Анна Кузнецова

Александр Житинский. Параллельный мальчик. Повести и рассказы. —
СПб: Геликон Плюс, 2006.

Сказки о параллельных мирах Александр Житинский писал в сотворчестве со своими детьми и племянниками. Первая, “Визит вежливости”, написана в 1986 году, а завершающие книгу “Рассказы для Насти” — в 2005-м. Объединяет их сквозной образ: два маленьких человечка, то зелененьких, то кудрявеньких, а то даже и не человечка, и не два… Но непременно есть кто-то маленький, инопланетный и иноприродный, кто дружит с детьми, попадает с ними в разные истории… Больше всего запоминаются в этих историях сами дети — детские характеры автор пишет с большим мастерством и любовью.

Здесь сказку попытались сделать современной, создав образ ребенка 90-х: Арина — девочка из семьи бывшей артистки ансамбля “Березка” и переводчика с китайского, кинувшихся в бизнес, отдав дочку бабушке в деревню, где нет ни туалета, ни ванной… Кончается все как в сказке — счастливо. Для героев, но не для читателя. Последняя новелла объясняет все перипетии семьи, нажившей “огромное богатство в такие времена, когда чуть ли не половина страны ходила в бомжах и нищих”, не как-нибудь нечестно, а… молитвами девочки. Да только вряд ли годится для семейного чтения вслух. Как, впрочем, и все предыдущие. Предвижу вопросы ребенка, которому читали сказку: а почему у бабушки нет ванны? А почему у нее денежек нет? А что такое бомж? А почему такое — нищий? И придется родителям восполнять упущения автора с помощью образов Бабы-Яги и Кощея Бессмертного.

Понимание вымысла как были рождает миф. Миф как форма религии характерен для язычников. Может быть, возрождение язычества в ХХ веке и привело к тому, что идея соединения античной мифологии и мифологии повседневности сделало “Улисс” Джойса романом века...

Тот же прием берется здесь. В романе два плана. Изображенный в скудных красках быт москвички Зои и ее сына-подростка, который плохо спит и чего-то боится, через сны мальчика соединяется с красочным мифологическим планом, колорит которого так причудливо сочетает жанровые полотна Брейгеля со сценами русской ярмарки, что античность сюда вписывается весьма условно. Сочетать же оба плана в стилистическом единстве писатель, кажется, и не пытался. Да и смысловое единство античного мифа и детского подсознания трудно признать художественным открытием.

В ХХ веке была открыта приверженность массового сознания к мифологии. Эта книга — лучшая иллюстрация данного межэтнического феномена. Жила-была советская еврейка, внучка бабушки, сменившей опасную фамилию Бронштейн на более удобную для жизни в советской стране. В перестроечные времена внучке удалось разбогатеть — но вновь пришлось все потерять. И вдруг ей завещал наследство алмазный магнат, ни имени, ни фамилии которого она раньше не слышала. По ходу чтения выясняется, что это карма у нее такая… Вот вам и формула массового чтива: сказка о золушке + вульгаризированный (сильно упрощенный) индуистский (славянский, буддийский, иудаистский, христианский) миф. Впрочем, про бабушку — интересно.

Здесь эффект ультрафикшн достигается внесюжетными средствами. Серия объединяет тексты “с явным фантазийным, мифотворческим началом” без различения родов и жанров, “создана для возрождения гуманитарной традиции в отечественной литературе, восстановления культурной иерархии с приоритетами художественности и духовного поиска”…

То общее, что связывает все прозаические книги серии, заставляет меня назвать эту прозу фиброзной. Это текст, которым человек с богатым внутренним миром преодолевает бедность жизни с ее линейным временем и односюжетностью, заполняя ее разрывы и пустоты сокровищами психики.

“Три шага к себе” — это три связанных между собой произведения: “ноль”, “сто дней” и “ночка”. Трилогия о преодолении внешнего безвременья напряженностью внутренней жизни. Моменты переходов времени из одного состояния в новое — самое, наверно, щемящее в книге: “Он (герой “ночи”. — А.К.) ушел от меня, потому что тихо и тайно изменилось время. Уже и, пожалуй, не ноль. А какой-то пока хрупкий хрящ, который надо брать осторожно, точно, но решительно, как хирурги копаются во внутренностях. Но вовсе я не собираюсь быть хирургом себе. Время — вот мой интерес, которое мне брат или сестра с той поры, когда прохудилась моя оболочка. <…> Что я знаю? Чуть себя и чуть время. А ведь интересно мне другое. Но не хотел, а познал — и себе, и времени обреченный”.

В книге два романа — “Дом в Мещере” и “Нефть”, повесть “Бутылка”, рассказ “Случай Крымского моста” и четыре рассказа из цикла “Кто вернется в Велегож”, а также две попытки разбора этих красивых, странных, изобильных текстов: “Лаборатория сна” В. Месяца, вскрывающего авторский прием, и “Свобода первична по отношению к выбору” А. Парщикова, умеющего вычленять сюжеты из словесной свободы. На мой взгляд, ключ к творчеству Иличевского в том, что аутогенный герой “Дома в Мещере” открыл ячеистость структуры мира: во всем содержится мелкозернистое ничто, не обнаружимое никаким физическим инструментарием. Для автора инструментом обнаружения структурных пустот мира стал текст. Открывая в линейном сюжете мириады ячеистых полостей, он заполняет их чем угодно: музыкой, образами, психологией, иногда просто ритмом, иногда даже рифмой — эта фиброзная проза не гнушается ничем.

Ультралитературное произведение: фантазирование на материале литературы. Приключения той самой миледи, которой вроде бы отрубили голову в той самой трилогии малоизвестного во Франции, но ультрапопулярного в России Дюма. Написано так бойко и захватывающе, что литературная героиня становится живее живых. Вот что значит — полюбить книгу, не мифологизируя ее. Это значит — вырасти и написать к ней хорошее продолжение.

Эта книга также отпочковалась от другой книги — “Сказке о кольце” Толкина, которая активно мифологизируется в малокультурных слоях юношества. У Галиной забавно описаны ролевые игры, действительно происходящие в российских лесах и полях: толпы ряженых на деревянных лошадках изображают небесное воинство, в палаточных городках бытуют сказочные иерархи… А на фоне этой выморочной реальности разворачивается сказочная действительность: мистические силы используют ряженых как ширму, чтобы люди думали, что сказка — это сказка.

Еще одна разновидность ультрафикшн — альтернативная история. Попытка средствами беллетристики опровергнуть утверждение, что у истории нет сослагательного наклонения. Вспять историю не повернешь, случившееся не переиграешь, но… Очевидно и то, что роль случайности в исторических поворотах событий — решающая. Это и потрясает политиков, продумывающих события исторической важности наперед, но не способных устранить иррациональный элемент мира, нарушающий любые схемы. Это и заставляет историков думать, что было бы, если бы: монголо-татары захватили Европу? боярин Борис Годунов заслонил собой Ивана-царевича и умер вместо него?..

Кроме цикла рассказов “Альтернативные истории России” в книге — роман “Явление хозяев” с подзаголовком “Вариации на имперскую тему”, в котором описан предреволюционный момент. Вот предыстория: когда-то империя уничтожила варварское племя, где воинами были женщины, поскольку они убивают без жестокости. Как водится в Степи, всех пленников, чья голова возвышалась над тележным колесом, казнили, малышей продали в рабство. Среди них затесалась девочка постарше маленького роста, но с прекрасной памятью. А вот история: у аристократки-либералки была рабыня с хорошими способностями, которой справедливая хозяйка дала поэтому блестящее образование. Рабский ошейник для нее сделали из серебра, а рабскую одежду — из дорогой ткани. По завещанию образованная рабыня после смерти хозяйки получала свободу… Но кто в этом мире рабы, а кто хозяева — неизвестно. Аристократка умерла странной смертью, причем рабыня была в это время далеко, ее заподозрил только умный юрист — интуитивно и бездоказательно. Остальное — за рамками романа, но вполне прочитываемо.

В этом романе историческая фантастика направлена в будущее и рассматривает проблему глобализации. Канва сюжета: после 2012 года мир объединяется под американским флагом. Россию, оказавшую сопротивление, сначала разбомбили, а потом стали лечить и кормить уцелевших. У девушки Тани в той бомбежке погибли все родные, поэтому лечиться и кормиться она не захотела, возненавидела Чубайса и пошла в партизаны. Дальше — отличный, с массой остроумных деталей, готовый сценарий блокбастера в американском духе.

Ультрафикшн замятинской традиции — антиутопия, исследующая перспективы феминизма: “Жить! Не в рамках рода, не с целью его продолжения — жить во имя сохранения своего индивидуального сознания…”. “Сотворение мира — это детектив, который нам не по силам распутать. Страсть к чтению детективов непродуктивна, равно как и страсть к решению “проклятых вопросов”…”. “Собственно, ничего больше не знаешь, кроме того, что, если жизнь растекается по Вселенной — значит, это кому-нибудь нужно”. Трактат философа Такойтовича, апологета равнополости, стал идеологическим основанием новой цивилизации, пришедшей на смену советской с ее равенством в нищете.

Теперь все люди одного пола — среднего. Детей выращивают из молекул ДНК, рожают только оппозиционеры из партии “зеленых”. Главное удовольствие у “нового человека” — покушать, поэтому кулинария — основной предмет изучения. Остальные науки — разновидности истории, от истории математики до истории будущего, которую преподает в средней школе Анно Аркадиевичевно Домини, тучное старухо, которое “свое отъело”…

1933 год, напряжение между тремя масонскими ложами, евреями и нацистами, гибель молоденькой немецкой баронессы от ножа вроде бы маньяка — криминальсоветник мечется между всех этих огней, понимая, что, кто бы ни был убийца,его нельзя предъявить суду живым: заставят сделать ему “антинемецкую” — еврейскую или масонскую — биографию, а если убийцу не удастся найти — придется его “создать” и инсценировать самоубийство в камере. Козлом отпущения сделали пожилого еврея-эпилептика, его дочь-красавицу постигла незавидная судьба…

Исторический роман? Политический детектив? Как бы не так. Убийство совершила средневековая секта, семь веков ожидавшая, когда в роду крестоносца, убившего детей тогдашнего главы секты, родятся разнополые дети, чтобы убить их точно так же. История, политика, мрачные натуралистические детали использованы в бутафорских целях: сказки для взрослых пишутся именно так. И в них почему-то убивают детей.

Интеллектуальный триллер пока, в основном, европейский жанр. У наших писателей получается либо интеллектуальный роман, либо триллер, далекий от интеллектуальности. Здесь же немецкая средневековая легенда о Фаусте возрождается на английской почве, претерпевая влияние психоанализа и кинематографа. Так до конца и не понятно, Спанки-Мефистофиль — это порождение подсознания героя, не удовлетворенного своей жизнью, его собственная ипостась — или чудовище из ужастика, который действительно надевает человеческое тело, как одежду, ввинчивается в руки и ноги… Уж очень натуралистично все эти ввинчивания описаны. А также ужасы, которые вытворяет монстр, пытаясь заставить героя отдать ему свою волю.

В подоснове этой книги ультрафикшн — европейский животный эпос. Современные люди, живущие в городе Ньюфорде (Йокнапатофа Чарльза Линта), верят в сказки, иначе ведь скучно. Рассказывают их загадочные для обывателей люди — бродяги. Среди самых древних людей, или зверолюдей, были две враждующие расы лис и ворон. Вороны сверху видели, как лис обкрадывал других зверей, и этого им лис простить не может, хотя они и обещают молчать… Наслушавшись бродяжьих сказок, дама-фотограф бродит по ночному городу в поисках зверолюдей — они вечны, они живут среди нас… Попадает в беду, а спасают ее и мужчину, который за нее заступился, — девчонки-вороны…

Переходы от истинно поэтичного, сказочно-символического плана к вульгарно-массовому, буквализирующему смыслы, чрезвычайно разочаровывают.

Есть несколько реальных городов, которые неизбежно воздействуют на своих обитателей культурной аурой, а уж если у нынешнего иерусалимца богатое воображение, то просто жить с женой и дочкой, не забывая ничего купить, не встречая на улицах странных старцев и не сходя с ума от признаков делимости числа на 9, — никак не получается. Однажды он сдается в психлечебницу, где некоторое время отдыхает…

Читать роман приятно. Не понимаю только, почему он издан в серии “Готика”?

Действительно готика: средневековое Иерусалимское царство, по которому гуляют новый кот в сапогах и его новый хозяин. Сказка, написанная историком, всегда выглядит несколько прагматично, поскольку создана не свободной игрой воображения, а имеет задание оживить исторические детали.

Ультрафикшн традиции Томаса Манна, впервые совершившего очеловечивание мифа, или перевод легендарной истории на язык психологического романа с реалистическим приемом. Исаак и его брат показаны реалистически, легенда проживается на бытовом уровне.

Книжное издание романа, опубликованного в “Знамени” (2005, №12), — о судьбе мальчика Бенциона (Сын Сиона), вместе со своим народом шедшего одним из трагических путей ХХ века — тем, который выпал польским евреям благодаря пакту Молотова—Риббентропа. В конце всех перипетий он стал классиком ивритской литературы и высоким чиновником в Израиле, но, пожилым уже, приехал все же посмотреть и Красный Сион, в который так стремился один его незабываемый попутчик, истово веровавший в еврейский рай. Биробиджан оказался “обычным советским Ленинохренском”, где редкие евреи играли такую же роль, как индейцы в Америке… Роман на самом деле — о тех воображаемых мирах, которые живут в душе народов и отдельных людей; о том, что “сады в наших душах, вопреки известной песне, цветут столько раз, сколько сказок мы способны пережить от начала до конца” — до поверки реальностью.

Книга романтической “вершинной” композиции знакомит с достижениями страны, которую построил “народ Книги”. Вера в свое Предание веками связывала этот народ в общность, не позволяя ему абсолютизировать реальность факта и ассимилироваться в чужих землях.

“Журналистское расследование” истории жизни Христа, поверяющее ее мифологизированные узлы здравым смыслом, опирается на “писательские расследования” Д. Штрауса, Э. Ренана, Д. Мережковского, Ж. Сарамаго и призывает к безрелигиозной нравственности. Написано хорошо, рассуждения неглупые, удалось обойтись без снисходительности и кощунства. Вот только сам же автор утверждает, что в извечном стремлении народа к сказке нет ничего предосудительного. Что “религиозный инстинкт”, дающий успокоение там, где здравый смысл не справляется, веками закреплялся в человеческом сознании. И что победить его может только образование, прививающее человеку научный склад ума, а оно сейчас дорого стоит.

Советник по науке и технике в советском посольстве в Берлине остался в Германии после ее объединения и распада СССР, а через десять лет, гонимый ностальгией, приведшей его к убеждению в существовании души и ощутимой реальности тяги к родине, вернулся в Россию и стал размышлять о недоказуемой реальности вообще. Куда привела его мысли эта дорога — догадаться несложно: большое место в книге занимает библейская тема. Новый Завет автор воспринял как обожествленную историю, где всякий факт хоть и подвергся множеству метаморфоз, фактической основы не лишен. Доказательством бытия Божия автор считает разнообразные таланты, которыми наделены люди, или их “способность достижения недоступного доступными средствами, необычного или небывалого — с помощью обычного и известного”.

Роман Дэна Брауна строится на апокрифе: у Христа и Магдалины был ребенок, а католическая церковь веками скрывала этот факт от верующих.

Поскольку роман стал мировым бестселлером, к его основе отнеслись серьезно и затеяли социолого-журналистское расследование: Этчегуан — ответственная за криминальную хронику французского журнала “Nouvel Observateur”, Ленуар — социолог, научный сотрудник Высшей школы общественных наук Франции. Начинается книга с цитат из разговоров парижских знакомых журналиста и социолога, всерьез обсуждающих, правду или нет говорит Браун, была ли Магдалина любовницей Иисуса… Авторы резюмируют: “Код да Винчи” будит жажду духовного у современного бездуховного человечества. Книга вызывает у обывателя познавательный интерес к религии и “миру символов”. Единственно интересна в этой сказке о сказке, порожденной чьим-то желанием что-то узнать, — глава о кумранских рукописях, списанная из какой-то научной работы, поэтому оставленная без напускной интриги и мифологических темнот.

Кумранские списки, обнаруженные в 1947 году, являются памятниками первой христианской церкви, сохранившимися в хорошем состоянии благодаря особому климату района Мертвого моря. Они не обнародованы, поскольку несут в себе информацию, во многом противоречащую исторически сложившимся за два тысячелетия традициям и догмам обеих христианских церквей: “Проследив судьбу и путь свитков Мертвого моря с момента их открытия в Иудейской пустыне до сейфов различных организаций и учреждений, где они хранятся сегодня, мы обнаружили, что столкнулись лицом к лицу с тем же самым противоречием, с которым нам уже приходилось иметь дело и раньше: противоречием между Иисусом — историческим лицом и Христом веры. Исследования наши начались в Израиле. Затем они получили продолжение в коридорах Ватикана и, что уж совсем странно, в кабинетах инквизиции. Нам пришлось столкнуться с жестким противодействием “консенсуса” интерпретаций относительно вопроса о содержании и датировке свитков и осознать, насколько взрывоопасным может оказаться беспристрастное и независимое их исследование для всей богословской традиции христианства. Более того, мы на собственном опыте убедились, с какой яростью мир ортодоксальной библейской схоластики готов сражаться во имя сохранения своей монополии на всю сакральную информацию”.

Так, основная мысль “Поэмы о великом инквизиторе” вдруг оказалась не теоретическим конструктом великого писателя, а исторической проблемой.

Геннадий Шиманов с 70-х печатался в журналах “Вече”, в самиздате и тамиздате, в 80-х стал издавать свой альманах “Новая лета”. Националист и православный идеолог, оппонент Солженицына, он считал СССР злом меньшим по сравнению с наступлением американской цивилизации и грядущей “вестернизацией” России, происходящей сегодня ударными темпами, что и сделало актуальной эту книгу с почти пятидесятилетней историей.

Название автобиографической книги произошло от юношеского увлечения Достоевским: “Для меня Христос был полным абсурдом. Я не мог понять, как это Достоевский, такой глубокий и смелый мыслитель, мог верить в эту красивую сказку”. Христианство он понял-таки — через Бердяева, а принял — через баптистский журнал, просматриваемый в библиотеке, после чего задумался о Боге и истине так сильно, что перестал ходить на работу. Потом он сдался в психушку, там его веру лечили как болезнь. А потом психдиспансер преследовал его за веру вместе с КГБ: хотели заставить верить в сказку о светлом будущем советской страны…

Триада “наука — философия — религия” может быть использована как единое и высшее знание. Представителем такой науки автор считает Льва Гумилева, такой философии — Владимира Соловьева, такой религии — Даниила Андреева. Своим сочинением автор хотел бы, в частности, “инициировать действия профессионалов на серьезную разработку как каждой из составляющих высшего знания, так и их системной взаимосвязи с попыткой математизации этой сверхтрудной задачи, решенной только в отлетах мысли Айзека Азимова: заложить основы создания новой науки XXI века — психоистории, или, иначе в этой книге нами названной, — математической истории”.

Среди приложений есть китайский кассовый чек, особым образом трактованный.

Материалы конференций, посвященных преподобному Сергию Радонежскому, с 1990 года проводящихся в МГУ. В книге отдано много места осуждению “ереси софианства” — учению о Вечной женственности, или Душе мира — женской ипостаси Бога, которое развил философ В. Соловьев и которое легло в основу культуры Серебряного века. Наиболее интересный в этом отношении материал — “По поводу лжеучения Сергия Булгакова” П.М. Граббе, опубликованный в разделе “Архив”.

Выдающийся русский фольклорист и языковед XIX века в своем позднем труде “Догадки и мечтания…”, явившемся рецензией на двухтомник Отто Каспари “Первобытная история человечества с точки зрения естественного развития самой ранней его духовной жизни”, вышедший в Лейпциге в 1873 году, критикует современные ему попытки систематического обозрения первобытной культуры, представленной мифологическими и бытовыми памятниками, которые обобщаются по теории так называемой народной психологии. “Первоначальное племя жило-де в одной общей родине, откуда по размножении, вследствие борьбы за существование, слабейшие породы, будучи прогоняемы, должны были выселяться в новые страны <…>. Читатель видит сам, до какой степени вся эта пустопорожняя детская игра в первобытного человека далека от точного метода положительных наук <…>”.

Буслаев полагает, что предел фантазиям о наших прародителях, дальше которого история и этнография идти не могут, кладет языкознание. “Лингвистика знает этот предел в языке как сумме всего предшествующего доисторического развития народов и из этого древнейшего памятника извлекает данные для истории предшествовавшей ему эпохи; но первобытный человек Каспари стоит далеко по ту сторону этого предела и, как призрак, манит воображение на необозримое поле всевозможных гаданий <…>”.

Кроме этого труда, в сборник вошли “Исторические очерки русской народной словесности и искусства”, позднее сочинение “Сравнительное изучение народного быта и поэзии”, полемические статьи и рецензии, в том числе рецензия на издание “Русских сказок” А. Афанасьева. В приложении публикуется переписка Ф.И. Буслаева с А.Н. Веселовским.

К сожалению, хорошо подготовленная книга издана с непростительным полиграфическим браком: в “Исторических очерках русской народной словесности и искусства” восемь разворотов страниц пустуют в 3-м параграфе — “Быт земледельческий и оседлый” — главы “Русский быт и пословицы”.

Читать интересно, а сказка это или быль — судите сами. Жили-были древние русичи офени, которые умели управлять своими снами, как во сне, так и наяву. Сны наяву — это наши неблаговидные поступки, несознательные действия и т.п. А явь во сне — это умение просыпаться внутри сна и приходить к себе домой — в некий Град, откуда мы все вышли и по которому тоскуют наши души. Интернет-семинар, который ведет Иван Скоморох (Александр Шевцов), ученик русского Дона Хуана по прозвищу Дока, учит Ведогони — науке сознательно передвигаться по снам.

Заметив в предисловии, что в “фантастическом” литературоведении есть монографии только о братьях Стругацких, один из самых молодых (1977 г. р.) талантливых филологов, живущий в Киеве, посвящает двести пятьдесят страниц творчеству Марины и Сергея Дяченко — также киевлян, лауреатов всех литературных премий, присуждаемых за фантастические произведения, написанные на русском языке.

Антология представляет “город невест” с неожиданной стороны: почти сто лет в нем живет и крепнет интерес к фантастической литературе. Любитель фантастики Валерий Окулов собрал из местной (и не только) периодики фантастические сочинения земляков, начиная с опубликованных в 1908 году в тонком журнале “Иваново-вознесенская жизнь” “научно-фантастических арабесок” профессора Сер-са (Сервантеса?) “Под микроскопом”, подзаголовок которого — первое применение термина “научная фантастика”.