Владимир Елистратов

О пользе идеализма в образовании

От автора | Universitas — по-позднелатински — значит нечто целое, цельное, совокупность. Этимология всегда права. Университет, образование — это и есть то, что вносит цельность и единство в нашу раздираемую склоками и войнами жизнь. И делает человека полноценной личностью, а не “масскультурным шизоидом”, как выразился один психолог. Образование — это и есть “наше все”. А то, что с ним происходит... Слов нет. И именно поэтому — “не могу молчать”.

О современном состоянии российского образования говорится и пишется очень много. Все сходятся во мнении, что “с ним надо что-то делать”. А вот что именно — здесь взгляды расходятся радикально. Диапазон предложений невероятно широк и пестр. От полного и безоговорочного принятия западной модели до возвращения к российской дореволюционной. Это, конечно, хорошо, когда мнений много и все они свободно высказываются и обсуждаются. С другой стороны, приходится констатировать печальный, но типологически чисто российский факт: реформа образования уже началась и идет совершенно независимо от каких бы то ни было дискуссий. Сколько бы чиновники ни говорили, что они прислушиваются к выводам неких “экспертов”, я им, чиновникам, не верю. Потому что исхожу из личного опыта. Ни один из известных мне работников высшего образования, включая академиков, профессоров и доцентов, не входит в число тех самых мистических “экспертов”. И я не знаю ни одного “эксперта” или вообще какого-нибудь человека, который не то что мельком видел этого “эксперта”, но хотя бы слышал о нем. Нет. Тишина. Словом, анфилада загадочности принятия решений в области образования уходит в бесконечность. А потом на экране телевизора появляются какие-то туманные личности и на сбивчивом русском языке объявляют, что, например, экзамены по истории в вузы отныне будут приниматься только в виде тестов, что в программу по литературе введены такие-то и такие-то писатели, а такие-то и такие-то оттуда выведены за ненадобностью. Потому что так решили “эксперты”.

Постфактум устраивается какое-нибудь интерактивное ток-шоу или устанавливается на пару часов прямая линия связи с самим Великим Мгангой, то есть с министром. Мганга говорит, что все идет “зашибись”. Несмотря на отдельные недостатки, которые уже активно устраняются. А дальше для студента и преподавателя начинается, как говорится на сленге, “Эр Жэ”, то есть “реальная жизнь” — с ее лекциями, семинарами, экзаменами, зачислениями и отчислениями. А главное — с честно вопрошающими глазами студентов: зачем нам этот странный учебный предмет?.. какой пьяный кулибин придумал эту дикую форму контроля наших знаний? что за фантастическую марсианскую специальность вы вписали нам в дипломы, о учитель?

Что им ответить?

Те, кто проводят реформу (вернее — “реформу”) образования, постоянно повторяют одни и те же слова. Как шаманы. Слова эти можно пересчитать на пальцах одной руки. Среди них, пожалуй, самые частотные — это “инновация” и “модернизация”. “Инновация” — это, надо думать, введение чего-то нового — “инновационные технологии”. Второе слово еще сакральней — “модернизация”. Что означает введение таких усовершенствований, которые делают данную область отвечающей современным требованиям (по сути такое толкование дается в словаре С. Ожегова).

Не берусь судить об области точных, естественно-технических дисциплин. Я буду говорить о сфере гуманитарной. О высшем гуманитарном образовании.

В МГУ студенты в шутку разделяют факультеты на неестественные, естественные, сверхъестественные и противоестественные. Шутка в последние годы стремительно перестает быть смешной.

Итак, модернизация есть, просто говоря, осовременивание. “Осовременивать” в образовании можно содержание, а можно — приемы, формы, технологии. К примеру, курс истории литературы можно “модернизировать” путем введения в курс информации о пяти современных писателях — лауреатах Нобелевской премии (с автоматическим исключением пяти же писателей XVII, XVIII, XIX и XX веков, потому что сетка часов та же, она не резиновая). Убрать, скажем, Бомарше, а вставить Кутзее. И получится очень хорошо. Кутзее некуда.

Другое дело — модернизация форм. Так, курс истории литературы можно “прочитать”, “прослушать” и “принять” — “сдать” дистанционно, по электронной почте. Это сейчас очень модно. Удобно — ездить никуда не надо. Красота.

В принципе и дистанционное обучение, и Кутзее вместо Бомарше — вроде бы, не такие уж зловещие “инновации-модернизации”. Мне лично Бомарше, конечно, милее, чем Кутзее (при всем к нему уважении), и “вживую” поговорить с профессором как-то было бы приятнее, чем “дятлиться” с ним по компьютеру. Но со мной-то все ясно: это у меня такая косная, дурная привычка, “родимое пятно” немодернизированного прошлого. Атавизм. Компьютер — это прекрасно. Кутзее — замечательный писатель… Чего же ты так волнуешься, наивный человек!

И все-таки возникает дурацкий вопрос: а зачем все это нужно? Почему если “новое”, то обязательно лучше и полезнее? Нет ли здесь какого-то фатального противоречия, упорно навязываемого нам бега по кругу? Модернизация ради модернизации. Неужто Конфуций был глупее Уэльбека, а Аристотель — Дерриды?

Что-то здесь не так.

В поисках того, что же здесь не так, я перечитал множество работ, посвященных “модернизации образования”. И натолкнулся на статью А. Мелихова “В битве слонов газелям не уцелеть” (“Новое время” № 27, 2006 г.). Вынесенный в подзаголовок вопрос “Модернизация — имманентность или принуждение?”, можно сказать, риторический (хотя по форме — нет). Конечно, “принуждение”! В России, впрочем, все перепутано, и риторические вопросы в “великом и могучем” часто осмысливаются как прямые и непосредственные. “Какой русский не любит быстрой езды!” — риторически восклицает Гоголь. “Тот, на котором ездят”, — отвечает народ. Но это — некое “лингвистическое кстати”. А если по существу, то статья А. Мелихова совершенно логично ставит под сомнение неизбежность и закономерность так называемой модернизации.

Нет, сама критика модернизации — это не такая уж большая заслуга автора. Критикуют ее многие. И правильно делают. Здесь гораздо интереснее иное.

А. Мелихов — писатель, последовательно фокусирующий свое творчество вокруг того комплекса идей, который можно смело назвать идеализмом. Если бы слово “воинствующий”, так сказать, не пахло дурно исторически, то Мелихова можно было бы назвать “воинствующим идеалистом”. Это комплимент.

Во всех своих работах, и прозаических, и публицистических, он проводит в разных формах одну и ту же мысль: людям нужны иллюзии, мечты. Именно они и спасают людей и заставляют мир идти вперед. Не “рацио”, а фантазия. Не логика, а сказка. Автор все время подчеркивает огромную роль иррационального в жизни человека. Не какого-то там скучно разложенного по полочкам “подсознания”, а Мечты. Уж в каком исполнении — неважно. Луки ли из “На дне”, или гриновских Ассоль и Грея, или блоковских девушек в белом…

Мало того, Мечта есть основной “механизм” истории. Она может завести и “не туда”. А чтобы понять, почему это произошло, надо понять Мечту: “Я думаю, что субъективные мотивы, толкавшие людей к обновлениям, во все времена в огромной степени основывались на иллюзиях и эстетических предпочтениях, которые в свою очередь обретали ценность лишь в какой-то вообразимой картине мира: от старой картины отворачивались потому, что в ней переставали ощущать себя красивыми. Понять поведение людей вообще невозможно, не погружаясь в их фантазии, — что стократ более верно в отношении народов и социальных групп. Поэтому даже самая поверхностная теория модернизации невозможна без истории ее психологических мотивов, которые нужно отыскивать прежде всего не в цифрах и событиях, но в литературе, в пропаганде, в слухах, в сплетнях, мечтах, сказках…”. Хотелось бы добавить: и в “духе национального образования”.

Здесь начинается наболевшее.

“Модернизация”, о которой так много говорили западники (и теперь еще больше говорят “наши”), свершилась-таки и в российском образовании.

Что же, собственно говоря, произошло? Пользуясь терминологическим аппаратом А. Мелихова, можно сказать, что Западная Мечта об Идеальном Гуманитарном (мы будем говорить о гуманитарном) Образовании была осуществлена на российской почве. То есть не то чтобы “осуществлена” (она и на Западе так до сих пор не осуществилась и никогда не осуществится). Просто чисто по-русски все “формальные атрибуты” Западной Мечты были быстренько скопированы. Как всегда. Это такой, знаете, “роковой русский идеалистический мимесис”. Примерно так, как это делал Петр I. Мы же с вами, как известно, гениальные имитаторы. И это не пустые слова. Хорошо, например, известно, что, изучая иностранный язык, российские студенты первым делом начинают изо всех сил стараться скопировать нюансы произношения. У нас очень много студентов, которые говорят почти на чистом “американском английском”, почти совсем не зная грамматики и пользуясь минимальным лексическим запасом. Главное — “клево” произнести фирменное американское “р”. Говоря по-русски, и американцы, и французы спокойно “рэкают” по-своему. Но это детали. Хотя Бог, как известно, в деталях.

Что же такое Западная Образовательная Мечта? Запад, конечно, большой. Запад — дело тонкое. Но глобалистская модернизация и американского, и европейского толка медленно, но верно унифицирует так называемое образовательное пространство Старого и Нового Света.

При всем пока еще сохраняющемся многообразии деталей в Западной Мечте доминируют, пожалуй, две “подмечты”. Две ключевые составляющие Идеала.

Во-первых, это Демократичность. Она же — Общедоступность, Свобода и прочее. Все эти слова, как мы понимаем, в высшей степени хороши, однако как-то уж подозрительно многозначны, но на то она и Мечта, чтоб ее обслуживали туманные слова.

Во-вторых, это критерий практической пользы. Иначе говоря, получить образование — значит, освоить четкую (ни больше, ни меньше) сумму знаний и умений, которые позволят тебе получить, в конечном счете, хорошую работу и занять свою уютную “полочку” в обществе. Мы видим, что вторая “подмечта” очень смахивает на фигуру оксюморона, то есть совмещения несовместимого. “Мечта о Практической Пользе”. “Практический Идеал”. “Иллюзия о Профите”. Звучит странновато. Но надо признать, что это и есть вообще доминанта западного мышления — от Аристотеля, Декарта и рационалистов XVIII века до современных модернизаторов мира. Укротить мир разумом.

Очень-очень кратко остановлюсь на том, как же эти два пункта реально осуществляются. В принципе придется говорить вещи известные. Но современный средний россиянин, понимая смутно, что Запад “не так уж шибко образован”, с трудом представляет себе “масштабы бедствия”. Речь идет даже не о проблемах, а о катастрофе, если выразиться мягче, о “структурном кризисе”.

Идея “демократического образования” сформировалась давно, примерно еще в 60-е годы XIX века в США. Где-то одновременно с отменой рабства (для сведения: окончательно рабство было отменено на Западе в 20-е годы ХХ века, когда оно стало абсолютно нерентабельным — это так, к сведению: опять же — деталь).

Идея “демократического” образования возникла в США. И вот на протяжении уже почти ста пятидесяти лет она осуществляется. Согласно этой идее, любой американец в любом возрасте, с любой степенью интеллекта и любым материальным достатком и социальным статусом, в любой точке США может получать любое образование. Вот так вот. Ни больше, опять же, ни меньше. “Негр преклонных годов”, трижды судимый, бомж, олигофрен в штате Огайо хочет изучать русский язык, чтобы читать Ленина. О’кей. Я слегка сгущаю краски, но суть именно такова. И мне не до политкорректности.

Мы прекрасно понимаем, что это действительно — Мечта, Утопия. Однако, как сказал один темпераментный бразилец, “нельзя переспать со всеми женщинами, но нужно к этому стремиться”.

Чтоб техасские и огайские пожилые чернокожие трижды судимые бомжи-олигофрены могли читать Ленина и становиться, таким образом, профессиональными советологами, нужно прежде всего сделать образование всюду — и в Техасе, и в Огайо — одинаковым. То есть его тотально унифицировать и стандартизировать. Отсюда — пресловутые типовые тесты. Так сказать, прото-ЕГЭ. Поскольку большая часть потенциальных учащихся западных университетов не очень хорошо умеет элементарно писать, уровень тестов должен быть, мягко говоря, невысок. На протяжении десятилетий уровень тестов и уровень самого образования неуклонно снижался. Когда Джордж Буш с присущей ему детской непосредственностью всерьез заявил, что главные приоритеты национального образования — это орфография и арифметика, он сказал все правильно. В Европе дела обстоят ненамного лучше.

А демократизм, на минуточку, это еще и права учащихся. А значит — преподаватель в вузе или учитель в школе не может заставлять своих подопечных учить что-либо, скажем, наизусть, потому что это — нарушение прав человека. Я сам с этим сталкивался в иностранной аудитории. Хочу — учу, не хочу — не учу. Там много еще всего интересного, но это — тема отдельной статьи. Суть в том, что все “это интересное” и привело западное образование к полному краху. Степень деградации его просто чудовищна. Это не задорновский антиамериканский нудеж — про то, что “они тупые”. Нет, они совсем не тупые. У них просто очень плохое образование. Это не смешно, а опасно. Для нас в первую очередь.

Но есть два фактора, которые продолжают его — образование — спасать. Во-первых, наличие независимого от каких-либо модернизаций элитарного образования. Во-вторых, возможность покупать “восточный интеллект”, которого модернизация пока коснулась лишь вскользь и который поэтому способен на нечто большее, чем владение правилами орфографии и арифметики. Я имею в виду нас, китайцев, индусов.

Мы постоянно жалуемся на “утечку мозгов” на Запад. Это, конечно, нехорошо. Но если взглянуть на проблему с другой стороны, то видно, что Запад элементарно не справляется с задачами собственного образования. Они, может быть, и рады бы не звать наших, но без наших не получается. И это при колоссальном, по сравнению с Россией, финансировании образовательной сферы. Взрыв нелюбви к “неместным”, а особенно к цветным профессорам западного населения — проблема ближайшего будущего.

Ради справедливости надо заметить, что элитарное гуманитарное образование на Западе пока еще очень хорошее, во многих отношениях не хуже и даже лучше нашего. Выпускник французской Эколь Нормаль — очень образованный человек. (А вот знаменитая Сорбонна — давно уже что-то типа Усть-Муходуйского педвуза). Но ни в Эколь Нормаль, ни в Оксфорде, ни в Йельском университете никаких откровенно дебильных тестов и “демократии” с правом не заучивать наизусть нет. Эти демократические изыски туда не подпускают на пушечный выстрел. Там все “тоталитарно”, “по-взрослому”: курсовые, устные многочасовые экзамены и т.п. Как на советском филфаке МГУ. Пока. Хотя, говорят, и элитарные западные бастионы начинают плыть. Как говорили в Одессе времен Гражданской войны, “ауспиции тревожны”.

Такова в целом Западная Демократическая Образовательная Мечта.

Теперь насчет Прагматической Мечты.

Философии “прагматизма” примерно столько же лет, сколько Идее “демократического образования” — где-то сто сорок—сто пятьдесят. Расцвет этой философии приходится на 30—40-е годы ХХ века. Родина — все те же США. И Демократизм, и Прагматизм стали внедряться в образование практически одновременно.

Прагматизм (в максимально широком смысле этого слова) цвел пышным цветом вместе с Демократизмом тогда, когда мир находился на стадии так называемого индустриального развития. И модная сейчас у нас идея перехода “индустриального” общества в “постиндустриальное” тоже западная. “Завирального” в ней хоть отбавляй, но есть и здравое зерно. Если попросту, то “индустриальное” общество — это общество конвейера. Есть Глобальное Производство, где человек — “колесико и винтик”. Что такое “индустриальное образование”? Это подготовка человека к работе на конвейере. В том числе и гуманитарном. Тест — элементарная проверка способности выполнять стандартную низкоинтеллектуальную операцию.

Есть, например, в США конвейерная линия под названием “Творчество Ивана Сергеевича Тургенева”. На ней работают пять-десять специалистов. Каждый отвечает за свою “операцию”-участок.

Участки примерно следующие: 1) раннее творчество Тургенева; 2) проза Тургенева (малые жанры); 3) романы Тургенева (три специалиста); 4) драматургия Тургенева; 5) публицистика и эпистолярий Тургенева. Если кто-нибудь еще захочет заняться Тургеневым, места на конвейере больше нет. Возможна вакансия на конвейере соседнем: “Иван Александрович Гончаров”.

Мой знакомый американский аспирант, специалист по раннему творчеству Тургенева, “Отцы и дети” не читал. Но слышал, что есть такой роман. А вот про Гончарова даже не слышал. И ему нечего стыдиться. Зато раннее творчество Тургенева он знает досконально.

Один мой приятель, окончив филфак МГУ в 1987 году, тут же рванул в США из “этой страны” за филологическими небесными кренделями. Парень образованный, широкий, философией увлекается, языков пять знает. И вот в результате уже пятнадцать лет он занимается в одном из маленьких американских университетов советской драматургией 40-х годов. Мечтает заняться 50-ми, но там пока нет вакансий.

В современном (“постиндустриальном”) мире, если опять же по-простому, конвейер отходит на второй план. На конвейере пусть работают специалисты по раннему Тургеневу. Скучная узкоквалифицированная работа — это удел тех, кто “подобен флюсу”.

В XXI веке все ключевые вопросы решает Яркая Разносторонняя Личность. Человек с широким кругозором, энциклопедически образованный, при этом — гибкий, способный к быстрому генерированию неординарных идей. Человек творческий, а значит, с богатым воображением, непременно — с гуманитарной жилкой. Обязательно — владеющий речью, языком. Умеющий убеждать с помощью образов. Современный мир — так называемый мир неожиданных и глобальных вызовов. Просчитать будущее совершенно невозможно, его можно почувствовать и предчувствовать. Поэтому без воображения, интуиции, “шестого чувства”, “идеализма”, то есть без того, о чем упорно говорит А. Мелихов, делать в ХХI веке нечего.

Сложилась довольно странная ситуация. Мир в лице своего “цивилизованного” авангарда давно уже вступил в “постиндустриальную” эпоху, а Запад (он же — “цивилизованный авангард”) продолжает со странным упорством догонять уже, по сути, обанкротившуюся Демократически-Прагматическую Мечту. Массовый конвейер гуманитарного образования набирает обороты. “Болонская конвенция” — это все та же Мечта стапятидесятилетней давности. Доступность образования, свобода перемещения студентов из вуза в вуз. Это прекрасно, но лишь как средство, а не цель. Однако “цель” почти полностью вытеснена “средством”. Только если раньше француз, как “вечный студент” Пьер Трофимов, десятилетиями “учился”, кочуя по Франции, то сейчас он десятилетиями “учится” по всей Европе. Ничего плохого в этом, вроде бы, и нет. Это продолжение средневековой традиции кочующих школяров, иногда из них получались ваганты и Франсуа Вийоны. Но — очень редко. В основном это были некие полуузаконенные люмпены. Сейчас это называется “безработный”, получающий пособие.

Количество поверхностно, убого образованных гуманитариев с некой узкой специализацией (как правило, весьма туманной) растет в геометрической прогрессии. Их надо чем-то занять. Отсюда — вакханалия с изобретением новых несуществующих в природе предметов. Например, культурология (теоретическая и прикладная) — судя по всему, что-то вроде американского научного коммунизма, культурная (существует, вероятно, и “некультурная”) антропология, регионоведение, межкультурная коммуникация, коммуникативистика и т.п.). Их уже не одна сотня. И под каждую — открываются кафедры, создаются диссертационные советы.

Это хорошо понимаешь, очутившись где-нибудь в Индии. Один тебе машину водит, другой ее моет, третий открывает тебе дверь, четвертый грузит багаж. И все заняты, и каждому надо дать на чай. Потому что — индусов много. И западников тоже много. Один “специалист по коммуникативистике”, другой — “по теоретической культурологии”. И у всех оклад и гранты.

И всю эту, так сказать, Мечту Россия с жадностью “приняла в свое лоно”. И Демократизм (ЕГЭматизм), и Прагматизм. Назвала “модернизацией”, внедрением “инновационных технологий обучения” и поставила ее на жесткую коммерческую основу.

Но самое парадоксальное — это то, что как раз советская-то модель образования и была, при всех ее (крупных, но вполне поправимых) минусах, оптимальна для “постиндустриального” мира. И неслучайно западники в настоящее время вовсю изучают советский образовательный опыт.

Дело в том, что у советского образования была своя Мечта, в корне отличавшаяся от западной. Эту Нашу, как и Их Мечту, довольно трудно проартикулировать. Лучше всего она была, пожалуй, сформулирована в основательно забытом сейчас киножурнале “Хочу все знать”. Именно — “всё”.

Не очень “западный западник” Мишель Монтень считал, что самое естественное стремление человека — это стремление к знанию. Не к пользе его, не к выгоде, не к “демократии”, не к еде или питанию, и даже не к противоположному полу, на чем упорно настаивали и настаивают многие. Стремление человека к познанию мира — это нечто глубоко иррациональное, мечтательно-иллюзорное. Поскольку познать мир окончательно нельзя, но (опять все по тому же бразильцу) “надо к этому стремиться”. Познание — это не только (да и не столько) процесс, протекающий в голове. Это и познание сердцем, интуицией, совестью. Тяга к противоположному полу, в конечном счете, — это тоже познание. И Эрос — познание. Монтень, будучи все-таки французом, не мог, в силу специфики романских языков, разделить “совесть” и “сознание”. По-французски это одно слово — “conscience”. У французов “совести” нету. Пардон, конечно. Можно, правда, сказать “conscience morale” (“моральное сознание”), но, согласимся, это не то. И все же, несмотря на лингвистическую нейтрализацию “совести” и “сознания” во французском языке, гениальный Мишель Монтень имел в виду и то, и другое.

Так вот, наша образовательная Мечта была (и отчасти еще остается) некой Утопией Бесконечного Познавательного Эроса. Вся система гуманитарного образования строилась на идее “Хочу всё знать”. Планка, которая задавалась в образовании, была недосягаемо высока. Мечта все-таки!

Курс какой-нибудь античной литературы подразумевал просто неистовое нарушение прав учащихся: прочитать такое количество первоисточников и учебников, что это было физически невозможно сделать. Я считал: примерно двадцать тысяч страниц за полгода. При наличии массы других предметов. Или экзамены на филфаке по средневековой литературе. Экзаменатор спрашивает что-нибудь, вроде: “Как назывался рог Роланда?”. Студент не знает. “Ну что ж… Идите в библиотеку, посмотрите про рог. Через час вернетесь”. Через час: “Песнь о Нибелунгах читали?” “Да”. “Кто такой Гизельхер?” Студент не знает. “Ну что ж… Идите в библиотеку, посмотрите про Гизельхера. Через час приходите”. И так — пару недель. Каждый день с утра до вечера. И не из вредности. А из-за Мечты об Абсолюте. Из-за Эроса к Бесконечному Познанию. И никто не сердится. Все довольны. Ходят в библиотеку, читают. И никому в кошмарном сне не придет мысль возмущаться: “На х…р мне этот Гизельхер?!. Он же мне в жизни не пригодится!”.

Когда одного известного российского полиглота спросили, в чем секрет его успеха в изучении иностранных языков, он ответил примерно так: самое главное — не иметь никакой практической цели, просто надо беззаветно влюбиться в язык, и тогда успех обеспечен. Каждый новый язык — это роман. Бурный, страстный, безрассудный… Если вы скажете: “Мне нужен английский, чтобы работать в офисе”, — все, пропало дело!

Узкий профессионализм и прагматизм делает человека в наше время просто физически беспомощным. Широко и глубоко, фундаментально образованный — даже чисто технически — выживет быстрее. Вспомним времена пресловутой перестройки. Я помню, как окончившие вместе со мной филфак специалисты по каким-нибудь “никому не нужным” древнегреческому языку, санскриту или средневековой литературе моментально сориентировались в происходящем и стали очень успешными людьми. После санскрита и досконального штудирования средневековой схоластики все эти пиары и менеджменты оказались детским лепетом. Как тут не вспомнить Конфуция, который считал, что государственный чиновник должен уметь стрелять из лука, водить колесницу, играть на музыкальном инструменте и искусно рисовать иероглифы. Молодец Конфуций.

Человек, получающий “наше” образование, — это словно бесконечно расширяющаяся Вселенная. Вселенная чувств, знаний и умений. Вселенная бесконечной эрудиции и вместе с тем бесконечного профессионального перфекционизма. Вспомним, к примеру, российскую систему актерского мастерства, эпиграфом к которой могло бы стать все то же знаменитое “Не верю!” Станиславского. Ведь система Станиславского в конечном счете — утопия, мечта, фантом. Один человек (актер) не может превратиться (перевоплотиться) в другого (персонаж). Но он стремится к этому и в своем стремлении доходит до чудес. “Хочу все знать!” — это тоже утопия, греза. Но если ты скажешь себе: “Хочу знать этот абзац”, — ты и будешь знать этот абзац. В лучшем случае. А поставив себе целью прочитать, запомнить, обдумать и в конце концов полюбить, сделав неотъемлемой частью твоей жизни, двадцать тысяч страниц античной словесности, ты для начала хоть пять тысяч, но освоишь. Грандиозная мечта делает человека сильнее. Прошу прощения за пафос (лишь кажущийся банальным): Мечта делает человека крылатым. И неслучайно российское образование всегда именовалось “флагманом”, “локомотивом”, “авангардом” развития общества. В наши дни, ослепленные Западной Мечтой, мы все чаще делаем акцент на прагматической ее составляющей: надо получить образование, чтобы получить работу. То есть образование — это уже не “авангард” общества, а сфера подготовки “обслуживающего его персонала”. Не генератор Мечты, а “курсы менеджеров среднего звена”. Для России это совершенно тупиковый путь.

Далеко не всё потеряно. Ежедневно я вижу десятки и сотни студентов. Эрос к Образовательной Мечте у них невероятно силен. Есть среди них и чистые прагматики, и просто бездельники. Но очень-очень многие “хотят все знать”. Их столько же, сколько было в 80-х годах. И в 40-х. И в 10-х… И двести лет назад. И учиться они хотят. Не ради того, чтобы это “все” применить потом для карьерного роста. Нет. Они — идеалисты. В самом лучшем смысле этого слова. Они лучше, например, моего поколения, вышедшего в жизнь ровнехонько на перестроечном сломе эпох. В нас был очень силен скепсис, плавно переходящий то в снобизм, то в цинизм. Все, дескать, кругом — “тупой совок”. “Мир — бардак”. И т.п. Цинизм убивает Мечту не хуже прагматизма. А у этих, нынешних, ничего этого нет. И, сдается мне, прагматика находится где-то на периферии их сознания. Вернее — души. Они хотят прожить жизнь как-то по-особенному. Ярко. Может быть, я ошибаюсь? Идеализирую? Может быть, это очередной фантом и никакой Мечты вообще не существует? Но ведь у меня она есть. И у Александра Мелихова она есть. Не может ведь один и тот же сон одновременно присниться разным людям? Как у Чжуан-Цзы: бабочке приснилось, что она Чжуан-Цзы, а Чжуан-Цзы приснилось, что он — бабочка. Что делать? Молчание.