ту же квартиру и снова поселилась в Фонтанном Доме вместе с Пуниными и какие возникли между ними отношения — я рассказать не могу, п<отому> ч<то> с 1943 г. сама обосновалась в Москве, не виделась с Анной Андреевной чуть ли не 10 лет, а с чужих слов рассказывать не хочу.

В пятидесятые годы в Ленинграде я виделась с Анной Андреевной лишь однажды — когда она жила с Пуниными на улице Красной конницы. Застала я ее нездоровой и при этом в полном одиночестве: ни Ирины Николаевны, ни Ани, ни Романа Альбертовича, ни домашней работницы не было дома. Анна Андреевна встретила меня словами:

— Как я рада, что вы пришли. Я дичаю в этой пустыне.

В пятидесятые и шестидесятые годы мы постоянно виделись с Анной Андреевной в Москве, но две осени подряд я жила кроме того в Комарове, в Доме Творчества — в октябре 63-го и в ноябре 64 г. — и каждый день ходила на дачу к Анне Андреевне. Не могу сказать, бывали ли там в ту пору Ирина Николаевна или Аня; если и бывали, то мельком; я их не запомнила. Жили там и обслуживали Анну Андреевну с заботой и любовью в 1963 г. Ханна Вульфовна Горенко, а в 64-м — Сарра Иосифовна Аренс.

В мае 1965 г. — то есть за 10 месяцев до кончины Анны Андреевны — я приехала к своей приятельнице в Ленинград с намерением навестить в Комарово Ахматову. Чтобы не явиться некстати, я позвонила в городе Ирине Николаевне, попросила ее сообщить Анне Андреевне о моем приезде и узнать, когда нам удобно увидеться. Ирина Николаевна была со мной, как всегда, очень любезна, записала мой телефон, сказала, что завтра по делам поедет к Анне Андреевне в Комарово, заодно передаст мой вопрос и привезет ответ.

Однако звонка от нее не последовало.

Прождав дня три, 10 мая я взяла такси и отправилась в Комарово.

Анна Андреевна очень мне обрадовалась, увидев меня у калитки — вышла встречать на крыльцо, привела в комнату, усадила. Но была при этом удивлена. “Каким это вы здесь чудом, каким ветром вас занесло?” Оказалось, Ирина Николаевна позабыла сказать ей о моем приезде. Это, разумеется, сущие пустяки, не стоящие упоминания, но примечательны слова, в гневе произнесенные тогда Анной Андреевной и в тот же день, как и весь наш тогдашний разговор, записанные мною:

— Они никогда не помнят ничего, что меня касается. Они хотят жить так, будто меня не существует на свете... И им это удается виртуозно!

Лидия Чуковская 27/XII 67

Москва”

…Насчет суда... Думаю, было бы важно вызвать Нику Николаевну Глен. Я писала об этом Вл<адимиру> Гр<игорьевичу> и говорила Мише Ардову.

Мне звонила Нина Константиновна Бруни, свидетельница со стороны Пуниных. Я ее знаю мало, но АА ее не терпела, подозревала во всех смертных грехах и не пускала на порог. Говорила о ней с яростью1. И вот она ездила в Л<енингра>д, на суд, и, вернувшись, мне позвонила. Я была больна и оттого склонна к лаконизму.

— Л<идия> К<орнеевна>, — сказала нежно Нина Конст<антиновна>, — Аничка поручила мне зайти к Вам и порассказать об их житье-бытье.

— Передайте, пожалуйста, Аничке, — сказала я, — что я ровно ничего не хочу знать ни о ней, ни о ее маме.

Это, по-видимому, была разведка.

Конечно, мне было неприятно произносить такие грубые слова. Но — как я могла ответить иначе? И визита Н<ины> К<онстантиновны> я не могла допустить.

Л. Чуковская

А что написала Над<ежда> Як<овлевна>2? Хорошо? Ардов же написал потому, что его попросил Леня Зыков, Анин муж. Мне это сказал Миша, кот<орый> горячо возмущен отцом. Бедняга же Нина Ант. может только плакать.

Дорогой Виктор Максимович.

…Как разоблачить Пуниных? И главное: как отнять у них бумаги АА, не проданные ими в архивы, а припрятанные? Как заставить распечатать “1001 ночь” и “Лермонтова”?

Я не знаю.

Кроме 8 000 они хотят еще и уважения общества. И кое-кто ловится. Напр., П.Н. Лукницкий всерьез уверял меня, что И. Н. — “очень порядочный человек”.

Об Ирине же есть страшная запись. Объяснять повод — длинно, но АА сказала мне (в больнице, болея тифом):

— Ирине было всегда все равно, живая я или мертвая. Анна Евг<еньевна> всегда меня ненавидела1.

Дорогой Виктор Максимович.

Пишу только для того, чтобы извиниться перед Вами. Я своего обещания не забыла — насчет примечаний и текста “Поэмы” — и непременно его исполню. Но заболела машинистка, а пока мне на стол легла другая работа, трудоемкая и срочная. Таким образом, я все обещанное исполню — но чуть-чуть позднее, чем рассчитывала. В чем и прошу меня извинить.

До меня дошли слухи, будто Наталья Борисовна, вопреки высочайшим указаниям Ирины Николаевны, решила распечатать “1001 ночь” и “Лермонтова”1. И будто бы у нее был разговор со Львом Николаевичем и тот назвал трех лиц: Жирмунский, Герштейн, Харджиев. Выбор хорош и правилен, не хватает только Толи, который мог бы установить, все ли страницы целы... Однако Лев Николаевич считает достойными доверия только тех, кого он сам знал в детстве, т.е. 40 лет назад... Э.Г. обещала поговорить с ним о Толе. Не знаю, что из этого будет. Но что бы ни было, большая победа!

По-видимому, победа заставит Вас скоро приехать в Москву?2

Будьте здоровы. Крепко жму руку. Обещанное исполню.

Преданная Вам

Л. Чуковская

…Я совершенно согласна с Вашим взглядом на предстоящий суд. Позволю себе сделать все-таки два замечания:

1) Хотя и мне дело есть только до наследия, а не до наследства, хотя и мне все равно, кому пойдут деньги, — я считаю полезным общественно, чтобы вслух была сказана правда, т.е. что Пунина поступила с рукописями как базарная торговка. Общественное мнение интеллигенции — в каждом конкретном случае, всегда — важнее всего. И если Л.Н. прав (хоть и несимпатичен), а И.Н. неправа — пусть это будет выражено в громком слове.

2) Я убеждена, что Пунина продала государству не всё наследие А.А. Многое она еще где-то прячет. И если суд решит дело правильно и справедливо, то ей труднее будет утаивать остальное, ибо будет публично заявлено, что оно — краденое.

И знаете, к каким мыслям я пришла? Вот мы чувствовали себя такими беспомощными, неумелыми в борьбе с этой ловкой и бессовестной интриганкой. И будто бы все проворонили и будто бы ничего не успели добиться. А ведь это неверно. Если бы не подняли тогда хотя бы наш неумелый крик — не писали бы списков и заявлений — Суркову, в Пушк<инский> Дом — не добивались бы (хотя бы и тщетно!) описи — не видать бы ЦГАЛИ ни “1001 ночи”, ни “Лермонтова” — всё по листочкам ушло бы налево... “А.А. подарила “Лермонтова” мне, а “1001 ночь” — Ане”, — ведь говорила же это И.Н. … Наши крики и списки заставили ее убедиться, что мы знаем больше, чем она думала. И она струхнула. И “Лермонтов”, и “1001 ночь” все-таки не погибли.

Так пусть струхнет еще раз. И посильнее. И пусть задумается, что?? ей делать с остальным. Пусть хоть через подставных лиц, хоть через перекупщиков продаст — чтоб избавиться! — государству, Леве, мне, Вам... Пусть подбросит. Знаете, как воры, украв бумажник, подбрасывают со временем владельцу паспорт.

Пусть — после суда — ей станет страшно что-то скрывать и прятать.

Ваша Л. Чуковская

…Я не писала Вам долго, дорогой Виктор Максимович, полагая, что Вы, вблизи, еще более чем я, на расстоянии, выбиты из колеи судебной грязью1. Что ж поделаешь: “неволя заставит пройти через грязь”2, зато теперь эта лужа уже позади и можно спокойнее заниматься своим трудом.

Л. Чуковская

21/II 69