Алексей Слаповский

Синдром Феникса

От автора | Этот роман явился вне очереди и вне плана. Он не то чтобы нагло пролез, он вдруг явился первым, как из-под земли, встал передо мной, глядя простодушно, но неотступно. Другие романы, пьесы, повести, рассказы и сценарии кричали ему в спину с советским акцентом: «Гражданин, вас здесь не стояло!». Он улыбался и не слышал, продолжая смотреть мне в глаза и словно говоря: хочешь не хочешь, а никуда от меня не денешься! Не напишешь меня — сам напишусь! Похоже, он так и сделал.

Есть в Подмосковье такой городишко Чихов, но не спешите проверять по карте, там этого названия не отыщется, я его, честно скажу, придумал. Причем имеется в виду не созвучный Чихову город Чехов, поименованный в честь великого русского писателя, а совсем другой, однако обозначить его прямо я не решился, чтобы не обидеть реальных людей, оказавшихся вовлеченными в эту правдивую историю.

Итак, названия нет, но город точно есть.

И в нем жила, да и сейчас живет женщина тридцати пяти лет Татьяна Лаврина, продавщица круглосуточного магазина. Судьба и жизнь ее типичны: двое сыновей, выгнанный бездельник-муж, никакой поддержки, крутись как хочешь. Вследствие этого и характер у нее тоже довольно типичный для нашего времени: резкий и решительный. Даже слишком: мужа могла бы и потерпеть, потому что Валерий Абдрыков (она отказалась от его фамилии при разводе) хоть не каждый день работал, но ведь и не каждый день пил, что по чиховским меркам считается вполне нормальным. Бывают, конечно, отклонения: человек каждый день работает и совсем не пьет или, напротив, совсем не работает и каждый день пьет, но это уже явления аномальные, которые малоинтересны.

Однажды ночью Татьяна сидела в своем магазине, находящемся на окраине города, и скучала.

От скуки ела шоколад и читала книжку. Отломит дольку, перевернет страницу. Еще долька, еще страница. Посмотрела на плитку шоколада — уже половины нет. Вздохнула, приложила ладонь к талии, решила, что еще две дольки можно — и отломила их. А остаток завернула и спрятала под прилавок с глаз долой.

Тут зазвонил колокольчик, подвешенный к двери, и вошел Михаил Ерепеев, рослый парень лет примерно двадцати семи. А может, даже и тридцати. А может, даже и больше, но глаза у Михаила какие-то совсем еще подростковые: бесхитростные и при этом неумело наглые. Так именно подростки хотят казаться смелее, чем они есть на самом деле. При этом еще не знают, к чему они стремятся в этой жизни. Михаил тоже не знал и, ожидая, пока наконец поймет собственные предпочтения и цели, устроился охранником в мебельный магазин, что наискосок от магазина Татьяны.

Вот он и зашел к Татьяне по соседству, поздоровавшись вежливо, но и с некоторым юмором:

— Привет, давно не виделись!

Татьяна, кивнув, не глядя, сняла бутылку пива с полки и поставила ее на прилавок.

— Взял бы уж сразу ящик, — сказала она довольно нелюбезно. — Ходит каждый час!

Михаил легким привычным движением сковырнул пробку открывалкой, что была привязана веревочкой (а то унесут), сделал пару глотков и резонно возразил:

— Ящик я сразу выпью. Неинтересно. А так я сижу, на часы смотрю. Час прошел — к тебе прогулялся. Быстрей время идет. Человек, Татьяна, когда ждет чего-то приятного, он не скучает!

— Ограбят, пока ты ходишь.

— Там сигнализация. А грабить — мебель такая, что не унесешь.

Михаил отпил еще пару глотков и сказал многозначительным голосом:

— Тань!

Татьяна, не отрываясь от книги, отозвалась:

— Чего?

— Невежливая ты, — упрекнул Михаил. — Человек к тебе пришел.

— Ты к пиву пришел, — уточнила Татьяна.

— Неправда. То есть вообще-то тоже, — частично согласился Михаил. — Одно другому не мешает.

Татьяна не хотела поддерживать беседу. Посмотрев куда-то сквозь Михаила, она спросила:

— Ты выпил?

Михаил понял смысл ее вопроса.

— Не надо гнать, Тань. Я быстро не пью, я не алкоголик.

А тем временем в город Чихов вошел некий человек.

Он вошел со стороны той самой окраины, где располагался магазин Татьяны, сторона эта была застроена домами деревянными и изредка кирпичными, то есть сельская по виду, но вид этот плохо различался: не горел ни один фонарь. Да при этом облачность: ни луны, ни звезд. И сказать о внешности этого человека пока ничего нельзя. Только слышно: покашливает.

Михаил, не дождавшись от Татьяны беседы, допил бутылку и пошел к двери.

Там остановился, подумал, обернулся:

— Тань, а ты замужем вообще?

— Тебе-то что? — удивилась вопросу Татьяна.

— Так. Спрашиваю, — уклонился Михаил.

— Ну, не замужем.

— А чего такая неразговорчивая?

А неизвестный человек все брел наугад.

Михаил же, вернувшись к месту прохождения службы, слонялся по магазину.

Магазин был большой, мебель стояла не просто так, а что-то из себя изображая. Например, в одном углу соорудили кабинет начальника: массивный черный стол, кожаное кресло с высокой спинкой, книжные шкафы — все солидно, основательно, представительно. Михаил сел в кресло, покрутился в нем, потом вытянул руку с расстрельным указательным пальцем и внятно, внушительно произнес: “Пошел вон!”.

Прогнав неведомого вредителя и исполнив начальнический долг, Михаил отправился отдохнуть в секцию мягкой мебели для гостиной. Прилег на пухлый белоснежный диван, закинул ногу на ногу и поманил кого-то пальцем. Но неведомый позванный или неведомая позванная, что вероятнее, не успели подойти: Михаил заметил, что чиркнул ботинком по обшивке, оставив след. Он вскочил, поплевал на пальцы, потер — след исчез.

После этого Михаил посмотрел на часы и увидел, что пора опять пить пиво.

Татьяна клевала носом над книгой. Книга свалилась, хлопнулась на пол, Татьяна очнулась и пошла в подсобное помещение — умыться. В это время зазвонил колокольчик.

— Сейчас, — проворчала Татьяна, вытирая лицо и неприветливо глядя на себя в зеркало.

Она вышла и увидела возмутительную картину: оборванный, нечесаный, заросший бородой, да еще и какой-то паленый (даже запах ощущался) человек в грязных джинсах, драной футболке и кожаной куртке зашел себе преспокойно за прилавок, взял батон и стоит, видите ли, кусает батон, да еще при этом шарит глазами, высматривая, чего еще стащить.

Таня схватила швабру и крикнула:

— Это что такое? А ну пошел отсюда! Милицию вызвать? Бомж поганый, марш! Сейчас как дам вот!

Слово у нее редко расходилось с делом: она пихнула человека шваброй. Тот от неожиданности покачнулся, запнулся, чуть не упал и закрылся руками, как ребенок, который боится.

Таня наставила на него швабру и спросила:

— Ты что это делаешь, а?

Человек посмотрел сквозь пальцы, раздвинув их, убрал руки от лица, убедившись, что большой опасности нет, откусил от батона и улыбнулся. И сказал, ничуть не стесняясь, а даже почти хвастливо, как бы предлагая за себя порадоваться:

— Ем!

Татьяна возмутилась:

— Ест он, ага! Наглость какая! Еще и выпить тебе?

— Спасибо, — поблагодарил человек и протянул руку к полке, где стояли бутылки с водой.

— Не тронь! — замахнулась Татьяна шваброй.

Человек отдернул руку.

— Чего засел? Иди отсюда! — приказала Татьяна.

Тут вошел Михаил.

Увидев постороннего мужчину, он, естественно, насторожился:

— Это кто?

— Да бомж какой-то! Обнаглел, прямо на моих глазах хотел обокрасть! — пожаловалась Татьяна. Впрочем, скорее не пожаловалась, а проинформировала, жаловаться было не в ее обычае.

Михаил тут же оценил ситуацию и начал действовать.

— Ваши документы! — потребовал он.

Человек смотрел на него и пытался понять:

— Документы?

— Документы, документы! Аусвайс в смысле. Показал быстро! Не хочешь?

Войдя в роль блюстителя порядка, Михаил все больше распалялся:

— Руки за голову, лицом к стене! Хлеб положи, ну!

Человек не положил хлеб. Он пожал плечами, удивляясь несуразности этого приказания, и объяснил:

— Я есть хочу.

Михаил вырвал у него батон и приказал:

— Молчи громче!

И хотел вернуть украденное Татьяне, но она отказалась:

— Да ладно, он его надкусал уже.

— Неважно! Сейчас я его отведу в милицию!

— Не надо, — сказала Татьяна. — Пусть уходит. Он кроме хлеба ничего и не взял.

Михаилу захотелось показать себя перед нею добрым человеком. Поэтому он предложил бомжу:

— Выбирай: или я веду тебя в милицию — или даю тебе три раза по шее. Предупреждаю: от меня есть шанс выжить, от милиции нет.

Всякий разумный житель нашей Богом спасаемой (ибо больше некому) страны выбрал бы, конечно, не милицию, а частное лицо. Не потому, что от милиции действительно нет шанса выжить, но очень уж она у нас непредсказуема. Приведут тебя туда с одним делом, а возьмут совсем за другое. И потом всякий милиционер есть одновременно и государственный служащий, и частное лицо, потому что у него ведь семья, дети, и все есть хотят, следовательно, общаясь с милиционером, ты общаешься как бы с двумя людьми сразу, и неизвестно, кто из них возьмет верх. Частное же лицо оно и есть частное лицо, с ним можно договориться по-свойски, и вообще, замечено, контакт на уровне неслужебном, личном у нас как-то безопаснее. И дешевле обходится. Но бомж поступил странно, неразумно. Глядя на Михаила вопросительно, он не ответил точно, а словно предположил:

— В милицию?

— Не угадал! — воскликнул Михаил. — Я тебя сам накажу!

И поднял руку, чтобы исполнить обещание, ударить три раза по шее негодяя.

Но произошло что-то странное: бомж пригнулся, вильнул телом в сторону, рука Михаила рубанула пустоту, а потом что-то ее, руку, сильно дернуло, и Михаил всем своим громоздким телом рухнул на пол. Но тут же вскочил и закричал Татьяне, выхватывая газовый пистолет, который ему выдавали на время дежурства:

— Отойди от него! Отойди!

— Брось дурить! — испугалась Татьяна.

— Отойди, говорю! — кричал Михаил.

Татьяна отошла от греха подальше.

— А ты — руки вверх! — велел Михаил бомжу. — И на выход!

— Зачем? — спросил тот.

— Ты так?! — окончательно разозлился Михаил.

И нажал на спусковой крючок.

Но выстрела не произошло.

Михаил нажал еще раз.

Ничего.

Михаил нажал несколько раз подряд.

Тщетно.

Михаил, недоумевая, заглянул в дуло, нажав при этом на крючок еще раз. На этот раз получилось: раздался выстрел, пыхнуло облако газа, Михаила отбросило, он упал и взвыл.

Татьяна, не растерявшись, первым делом побежала к двери, распахнула ее и стала махать своим фартуком, разгоняя газ. Одновременно она зажимала ладонью рот и нос. Успела при этом крикнуть бомжу:

— Иди на воздух, а то отравишься!

Тот послушно пошел на воздух.

— Господи, вот дурак-то! Ты живой? — Татьяна склонилась над Михаилом.

А тот тер кулаками глаза, кашлял и кричал:

— “Скорую” вызови!

Приехала “скорая”.

Сонный врач, загружая Михаила с помощью санитара, спросил у Татьяны:

— Кто его?

— Да сам.

Врач кивнул:

— Обычное дело. Они все сами.

Машина с пострадавшим уехала, Татьяна сказала бомжу, стоявшему в двери:

— А ты чего? Давай, будь здоров. Радуйся, что все обошлось.

Но бомж смотрел на нее странно. Будто лишь сейчас разглядел. Будто пытался узнать. И — узнал. Широко улыбнулся и сказал:

— Здравствуй!

— Ага, давно не виделись! — ответила Татьяна и пошла в магазин. Человек хотел пойти за нею, но она захлопнула за собой дверь и задвинула засов.

Через несколько минут дверь открылась, Таня подала в щель надкусанный батон и большую бутылку дешевой воды.

— На. И проваливай.

— Спасибо, — поблагодарил бомж. И опять поприветствовал Татьяну: — Здравствуй!

— Вот заладил… — проворчала она, закрывая дверь.

Заварив себе крепкого чаю, Татьяна выпила две чашки, чтобы прогнать сон, села читать, но сон все-таки одолел, она задремала.

И ее до самого утра никто не потревожил.

А утром, выйдя на крыльцо, она увидела, что бомж не ушел. Спит, свернувшись калачиком.

Татьяна слегка пихнула его ногой (не от грубости, а потому, что он ведь, может, заразный, а у нее дети!).

— Ты тут еще? Смотри, милиция заинтересуется, в самом деле! Але, гражданин, проснись!

Бомж проснулся, сел, протер глаза, увидел Татьяну и обрадовался:

— Здравствуй!

— Смени мелодию, — посоветовала Татьяна. — И нечего тут. Мне не надо, чтобы у меня на пороге неизвестно кто спал, понял? Если ты бомж, иди куда-нибудь в кусты и лежи там. Если псих, ищи свою психушку!

Она ушла.

Бомж встал и огляделся.

Похоже, услышав про кусты, он именно их и искал взглядом.

И нашел: между двумя новыми домами был пустырь. Тоже собирались строить дом, но дальше фундамента дело не пошло. Все поросло густым бурьяном в человеческий рост.

Бомж пошел туда и скрылся в этих зарослях.

Сидел и смотрел оттуда на дверь магазина.

К восьми утра в магазин пришла девушка Кристина, сменщица Татьяны.

Вообще схема работы продавщиц в магазине была такая: “через два раза по двенадцать”. Это означало: три продавщицы по очереди отрабатывали двенадцать часов. К примеру, отстоит Татьяна ночь с восьми вечера до восьми утра, потом две напарницы, на следующий день Татьяна уже с восьми утра до восьми вечера, зато потом у нее свободны ночь и целый день. Таким образом, если не очень дрыхнуть после ночной смены, образуется, помимо работы в магазине, два полноценных трудовых дня, которые Татьяне, как мы увидим позже, очень были нужны.

Татьяна сдавала Кристине смену, доедая шоколад. Объясняла:

— Вот тут все записано — сколько, чего. Рашкин в счет долга две бутылки пива взял, Семенчукова бутылку водки, они отдают, им можно…

Кристина не смотрела в тетрадь, а, прислонившись спиной к стене, зевала и распрямляла плечи, закидывая назад руки.

— Кристина! Очнись!

— Дискотека была в ДК до четырех, — объяснила Кристина. — Два часа спала всего.

— Молодость. Здоровье, — позавидовала Татьяна.

Кристина махнула рукой:

— Да нет уже здоровья никакого, уже печень чувствую, а мне двадцать четыре всего!

— Замуж тебе надо.

— Ты была — и что? Двое детей, а муж где?

— Лучше уж никакого, чем такой, — призналась Татьяна.

Кристина отломила из руки Татьяны дольку шоколада и сказала:

— Тоже на сладкое тянет — это не беременность?

Татьяна, осмотрев остаток шоколада, ответила:

— Нет. На соленое обычно.

И, будто чего-то напугавшись, завернула остаток и спрятала поглубже под прилавок.

— Соленого тоже хочется, — обреченно призналась Кристина. — Провериться надо. Хорошо тебе — уже родила, отмучилась. А я чего-то так рожать боюсь!

— Говоришь, будто уже собралась. Ты реши сначала, от кого.

— А какая разница? — рассмеялась Кристина. — Какой ни будет, все равно исчезнет. У меня ни одна подруга с мужем не живет!

— Национальная проблема! — вздохнула Татьяна.

— Вот именно, — согласилась Кристина.

При этом, замечу, никакой горечи не было в ее голосе, а просто констатация факта: что же делать, если оно так есть? Делать нечего.

Татьяна вышла из магазина.

Бомж увидел это, вылез из бурьяна и отправился за нею.

Магазин был на одной окраине, а жила Татьяна на противоположной, поэтому путь ее домой пролегал через центр города, который был вполне фешенебельным: большие дома, рекламные щиты, витрины магазинов. И множество машин.

Бомж, идя за Таней и явно боясь упустить ее из виду, успевал разглядывать и окружающее, причем не как человек, впервые попавший в этот город, а словно был вообще пришельцем, который удивляется самым обычным вещам. Например, его поразили люди, разговаривающие сами с собой, в пространство, то есть по мобильным телефонам. Бомж хмыкал, недоумевал, наконец подошел сзади к одной девушке, углубившейся в разговор, и прислонился ухом к ее трубке, чтоб услышать, что там такое. Девушка ойкнула, оглянулась, крикнула что-то вроде: “Идиот!” — и торопливо ушла.

Или: человек с ручной газонокосилкой (такой стригущий диск на длинной палке) обрабатывал траву возле красивого дома; из-под диска вылетали зеленые крошки, пахло замечательно, бомж остановился, любуясь процессом и вдыхая воздух (тут же, впрочем, закашлявшись), но опомнился, встревожился, отыскал взглядом Татьяну и устремился за ней.

Или: сопровождаемый двумя милицейскими машинами с мигалками, промчался чиховский мэр Тудыткин, направлявшийся в Москву; бомж сперва испугался, спрятался за угол, а потом вышел и проводил кортеж восторженным взглядом: так мальчики, еще не приученные к социальности, не испорченные классовой ненавистью, бескорыстно разглядывают красивые автомобили, не думая, честным или нечестным трудом они нажиты.

Он вообще был похож именно на мальчика, а не на психа или алкоголика, но мальчика совсем маленького, удивительным образом не знающего или не помнящего совсем простых, даже элементарных вещей. Во взгляде бомжа читалось: “Надо же, как интересно вы тут живете!”.

Меж тем Татьяна заметила его — как раз в тот момент, когда бомж засмотрелся на подъемный кран, длинная стрела которого величественно и плавно несла бетонную плиту; плита казалась маленькой, но при этом чувствовалось (по осторожному движению стрелы), что она массивна и тяжела. Бомж чуть не наткнулся на Татьяну.

— Мужчина, ты не нарывайся! — сказала она. — Если тебе женщина поесть дала, это ничего не значит! Уходи, чтобы я тебя не видела!

— Здравствуй! — ответил на это бомж.

— Так и будешь, пока завод не кончится? Или ты на батарейках?

Бомж улыбнулся и пожал плечами.

Таня пошла дальше.

Бомж постоял и двинулся следом, соблюдая дистанцию.

Наконец Таня оказалась на Садовой улице, где находился ее дом — довольно большой, когда-то красивый, хоть и деревянный, с резными ставнями, с жестяным узорчатым гребнем на крыше. Но краска на ставнях и стенах облупилась, гребень проржавел, как во многих местах и сама крыша, да и дощатый забор был весь в заплатках — там жердь, там штакетина, там две-три доски горбыля.

Таня оглянулась: бомж, похоже, отвязался.

Вошла в калитку — бомж появился из-за угла.

Подошел к дому, сел у забора и застыл.

В доме было чисто, прохладно, уютно.

Толик, младший сын Татьяны десяти лет, еще спал, а старший, двенадцатилетний Костя, сидел за старым компьютером и играл в войну.

— Ты хоть ложился вообще? — спросила Татьяна.

— Угу, — ответил Костя, не глянув на нее.

— Ел?

— Угу.

Таня вышла на просторную веранду, которая была заодно летней кухней, заглянула в кастрюлю, стоявшую на плите, в тарелку на столе, накрытую другой тарелкой. Вернулась в дом.

— Ага, ел. Помешался на компьютере своем, и зачем я тебе его купила?

Она поставила перед Костей тарелку.

— Ешь!

— Мам, некогда! — взмолился Костя.

— Ешь, сказала! А то выключу! Толик проснется, пусть тоже поест. Пусть разогреет.

Говоря это, Таня смотрела на монитор компьютера, где обильно лилась кровь убиваемых врагов. И поморщилась:

— Господи, что ж ты в такой ужас играешь? Это кто в них стреляет, ты?

— Они же неживые, мам! — азартно сказал Костя. — Анимация! Крутая игра, “Десант” называется. Типа война. Американцы с фашистами.

— Ты за кого, за американцев?

— Не-а, за фашистов.

Таня возмутилась:

— Прекрати!

— А чего? — не понял Костя. — Это игра же! За американцев я фашистов уже победил, а теперь наоборот.

— А наших там нет?

— Нет. Это же американская игрушка.

Спать утром, хотя и после ночной смены, баловство: дела не ждут.

Таня вышла в сад, что был за домом. Сад небольшой, но ухоженный, а за садом до брошенного, поросшего чахлой травой щебеночного карьера — пустырь. Там, на участке, прилегающем к саду, Таня выгородила себе пространство и поставила две теплицы. В одной выращивала всякую зелень вроде петрушки и укропа, в другой овощи более серьезные: помидору (это не ошибка, так помидоры называют в Чихове), огурцы, лук, морковь. Это, в сущности, и давало ей и детям основной доход, за работу в магазине платили мало. Но в магазине все-таки официальная работа, хоть и на хозяина, то есть трудовая книжка, стаж и все такое прочее. Чтоб было с чего пенсию оформлять: сейчас тебе тридцать пять лет, и кажется, что вся жизнь впереди, а смотришь — уже сорок, уже пятьдесят, и вот пора на пенсию выходить, а кто будет платить, если ты нигде не зарегистрирован? Конечно, можно бы и свое маленькое сельскохозяйственное производство оформить, но это такая морока, такая куча бумаг, столько времени обивать пороги, а главное, мешает вечная опаска русского человека признать себя официально собственником. Конечно, и так все видят, что у тебя, например, те же теплицы, или что ты во дворе своего дома устроил автомастерскую, или что ты сделался таксистом на собственной машине, но, если ты не учтен, если твоего, скажем современно, бизнеса, нет на бумаге, то с тебя нет и спроса. Не нравится вам моя теплица, мастерская, мой извоз? Да ради бога, завтра же следов не будет! Когда же есть бумага, любой чиновник к тебе нагрянет и потребует отчитаться. Ты ему скажешь: да нету ничего! А он скажет: меня не касается, на бумаге есть — и отметки о сворачивания дела не имеется. Будьте любезны! Вот и будешь любезен — и деньгами, и отчетами, и прочей чепухой, отвлекающей от дела. А мечты некоторых о том, что государство скоро устроится как-нибудь с пользой и удобством для честного частника, — это утопия, граждане. Государство, оно не дура (т.е. не дурак… тоже неверно, но как сказать — не дуро, что ли?), оно у нас привыкло, что с частника надо драть, иначе обнаглеет.

Ну ладно. Это мы с вами об этом думаем, Татьяне об этом думать некогда.

Нарезав укропа, лука, петрушки, она набила две объемистые сумки, взвалила их на тележку с большими колесами, плоским настилом и невысокими бортами, похожую на восточную арбу, только меньше, и покатила к навесу в саду, под которым стоял старый-престарый “Москвич”. Прикрепила тележку к машине, села, чтобы ехать. “Москвич” завелся, но тут же заглох. Опять завелся, чихнул пару раз — и заглох навсегда. Татьяна вышла из машины, ударила с досадой по колесу, отцепила тележку и покатила вручную.

Вывезя тележку из калитки, она увидела бомжа.

— Ты здесь?

— Здесь. Здравствуй.

— Прощай, — сказала Татьяна.

Обернулась, крикнула:

— Только попробуй тут у меня что-нибудь — прибью!

Татьяна прикатила свой товар на рынок, что располагался на площади возле двух вокзалов: железнодорожного и автобусного.

Рынок был популярен и у жителей города, и у богатых обитателей окрестных коттеджных поселков Мальки, Пыреево и Вощеновка. Заправляли рынком, само собой, южные люди, поскольку зелень и овощи их извечная специальность. Старухи, имея время, торговали сами, но не с прилавков, где каждое место стоило больших денег, а с земли, то есть с ящиков. Сначала милиционеры, науськанные южными людьми, время от времени их гоняли (сами южане стеснялись это делать, уважая старость даже у инородцев), старухи молча брали свои пучки и уходили, чтобы потом вернуться, но в последнее время настроения их отчего-то изменились, они все больше смелели, вступали с милиционерами в спор, а иногда даже и посылали их если не прямым текстом, то косвенно-понятным: дескать, иди-ка ты к той, что мне, между прочим, в дочери годится, а сам ты во внуки! Один милиционер, совсем молоденький, обиделся, схватил корзину какой-то старухи, чтобы реквизировать, но что тут началось! Старуха в крик и в слезы, проходящий пенсионер норовил ударить милиционера клюкой, двое-трое плечистых русских мужиков, опомнившись, что в кои-то веки надо иметь совесть и защитить пожилую отечественную женщину, бежали к милиционеру, размахивая решительными кулаками; пришлось товарищам милиционера наскоро объяснить дураку, в чем смысл жизни, и увести бедолагу, который, рдея юными щеками, и сам был не рад, что слишком ревностно отнесся к службе.

Хозяева побороли в себе уважение к старости и начали действовать сами: молча подходили, брали сумки и уносили за территорию рынка. Старухи, плюясь и бранясь, шли за сумками и возвращались с ними назад. Их оставили в покое.

Татьяна сдавала зелень своему оптовику Муслиму, человеку с ласковыми, но внимательными глазами.

— Молодец, Танечка, хороший товар, — хвалил Муслим.

— Так платил бы нормальные деньги, — заметила Татьяна.

— А они нормальные! — показал Муслим деньги. — Почему не нормальные? Смотри, какие красивые: синенькая, желтенькая, фиолетовенькая!

— Синенькой от тебя не дождешься!

— Сезон такой, Танечка. На открытый грунт зелень уже вовсю растет! — извинился Муслим.

Таня пересчитала полученные купюры, вздохнула.

— Такая красивая женщина, а так деньги любишь! — упрекнул Муслим.

— А ты не любишь?

— Фе! — презрительно скривился Муслим. — Конечно, не люблю. Я жизнь люблю! И красивых женщин, — добавил он довольно деликатно, чтобы его слова не показались наглыми: Муслим был умен и хорошо понимал, кому можно хамить, а кому нет.

— Да и я не люблю, — созналась Таня. — Но как без них?

А неопознанный и странный человек все сидел у изгороди.

Хлеб он съел, воду выпил. Его разморило на солнышке, он снял куртку, свернул ее и положил в лопухи, прикрыв ими, чтобы кожа не нагревалась.

Но не скучал.

Смотрел, как белые облака плывут, медленно меняя форму.

Смотрел, как красные насекомые (их называют “солдатиками”) бесцельно, но хлопотливо суетятся возле обломка кирпича.

Как бабочка села на цветок, трепеща крыльями.

Как пролетела стайка воробьев, а за ними спланировал толстый ленивый голубь.

Как одна за другой проехали по тихой улице четыре машины — три легковые и одна грузовая. Каждую бомж внимательно осмотрел.

Проходили мимо и люди. Как правило, они были озабочены и молчаливы. Он говорил им:

— Здравствуйте!

Они вздрагивали, смотрели на него недоуменно и что-то бормотали сквозь зубы или просто отводили глаза.

А вот соседка Татьяны, интеллигентная пожилая дама Эмма Петровна Обходимова, не удержалась и спросила:

— Вы к кому?

Человека этот простейший вопрос поставил в тупик. Он промолчал.

— Ищете, что ли, кого? — уточнила тогда Эмма Петровна.

Но человек и на это ничего не ответил.

Потом появился хромающий старик с палкой, лет шестидесяти с лишком, бедно, но опрятно одетый. Это был Олег Трофимович Одутловатов, он жил неподалеку, в доме на углу улиц Садовой и Рукопашной.

(Мэр Тудыткин, возглавив город, хотел в ряду других своих начинаний сменить это хулиганское название на более приятное: Вишневая, например, или Перспективная, но его советник по культуре, местный знаменитый писатель, поэт и краевед Семен Усенин, автор трех книг, одна из которых была издана в Москве, хоть и на средства автора, отговорил: во-первых, настоящее название улицы не Рукопашная, а Рукопашного в честь чиховского героя Артема Рукопашного, взявшего этот боевой псевдоним, когда он превратился из сапожника Арона Рыкеля в предревкома Чиховской волости, и оному Рукопашному до сих пор в местном краеведческом музее посвящена экспозиция, несмотря на двойственное отношение нынешних историков к революции и Гражданской войне: из песни слов не выкинешь. Во-вторых, даже если взять народное название улицы, ибо народ забыл героя и не ведал о настоящих истоках, то и это слово не является позорным. “Рукопашное дело, — объяснял Усенин, — означало в древности: пахать руками. А пахали руками не только физиономии неприятелей, но и по хозяйству, это потом значение стало сугубо драчливым”. Мэр этим объяснением удовлетворился.)

Одутловатов называл себя “вторичным инвалидом”. Или еще — “дважды инвалид”. Основания были: в детстве ему перешибли жердью ноги при невыясненных обстоятельствах. Одна версия (самого Одутловатова) была, что он сторожил бахчу отца, на которую забрались воры за дынями, защищал отцовское добро, вот его и покалечили. Другая версия: он сам забрался на соседнюю бахчу (по известному мальчишескому убеждению, что соседские дыни и арбузы намного слаще), там-то ему и досталось от сердитого хозяина или сторожа. Как бы то ни было, одна нога у Одутловатова срослась неправильно, стала сохнуть, и он, охромев, заимел пожизненную инвалидность второй, кажется, группы. Но был активен, мотался по стране, где-то чего-то продавая, доставая, пускаясь в авантюры, последней из которых была — доставка нескольких партий почти новой мебели в Россию из опустевших населенных пунктов Чернобыльской зоны. На этом он и пострадал, “нахватал радиации выше крыши”, и вот уже который год ходит по врачам, добивается, чтобы ему присудили еще одну инвалидность. Врачи отбиваются, говорят, что толку никакого: будет та же инвалидность второй группы, то есть подтверждение имеющейся. Одутловатов не согласен. Есть же дважды Герои Советского Союза с присуждением Золотой Звезды и ордена Ленина, говорит он. За каждую Звезду человек пожизненно получает двести рублей старыми деньгами (где-то когда-то он об этом услышал). То есть за две — четыреста. Поэтому и я должен за каждую инвалидность получать отдельную пенсию, а в результате двойную!

Пока он никого в своей правоте убедить не может, но не отчаивается и внимательно следит за политическими событиями, ища в них намеки на то, что скоро его дело выгорит.

Сделавшись окончательным инвалидом, он увидел себя без средств (кроме единственной пенсии), без угла, без семьи. Поехал в Чихов к сестре, которую не видал уже лет двадцать. Оказалось: домишко сестры заколочен, сама она восемь лет как в могиле, а сын ее, племянник Одутловатова, Юрий Кумилкин (мужняя фамилия упокоившейся сестры) отбывает уже третий срок в тюрьме за аморальный образ жизни.

Одутловатов устроился в этом домишке, кое-как наладил быт, а тут явился и племянник. Сначала они ссорились, ибо каждый считал другого приблудившимся: дядя приблудился к дому, а племянник к дяде, “на все готовое”, как выразился Одутловатов, но потом примирились; Юрий, не любя и не умея работать, жил на дядину пенсию, а долгими вечерами без радио и телевизора они предавались рассуждениям о возможности как-нибудь хитроумным и чрезвычайным способом раздобыть много денег, чтобы снести свою хибару, построить на ее месте большой дом и устроить семейную гостиницу: племянник уверил дядю, что это самый надежный и выгодный бизнес из всех существующих.

Одутловатов, ответив на приветствие бомжа, остановился, опершись на палку:

— Сидишь? — спросил он.

— Сижу.

— Все равно ничего не высидишь. Я вот сколько лет мучаюсь. Я ведь дважды инвалид: с детства нога покалеченная, а потом радиации нахватался в зоне бедствия, сам понимаешь, о чем речь. Мне должны две пенсии платить, если честно. Так докажи им!

И старик пустился подробно рассказывать бомжу о своих мытарствах. Тот слушал внимательно, с интересом, не все понимая, но всему сочувствуя.

Тут показался Юрий, голый по пояс и в шортах. Крикнул дяде:

— Ты еще тут? Душа же горит!

— Иду, иду! — отозвался Одутловатов.

И поковылял по улице.

А Юрий приблизился к бомжу и задал тот же вопрос, что и дядя:

— Сидишь?

— Сижу.

— Нечего тут рассиживать! Тут местные люди живут, а ты кто?

Показалась Татьяна с пустой тележкой.

— Привет, Тань! — махнул ей рукой Юрий. — Это что за личность?

— Не знаю, — сказала Татьяна, заходя в калитку.

Юрий, постояв немного, тоже ушел. Ему бы и хотелось поссориться с пришельцем, но для этого нужно видеть энергию отпора, сопротивления, а у бомжа ни отпора, ни сопротивления не наблюдалось.

Толик проснулся и улетучился, не убрав постели.

Костя спал, уронив голову на стол. На мониторе застыла картинка. Татьяна взяла сына под мышки, повела к постели, тот упал. Оглядев картинку, Татьяна нажала на клавишу, и картинка ожила — застрекотали выстрелы, повалились враги, полилась кровь. Татьяна испугалась и выключила компьютер.

Вечером семья ужинала, и Костя, только что приехавший на своем велосипеде с дальних прудов, спросил:

— Мам, а че за мужик там у забора сидит? Весь день сидит!

— Да бомж какой-то. Нищий.

— Шугануть его?

— Ну, шугани, — разрешила Татьяна. — Только культурно.

— Это мы можем! — выскочил Костя из-за стола.

Толик, естественно, помчался за ним.

Костя подбежал к человеку и строго спросил:

— Мужик, ты че сидишь тут? Давай иди отсюда!

— Куда?

— А куда хочешь!

— Я никуда не хочу, — улыбнулся бомж.

— Ага, культурно не понимаешь?! — завелся Костя. — Сейчас будет некультурно!

Толик подобрал с земли палку и подал ее Косте. Тот схватил ее и крикнул:

— Считаю до трех!

Но Татьяна, вышедшая из калитки, осекла его:

— Э, э, орел! Брось палку!

— А он слов не понимает!

— Ладно, идите в дом, остынет все! И так целый день шалаетесь не евши! Идите, я сказала!

Толик и Костя, лишенные развлечения, неохотно пошли к дому: не слушаться мать они опасались. За ней не задержится и по затылку треснуть.

— Ну? И что будем делать? — спросила Татьяна. — Чего ты пристал ко мне, чего ты от меня хочешь?

— Есть хочу, — ответил бомж.

— Ага, конечно!

Татьяна подумала.

— А если вынесу тебе поесть — уйдешь?

— Почему? — не понял бомж.

— Потому, что ты тут не нужен мне!

— Почему?

— Он еще спрашивает! Ну, тогда извини! У меня терпение не безграничное, особенно на мужчин! — Татьяна достала старомодный мобильный телефон, нажала на кнопки. — Здравствуйте! Милиция? Тут человек, он хулиганит! Пристал ко мне и не уходит. Не напал, но может. А? Нет, я что, должна ждать, что ли? Вы тоже совесть имейте! Я не кричу, а… Да не знаю я, кто у нас участковый, я в глаза его не видала сроду! А? Садовая, тринадцать. Татьяна Лаврина. Вам-то какая разница? Ну, тридцать пять. А что, к пожилым не приезжаете?.. У вас тоже голос молодой. Двадцать пять? Я где-то так и думала… Мы что, об этом будем говорить вообще? Спасибо, жду.

Татьяна отключилась и сказала бомжу:

— Слышал? Я тебе по-человечески советую — лучше уйди. Понял?

Но бомж остался сидеть, словно не осознал опасности.

Через полчаса к дому Татьяны подъехал милицейский “воронок”.

Из него вышли двое: лейтенант Харченко и сержант Лупеткин. Оба молоды, Харченко высок, строен, обаятелен, что среди милиционеров тоже встречается, а Лупеткин коренаст и неказист; в силу внешних данных и звания он зато был больше предан службе.

Татьяна встретила милиционеров. Харченко осмотрел ее с преувеличенным удивлением:

— Это вы звонили?

— Я.

— Вы говорили — вам тридцать пять. Я бы и тридцати не дал!

— Спасибо, — сказала Татьяна, не принимая игривого тона, и напомнила о деле:

— Вот — сидит.

Лупеткин подошел к бомжу:

— Гражданин, встанем, пожалуйста!

Тот встал.

— Документы, пожалуйста!

— У меня нет, — улыбнулся бомж.

— Какая неожиданность! — изумился Харченко, весело глянув на Татьяну. — Это почему же?

— Не знаю.

— Опа, как интересно! — съехидничал Лупеткин. — А чего ты жженый такой? Горел, что ли?

Бомж осмотрел себя и не ответил.

— А откуда сам-то вообще? — продолжал допрос Лупеткин.

— Не знаю.

Лупеткин посмотрел на Харченко.

— Взять-то мы его можем, — задумчиво сказал Харченко. — Вас Татьяна зовут?

— Ну, — сказала Татьяна, не понимая, какое это имеет отношение к делу.

— Таня, суть следующая: мы его можем взять, нет проблем. Но отпустим.

— Почему?

— Указание есть: если бомжи не местные, не задерживать. Они зимой все равно исчезают или замерзают. А содержать у нас негде.

— До зимы, что ли, его терпеть?

— А он угрожал или еще что-то?

— Да нет, просто сидит. Как псих какой-то.

— Действительно, какой-то заторможенный. Не могу его взять, Таня. А препроводить куда-то без документов невозможно… Вы здесь живете, в этом доме?

— А где же еще?

— Одна? — заботливо уточнил Харченко.

— Дети. Два мальчика.

— Неужели вас муж не может защитить? — все более сочувствовал красавец-лейтенант.

— Отсутствует.

— И участковый, говорите, не контролирует? Давайте я стану вашим участковым? — предложил Харченко, а Лупеткин отвернулся, чтобы Татьяна не увидела его улыбки. Сержант хорошо знал повадки своего старшего по званию напарника.

Татьяна не выразила готовности стать подопечной лейтенанта, но он, тем не менее, записал номер ее телефона, дал свой и настоятельно просил звонить, если что.

Милиционеры уехали, Татьяна ушла.

Когда стемнело, она появилась и сказала:

— Ладно, заходи. Но в дом не пущу, не надейся!

Она устроила неизвестного человека в сарае.

Назавтра, отстояв смену в магазине, Татьяна жаловалась зашедшей вечером попить чаю школьной подруге, парикмахерше Лидии, женщине лиричной и вечно вздыхающей, потому что жизнь ее, как она считала, не вполне удалась. Они сидели в саду под яблоней, за дощатым столом, и Татьяна, кивая на сарай, говорила:

— Второй день его кормлю… Приблудился и уходить не хочет. Нет, выгоню, конечно! Был бы мужик, а он — недоделанный какой-то.

Лидия встала, тихонько подошла к сараю, заглянула в щелку, увидела бомжа, который с величайшим интересом рассматривал, доставая из столярного ящика, рубанок, молоток, топорик, и аккуратно все это раскладывая вокруг себя. Он, видимо, вообще был большой аккуратист: цветастое старое одеяло, что выдала ему Татьяна, было ровно и гладко застелено, край загнут, подушка поставлена уголком.

Вернувшись, Лидия поделилась впечатлением:

— Если подстричь — симпатичный.

Татьяна только махнула рукой:

— А!…

Дескать: много их, симпатичных. А мне если и нужен мужик, то — по хозяйству.

— Я недавно по телевизору видела, — сказала Лидия, томно отпив чаю и промокнув губы бумажной салфеткой, — женщина одна выступала: у меня муж инопланетянин. Говорит, встретились… Ну, как обычно между мужчиной и женщиной, — Лидия сделала паузу, отыскивая слово, и нашла его. — Отношения. Он и говорит ей: я инопланетянин, я послан для задания на вашу планету, чтобы ее разрушить, но я тебя полюбил и хочу с тобой жить и не буду Землю разрушать. И я, говорит, то есть эта женщина говорит, я, говорит, с ним живу и счастлива, он, говорит, не пьет, не курит, а в любви король. Представляешь?

— Ну да, конечно! — усмехнулась Татьяна, которая считала, что, в отличие от Лидии, живет в более реальном мире. — Нашел умный дуру и втюхал ей: инопланетянин! Этот тоже не курит и не пьет. Хотя я и не предлагала. Другой вопрос: тот инопланетянин, у этой женщины, он работает где-нибудь?

— Где он может работать? Он же инопланетянин!

— А, ну ясно! Тогда и мой бывший — инопланетянин. И вообще у нас половина мужиков — с Марса!

— У меня мумий работает, а толку? — высказалась о своем муже Лидия.

— А чего? Он у тебя хороший, тихий.

— Да уж, — горестно сказала Лидия. — Тихий. После работы тихо домой. И тихо за бутылку. Тихо выпил, добавил, еще добавил — пока не упадет. Молча. А утром с ранья опохмелится и на работу. А вечером то же самое. А в субботу начинает прямо с утра. За два дня так нальется, что лежит просто трупом, весь коричневый станет, ручки сложит, а сам тощий, одни кости, мумий, чистый египетский мумий, говорю тебе! И так всю жизнь! — Лидия вздохнула. — Какая мне от него польза, какой от него смысл, в том числе по женской части, Таня? — высказала она заветную мысль. — Что он есть, что его нет! А заработать я и сама сумею! Этот не намекал? — спросила она с улыбкой.

— На что? Ты не сходи с ума!

— Все мы люди, особенно женщины, — заметила Лидия, опять отпив чаю и опять промокнув губы салфеткой. (Есть у некоторых такая привычка: что бы ни выпили и ни съели, тут же губы — салфеточкой. Чтоб в порядке всегда были. На всякий случай.)

— Я даже, как зовут его, не знаю! — сказала Татьяна

— Спроси.

— Похоже, он сам не знает.

Лидию вдруг осенило:

— Знаю!

— Откуда?

— Да я не про имя! Я все поняла! Я про это тоже видела по телевизору. Человек исчезает. Его нет год, два. По-разному. А потом вдруг находят где-нибудь на железной дороге или в лесу. Сидит на шпалах или на пеньке и не понимает — как сюда попал, кто он… Ничего не помнит! И что он за это время делал, не помнит!

— Видела я эту передачу… Думаешь? — засомневалась Татьяна.

— Точно! — уверила Лидия.

— Там, вроде, как-то постепенно память пробудили у человека.

— Вот и ты пробуди.

— А как? И зачем? У меня других дел нет?

Лидия, вдохновившись, развила идею:

— А ты ему внуши, что он тут жил, что он вообще твой муж. И что он был хороший работник, и что в постели — бог! А? Ты представляешь, чего от него можно добиться?

И Лидия покачала головой: видимо, сама представила, чего можно добиться от мужчины, если внушить ему, что он хороший работник и в постели бог. У нее даже щеки слегка покраснели.

Татьяна ее настроения не разделила, думала деловито, как привыкла.

— Ты хорошо про телевизор напомнила. Я его сфотографирую и пошлю в передачу, где людей разыскивают. Пусть покажут фотографию, может, кто-то узнает. Но я дожидаться не буду, я его все равно сдам куда-нибудь. Может, он маньяк, может, он из психушки сбежал?

— Не похож, — оглянулась Лидия на сарай.

— А какой маньяк на маньяка похож?

— Не скажи. Я вот по телевизору…

Татьяна на правах подруги оборвала:

— Да ну тебя с твоим телевизором! Не обижайся, Лид, но ты зря его все время смотришь!

Лидия обиделась:

— Я его смотрю как источник информации! А если тебе совет не нужен, не надо было звать! Спасибо за чай!

И, отпив напоследок еще глоток (и, само собой, промокнув губы), она встала и пошла к калитке.

И вдруг застыла. Как ни велика была обида, но мысль, пришедшая ей в голову, оказалась слишком потрясающей, чтобы удержать ее в себе. Она торопливо вернулась и прошептала:

— Татьяна! А может, он — робот?!

Татьяна чуть не поперхнулась.

Встала, пошла к сараю. Лидия за ней. Они стали смотреть в щель.

Человек, вынув из ящика рубанок, повертел его, пальцами провел по лезвию, догадался о назначении инструмента, взял короткую дощечку и начал ширкать по ней. На лице его засветилось счастье. А движения при этом были равномерные, словно автоматические. Будто у робота, в самом деле.

— Я вот видела… — шептала Лидия.

— По телевизору?

— Ну и по телевизору! Кино было: создали робота, совсем как человек. А он сбежал. Дальше не помню, заснула.

— Прямо совсем как человек? И ел?

— Нет. Зачем, он же на этих. На аккумуляторах.

— А этот ест.

Человек строгал. Они смотрели.

— Может, он изображает? — предположила Лидия. — А сам потихоньку пальцы в розетку сунет и заряжается. Ты посмотри по счетчику, сколько у тебя в день накручивает.

Татьяна была настолько растеряна, что даже не улыбнулась этому предложению.

А потом явились Толик и Костя, и Татьяна устроила обоим выволочку: Толик порвал футболку, а Костя запачкал штаны. Они стояли, шмыгая носами, а Татьяна шумела:

— Футболка денег стоит или нет? Мне что, выкидывать теперь ее? Я на что горблюсь вообще? Все деньги на кормежку и одежку улетают! Вы это соображаете или нет? Ну он малой, — тыкала она пальцем в Толика, — а ты-то здоровый уже балбес, двенадцать уже! — потрепала она Костю за рубашку. — Штаны тебе каждый день стираю, одного порошка уходит, как в прачечной какой-то! Издеваетесь над матерью!

— Да ладно, — сказал Костя. — Было бы из-за чего…

— Ты считаешь — не из-за чего? Я вот сниму штаны — и ходи, в чем хочешь!

Тут Татьяна заметила, что Толик, то ли забывшись, то ли обнаглев, улыбается. И при этом смотрит в окно. Татьяна обернулась: за окном стоял бомж и тоже улыбался. И чуть ли не подмигивал Толику, ободряя.

— Тебе чего? — спросила Татьяна.

— Кричать не надо, — сказал бомж. — Дети не любят.

— Тебя не спросили! — сварливо ответила Татьяна. — Навязался тоже на мою шею!

Отругав и раздев детей, Татьяна взялась за починку и стирку их одежды. Мимоходом глянула на счетчик.

— Костя! Тебе не кажется, что у нас электричества много наматывается?

— А я смотрел?

Татьяна, поразмыслив, достала из кухонного стола тетрадь, где вела учет всем домашним расходам, и записала туда показания счетчика.

Решила взять на контроль.

После этого достала простенький фотоаппарат-мыльницу и пошла в сарай.

Включила там свет, сказала бомжу:

— Встань под лампу.

Тот встал.

Татьяна навела фотоаппарат, щелкнула.

Вспышка произвела на бомжа странное впечатление — он вскрикнул, закрыл лицо руками и повалился ничком на пол.

— Эй, ты чего? — потрогала его Татьяна. — Еще припадочный, не дай бог!

Но бомж быстро пришел в себя. Сел и попросил:

— Больше не надо.

— Не буду, успокойся.

Бомж закашлялся. Он и до этого все время перхал.

— У тебя не туберкулез случайно?

Бомж приложил руку к груди:

— Обжег.

— Горло обжег? Наверно, дымом надышался, у тебя вид такой, будто с пожара. Как хоть к тебе обращаться? Ко мне три года назад собака приблудилась тоже. Взрослая уже, без одной ноги. Я думала, как называть? Начала варианты перебирать: Бобик, Шарик, Тузик. А потом почему-то в голову пришло — Джек. Даже не знаю почему. Он как завизжит! Обрадовался. То есть — попала. А потом хозяева нашлись, оказалось — точно Джек! Давай попробуем, может, откликнешься как-то? Иван? Алексей? Александр? Петя? А мужа у меня Валерий зовут. Звали. А еще был друг в школе, очень хороший парень — Гоша.

И тут бомж встрепенулся.

— Что? Попала? Гоша, да?

— Гоша, да, — кивнул бомж.

На другой день Татьяна зашла на почту, купила конверт, вложила в него фотографию новонареченного Гоши, надписала адрес и подала в окошко, где сидела ее знакомая, Тоня.

— Заказным.

— Отправим.

— Адрес правильный, как думаешь?

— Кто ж его не знает? Москва, улица Королева, с детства помню. А ты, что ли, потеряла кого? — полюбопытствовала Тоня, увидев название передачи.

— Да нет. Ты вообще не говори никому, что я на телевидение послала. Подумают еще чего.

— Тайна переписки гарантируется государством! — заявила Тоня.

Татьяна вернулась домой.

Гоша, пристроившись к верстаку у сарая под навесом, строгал все, что попадалось под руку. Несколько дощечек стояли готовые, куча стружки скопилась под верстаком.

— Столяром ты, что ли, был? Все мне перестрогал уже, уймись! — сказала Татьяна.

Гоша с сожалением отложил рубанок.

Вечером Татьяна ушла на работу, а Толик организовал Гошу поиграть в шахматы. Тот не знал правил, Толик объяснил ему и первые три партии легко выиграл. Четвертая была ничья, а пятую Гоша выиграл — и сам этому удивился.

— Это ты случайно, — сказал Толик. — Давай еще одну!

Дядя Одутловатов и племянник Кумилкин тоже занимались интеллектуальной деятельностью: беседовали за бутылкой вина.

— У Татьяны мужик какой-то поджился, — говорил племянник. — С рубанком целый день во дворе возится.

Дядя тут же догадался, к чему он клонит.

— Думаешь, плотник?

— Очень может быть. Нам плотники понадобятся. Снести дом к чертовой матери и построить большой. Семейная гостиница, я тебе говорю, лучший в мире бизнес! Я в Прибалтике видел, на Черном море видел. Главное, что хорошо: ты тут живешь, ты тут и работаешь. Сам себе администратор. Пять-шесть комнат-номеров — и хватит.

— Дело хорошее, — согласился дядя. — Только деньги нужны.

— Деньги будут. Главное — определиться. Какой дом, во-первых. Дальше. Кто за что отвечает. Кто за хозяйство, кто за питание. Чтобы четко.

— Я за хозяйство, — предложил дядя.

— Куда тебе, ты вторичный инвалид!

— На это здоровья хватит! Своя работа — не чужая. Но где деньги взять?

— Да постой ты с деньгами! Знаешь такое выражение — бизнес-план? — спросил Юрий, нахватавшийся в местах заключения нужных и ненужных знаний.

— Нет.

— Так я тебе объясню!

Магазин. Ночь. Татьяна задремала, и ей приснился нехороший сон: бородатый и волосатый человек, похожий на Гошу, влез в окно дома. Шарил по ящикам комода. Потом прокрался в комнату детей. Долго смотрел на их лица, злобно щерясь. И вдруг взмахнул топором…

Таня очнулась, тряхнула головой, оторопело уставилась на дверь, где появился Михаил Ерепеев, уже выздоровевший.

— Михаил, постоишь тут за меня? — спросила Татьяна. — Срочно надо отойти!

— Постою…

Татьяна, скинув фартук, заторопилась выйти.

— Я пива бутылку выпью! — крикнул ей вслед Михаил.

— Да хоть две!

Татьяна бегом бежала по улицам, примчалась к дому.

Увидела свет в окне, какие-то тени и всполохи, вскрики.

Ворвалась в дом.

Костя вел войну на компьютере, Толик наблюдал и ждал своей очереди.

— А ну марш спать! — закричала Татьяна.

Выдернула шнур из розетки.

— Ты чего? Дура какая-то! — завопил Костя.

— Что?!

Татьяна отвесила ему затрещину. Толик, не дожидаясь своей доли, юркнул в постель.

— Будет он мать дурой звать! Воспитание, тоже мне! Безотцовщина! — в сердцах крикнула Татьяна.

— Неправда, у нас папа есть! — ответил Костя.

— Да? А где твой папа? А?

— Он бы пришел, ты его не пускаешь!

— Это он тебе так сказал? Да?

Костя молчал, сохраняя мужскую тайну, хоть частично ее уже выболтал.

Татьяна налила и выпила холодного чаю. Села, посидела, успокаиваясь.

А Костя все не мог угомониться.

— Нашла вместо отца идиота какого-то, — пробурчал он.

— Никого я не нашла! Завтра же сдам! Только он не идиот, а больной! И даже не больной, а с памятью у человека что-то! И ты видел — он доски строгал. Не умеет, а хочет. А вы и умеете, а сроду матери не поможете!

Таня пошла в сарай.

Гоша спал тихим сном, улыбаясь. Быть может, видел какие-то хорошие, в отличие от Татьяны, сны.

Она вернулась в магазин, а там к Михаилу добавился гость незваный: бывший муж Татьяны Валера Абдрыков. Они мирно выпивали, сидя в углу на пластиковых стульях. Татьяну эта картина возмутила:

— На халяву угощаетесь?

— Ты же сама говорила: две бутылки, — напомнил Михаил.

— Так у вас пять уже!

— А это за мой счет! — солидно произнес Абдрыков.

— Да? И где он, твой счет? Деньги — где?

— Свои же люди!

— Ты мне давно не свой! — отрезала Татьяна. — А ты, Михаил, марш! Попросила тебя доброе дело сделать…

Михаил счел за лучшее убраться, не переча.

Абдрыков же остался для родственного разговора, ради которого он и явился среди ночи.

Это был, кстати говоря, довольно приятной внешности мужчина лет сорока. Когда Татьяна, приехав из деревни, познакомилась с ним, влюбилась и вышла за него замуж, он был веселым, энергичным молодым мужиком, умеренно выпивающим и даже, пожалуй, работящим. Правда, работа его увлекала не столько возможностью трудиться и зарабатывать деньги, а куражом. Дело в том, что он работал карщиком, подвозил на станции “Чихов-2-товарная” грузы к багажным и товарным вагонам. Вагоны ставились под погрузку в два ряда, а меж ними, то есть и меж рельсами, был дощатый помост. Категорически запрещалось ездить по этому помосту, если вагоны стоят только с одной стороны: велик риск свалиться. И сваливались, между прочим, за десять лет погибло двое карщиков: одного придавило тяжеленным кузовом электрокара, наполненным массивными аккумуляторами, другого облило из тех же аккумуляторов кислотой и просто сожгло заживо. Но запрет нарушался, причем с негласного попустительства начальства: вагоны стоят, грузить надо, а с другой стороны не подали — что делать? Вот Абдрыков и крутился, лавируя между столбов, стоящих по центру и держащих крышу, разворачивался, опасно приближаясь к пустому краю, один раз почти съехало колесо, кар накренился… но обошлось, выкарабкался… Валера даже скучал, когда вагоны были с обеих сторон и работа становилась слишком простой — тычься то туда, то сюда меж вагонами, никакого тебе адреналина.

К гадалке ходить не надо, чем это кончилось: опрокинулся-таки Абдрыков в один прекрасный день. Повезло: не придавило и не сожгло. Попортило только слегка щеку и руку, но все быстро зажило, затянулось, остались пятна, которые время от времени чешутся. Абдрыкова перевели в пешие грузчики, что его оскорбило. Он начал неумеренно выпивать.

И однажды, выпивая, рассказывая в сотый раз собутыльникам о важнейшем в своей жизни происшествии, он заключил:

— А ведь я мог бы запросто погибнуть! И не сидел бы сейчас с вами!

И вдруг замер.

Его вдруг поразила эта простейшая мысль. И ведь не впервые он произносил эти слова, но дошло — только сейчас.

— Братцы, — недоуменно сказал он. — А ведь действительно… Ведь на волосок был…

И с этого момента Абдрыков почувствовал себя кем-то вроде воина, вернувшегося живым с поля брани. Он ощутил себя не просто живым, а — выжившим. Он понял, что ему дана величайшая радость.

И всю дальнейшую жизнь посвятил бесконечному празднованию своего чудесного спасения. Время от времени где-то работал: копал, грузил, таскал. Татьяна выгнала его пять лет назад. Он не пропал — в Чихове много одиноких женщин, готовых разделить его вечно праздничное настроение. Но на Татьяну досаду затаил. Не мог поверить, что она его разлюбила. Не мог понять, как можно вообще его разлюбить — его, выжившего, уникального…

Вот и сейчас досада клокотала в груди Абдрыкова.

— Деньги, деньги давай! — напомнила Татьяна.

— Ты только о деньгах! Сколько тебя знаю, все о деньгах! — обличил ее Валера.

Татьяна поняла, что спрос с бывшего мужа невелик, а в спор о значении денег в жизни человека вступать она не собиралась. И сказала:

— Ну, иди тогда.

Абдрыков не ушел.

— Один момент, мадам! — сказал он с вызовом. — Ты в моем доме живешь, насколько я помню. А я предупреждал: чужого мужика в доме не потерплю. Хочешь с кем жить — езжай тогда с ним к своим родителям в деревню. Навоз копать. А в моем доме чтобы кто-то… Это оскорбление, между прочим!

— Дурак ты, — сухо ответила Татьяна. — Он не мужик, а просто больной человек. А про дом лучше молчи! Там твои дети! Попробуй только у меня его отнять, я тебя… Лучше даже не пытайся.

— А я судом! Поняла?

— Судом? Ну, судись! Давай! Народ позовем! Я расскажу, какой ты был муж и какой отец!

— Не хуже других! Если я выпивать начал, то из-за тебя!

— Ого! — удивилась новости Татьяна. — Ты ничего не путаешь?

— Не путаю! Относилась бы по-человечески ко мне, не пил бы!

— Да я и относилась-то не по-человечески только из-за этого!

— Ошибаешься! — покачал пальцем Абдрыков.

И у них начался длинный, никчемный и нервный разговор, как это часто водится у бывших супругов. Слушать там нечего. Сразу подойдем к финалу.

— Короче, чтобы его духу не было! — заявил Абдрыков, уходя. — Иначе — в суд!

— Очень испугалась! — крикнула Татьяна.

Она действительно не испугалась угроз Абдрыкова.

А избавиться от незваного гостя решила и без его подсказки.

Позвонила Харченко, спросила, куда девают приблудных людей, если их даже милиция не берет? Харченко ответил: милиция берет, но не всякая. Есть такие приемники-распределители в Москве, вот туда его и надо. Сказал адрес ближайшего. Выразил желание увидеться. Татьяна была не против — но как-нибудь потом.

И наутро повезла Гошу в Москву. На электричке.

Гоша с увлечением смотрел в окно. Солнце было еще довольно низко, а деревья возле железной дороги росли высокие. Поэтому солнце словно неслось сквозь ветви вместе с поездом.

— Смотри, — сказал Гоша Тане.

— Что?

— Солнце.

— Я солнца не видала?

— По деревьям бежит. Вместе с нами.

— Ага. Кто быстрей.

Таня усмехнулась, вгляделась. Действительно, бежит.

Потом посмотрела на Гошу.

— Знаешь, мне кажется, что ты не хочешь ничего вспоминать.

— Почему? Я каждый день вспоминаю. И все больше.

— А про себя тебе неинтересно знать, кто ты?

— Я уже знаю, — уверенно сказал Гоша.

— Да? И кто?

— Человек.

Татьяна хмыкнула. Конечно, это звучит гордо, она со школы помнит, но — маловато этого. Жизнь требует от человека не звучания, а действий, которые в свою очередь предполагают профессию, образование, умения, знания — что, куда, зачем, почем и почему… Да много. А уж без понимания, кто ты есть и какое место в этом мире занимаешь, вообще никуда не деться.

В приемнике-распределителе было два отделения — для детей и для взрослых. Татьяна сначала попала в детское, откуда ее послали в соседнее помещение. Выходя, столкнулась с оборванцем лет десяти, ровесником ее Толика.

— Привет! — сказал он. — А закурить дашь?

— Иди! — толкнул его сопровождавший милиционер.

— Руки! — прикрикнул на него оборванец.

Во взрослом распределителе дежурный милиционер, усталый и немолодой молодой человек (выражение неловкое, но так бывает: видно, что человек молод годами и внешностью, а меж тем, заглянув ему в глаза, понимаешь: нет, для себя он давно уже немолод, да и для других тоже), этот милиционер объяснил ей:

— К нам люди попадают с сопроводительными документами! Вам в отделение надо. Обычное. Там его оформят и пришлют к нам.

— Обращалась, не оформили.

— Где?

— В Чихове.

— Тогда тем более — не наша территория!

— Не понимаю. То есть его на вашей территории где-то сдать надо?

— Лучше бы на чужой. Ну ладно, пусть на нашей.

— А зачем такая волокита? — удивилась Татьяна. — В отделении ему тоже документов не выпишут, на кого документы, если он ничего не помнит?

— Так и напишут, — растолковывал милиционер. — Неизвестный, который ничего не помнит. Приметы и все такое. И привезут.

— То есть мне его туда отвести, чтобы его к вам же обратно и привезли?

— Это уж их дело. Может, и отпустят.

— Куда? На улицу? На улице я могла бы и сама его оставить, дело нехитрое. Он все-таки человек, а не собака. А скажите, если бы не я привела, а он сам бы к вам пришел? Оформили бы?

— Ну, может быть…

— Вот и считайте, что сам пришел! — предложила Татьяна.

Милиционеру, видимо, надоело пререкаться.

— Ладно, — сказал он. — Оставляйте.

— Вот и хорошо. И замечательно!

Помедлив, Таня спросила:

— А вы куда его теперь?

— Никуда. Тут пока будет. Пошлем запросы.

— Правильно! — горячо одобрила Татьяна. — По официальным каналам. А то мне ведь и не ответит никто! Ты не бойся, — сказала она Гоше. — Тут тебя кормить будут. Не могу я, понимаешь? У меня дети. Мне работать надо, а ты… В общем — надо. Все. Будь здоров.

И Татьяна, вручив Гоше пакет с едой, вышла.

Кошки на душе, конечно, поскребывали, но — что делать? Дети, в самом деле. И работать надо. И если бы он был нормальный, а то ведь кто знает, что он может отчудить. И это пока ничего не помнит. А вспомнит — и окажется грабителем или убийцей? Что тогда?

С такими мыслями она проходила мимо открытого окна того кабинета, где оставила Гошу. Кабинет был большой, и часть его отделялась решеткой — получился всенародно известный “обезьянник”. Сержант, открыв дверь “обезьянника”, приглашал Гошу:

— Ну, чего стоишь?

Гоша мотал головой и не хотел идти в клетку.

— Будешь ты мне тут упираться!

Сержант подошел к Гоше с явным намерением заломить ему руку и втолкнуть за решетку. Но как-то так получилось, что у него самого рука оказалась заломлена, и он повалился на пол.

Вскочив, сержант выхватил пистолет:

— Больной, да? Ничего, я тебя тут вылечу! Ты у меня вспомнишь, чего и не помнил! Пошел, я сказал! Вперед!

Гоша, видимо, понял, что с пистолетом — не газовым, как у Ерепеева, а настоящим — руками не сладишь. И, понурясь, побрел в камеру.

Окно было почти на уровне земли.

Татьяна легко перепрыгнула через подоконник, подбежала к Гоше, схватила его:

— Пошли отсюда!

— Ты чего? — удивился сержант. — Сама же привела!

— Сама привела, сама и увожу! — ответила Татьяна.

Они ехали обратно.

— Навязался на мою голову! — горестно причитала Татьяна. — Что мне теперь с тобой делать?

А Гоша, похоже, уже забыл о происшедшем: с любопытством смотрел в окно. Потом увидел в другом конце вагона — юноша и девушка целовались. Смутился, застеснялся, отвел глаза.

И что-то в его глазах появилось. Какое-то смутное воспоминание…

Раз уж Гоша остался (пока), Татьяна решила его привести в порядок.

Остригла ему волосы в предбаннике крохотной баньки, стоявшей в углу сада.

— Теперь раздевайся — и мыться!

И отвернулась, сметая в совок волосы.

Повернулась — а он стоит раздетый и ничуть не стесняется.

Глаза у Татьяны вильнули туда-сюда (если говорить точно — вниз-вверх), она вскрикнула:

— Ты что делаешь, бесстыдник?

— А что? — не понял Гоша.

— Ничего… Иди, чего уставился? Не обожгись там… Сообразишь хоть, как мыться?

— Да. Чистым хорошо быть.

— А то!

Татьяна взяла в охапку его вещи, положила на лавку приготовленные старенькие, но чистые — джинсы, футболку, носки, трусы. От бывшего мужа осталось — то, что он по гордости не захотел взять при уходе.

Вышла на крылечко, осмотрела Гошино барахло. Залезла в карманы джинсов. Пусто. Только в заднем кармане какая-то бумажка. Татьяна повертела, всмотрелась, ничего толком не разглядела: бумажка была когда-то постирана вместе с джинсами. Но какие-то буквы виднеются, надо после рассмотреть.

Взяла куртку и обратила внимание, что высокий и плотный воротник с молнией (вместилище для тонкого капюшона) зашит нитками. Пощупала воротник. Что-то там такое почувствовала. Сходила за ножницами, аккуратно распорола шов. Отстегнула молнию. И увидела длинный мешочек, равномерно чем-то набитый. Извлекла его.

И начала вынимать оттуда бумажки. Доллары. И все сотенные.

И вот уже целая груда лежит на крыльце.

Татьяна сосчитала. Потерянно произнесла:

— Десять тысяч…

Встала, походила. Посмотрела издали на пачку долларов. Оглянулась.

Быстро подошла к деньгам, схватила, сунула под крыльцо. Забормотала в смятении:

— Машину купить почти новую… Дом отремонтировать… Теплицу оборудовать… Детей обуть-одеть на год вперед… Боже ты мой… А если ворованные? Если фальшивые? Пойдешь менять — тебя цап! — и в сообщницы. Кто же ты был, Гоша? А?

Но что воздух спрашивать — есть же сам Гоша!

И Татьяна, достав из-под крыльца деньги, ворвалась в баню, открыла дверь. Опомнилась, прикрыла дверь и, сунув в щель пачку, трясла, показывая, и спрашивала:

— Это что?

— Я уже знаю, это деньги, — ответил Гоша.

— Спасибо, подсказал! Откуда?

— Ты принесла.

— У тебя они откуда?

— У меня? — не понимал Гоша.

Татьяна решила продолжить допрос, когда он вымоется и оденется.

И, налив ему чаю после бани, спрашивала:

— Может, ты бандит?

— Бандиты стреляют. Нет.

— Это ты сейчас говоришь — нет. Ты же ничего не помнишь! Откуда я знаю, вдруг деньги ворованные или грабленые? Вспоминай, Гоша! Это важно!

В то же самое время, когда Гоша безуспешно вспоминал, откуда у него деньги, Валера Абдрыков обедал, сидя на кухне в трусах и майке. Вера, у которой он жил, женщина средних лет, средних умственных способностей и средних познаний о жизни, сидела напротив, пила пиво из горлышка и нежно смотрела на принадлежащего ей мужчину. Валере бы радоваться, но он, как и большинство его собратьев по полу, и в хорошем умел находить причины для недовольства.

— Я вот ем без ножа. И сижу в трусах за столом. А ты мне даже замечания не делаешь, — выговаривал он Вере.

— А ты в трусах мне больше нравишься, — ворковала Вера.

— Люди зачем друг с другом живут? — неожиданно спросил Валера.

— Кто как, — промурлыкала Вера. — Я с тобой — для секса.

И она фыркнула пивом, захохотала, утерлась полой халата, обнажив полную белую коленку.

— И не совестно тебе? — поморщился Валера.

— А что? Нормальное слово. Не нравится — могу другое сказать. На ту же тему.

— Обойдусь, — отказался Абдрыков. — Люди живут друг с другом, чтобы друг друга как-то… Как-то урезонивать. Сдерживать. Человек, если его никто не сдерживает, становится скотиной!

— Это пусть чужие друг друга сдерживают, а мы свои, — насупилась Вера. — Я не поняла, ты чем-то недоволен? Хочешь к Татьяне вернуться? Я не держу. Только ты с ней сам не выдержишь. Она-то как раз тебя сдерживала — кто жаловался? Ты жаловался! Она тебя шпыняла вечно: то нельзя, это можно, то обратно нельзя!

— Потому что ее беспокоил мой… облик! Моральный и физический! А тебе все равно!

— Мне не все равно! — закричала Вера, разом потеряв умильность взгляда. — А если ты такой гад неблагодарный, так и скажи! Его же кормишь, он же и ругается!

Валера вместо ответа начал ожесточенно жевать. И примирительно сказал:

— Вкусно вообще-то.

— Ладно, — сказала Татьяна Гоше. — Толку от тебя не добьешься, я смотрю. Но ты не думай, я беспамятством твоим пользоваться не хочу. Я женщина честная. Я даже в магазине никого не обсчитываю, не обвешиваю, ночную наценку делаю только на кое-что. По мелочам. А не буду делать, тогда сплошная недостача. Потому что у продуктов срок годности, надо списать. Иногда списываю. А убыток на кого? На меня, что ли? Вот и кручусь. Это что, воровство?

Вопрос был, конечно, выражаясь грамотно, риторический, но Гоша подумал, что спрашивают его. И ответил:

— Да.

— Очень приятно! — поблагодарила его Татьяна за такой отзыв. — Короче, так. Видишь эти деньги? Я их прячу. И когда ты в память вернешься, я тебе их верну, понял? Все до копейки! То есть до доллара! Понял?

— Понял.

— Ну и хватит прохлаждаться. Раз ты пока остался, будешь мне помогать! Вас трое на моей шее, а я одна!

Тут Татьяна обратила внимание, что Гоша читает газету, постеленную на стол поверх скатерти. И одобрила:

— Правильно. Читай, понимай про жизнь. Правды ты там, конечно, не найдешь, но фактов много. Может, чего и вспомнишь.

И начал Гоша помогать Татьяне.

Она привела его в теплицу и, показав, как обращаться со шлангом, спросила:

— Полить сумеешь?

— Сумею…

И в результате улил все так, что устроил потоп. Да еще и очень этому радовался.

Татьяна ругалась, отняла шланг, выгнала из теплицы.

Велела, раз уж строгать научился, заменить один столб у навеса над машиной.

Гоша рад стараться: выстрогал хороший столб, а с прежним поступил глупо — взял и выдернул, ничем не подперев крышу. Она и завалилась, помяв и без того мятый “Москвич”.

В общем, один урон от него.

Вечером Татьяна с подругой Лидией смотрели по телевизору передачу “Жди меня”. Гоша и Толик в соседней комнате поочередно читали вслух книгу.

— “Золотой ключик”, что ли, читают? — прислушалась Лидия.

А передача уже заканчивалась. О Гоше не объявили, фотографии не показали.

— Чего ты хочешь? — спросила Лидия. — Представляешь, сколько им писем поступает? У нас полстраны в пропаже. Хоть бы мумий мой пропал тоже.

— Опомнись, ты что? — удивилась Татьяна такому пожеланию.

— А чего? У Даши Пузыревой вот пропал муж. Подозрение на убийство, но не доказано, трупа нет. Она подала заявление на потерю кормильца при грудном ребенке. И что вышло? Поскольку он был служащий с твердой зарплатой, стали выплачивать половину! А там половина больше, чем у моего целая! — Лидия лирично, как всегда, вздохнула. — Ты представь: мужняя зарплата есть, а мужа нету! Сказка! У Дашки теперь друг завелся, молодой, красивый. Говорит — давай поженимся. А она: я что, дура, у меня сразу пособие отнимут!.. Я бы тоже себе кого-нибудь завела… В смысле — постоянно.

Лидия в очередной раз вздохнула, глянула на Гошу через открытую дверь и спросила:

— Хоть что-то у него проявилось?

— Да ничего. Вот, бумажка какая-то, — показала Татьяна клочок.

Лидия взяла, приблизила к глазам:

— Нев Йорк, — прочитала она. — Нев Йорк—Москов. Нью-Йорк—Москва, значит. Посадочный талон от билета, я помню, летала лет семь назад с одним мужчиной, — и она опять вздохнула, вспомнив этого мужчину. — К заграничному морю летали… Значит, непростой человек твой Гоша. Может, он пропавший миллионер, а?

— Кто его знает… — неопределенно сказала Татьяна.

— И не пьет?

— Нет.

— И не курит?

— Не курит.

— От одного этого — какая экономия! — покачала головой Лидия.

И засобиралась домой.

Когда она пришла, муж ее, Петр, уже спал.

Он и впрямь был похож на мумию: очень худой, кожа смуглая, глаза ввалились. Работал он на небольшом нефтехимическом производстве по переработке отходов жидкого топлива обратно в топливо. Работа ему не нравилась. Зарплата тоже не нравилась. И коллектив не нравился: никакой дружбы, все люди временные. Ему, если говорить глобально, не нравился город Чихов и даже вся страна Россия. Вот уже который год он мечтает поехать на остров Шпицберген, добывать там нефть и получать четыре тысячи долларов в месяц, как получает один родственник из города Орла, но, чтобы начать оформляться, надо получить справку о здоровье, а здоровье у Петра сильно подорвано алкоголем. Конечно, можно не пить месяц или два, но Петр опасался, что от резкой перемены образа жизни он станет совсем больным.

Лидия, взяв брюки мужа со спинки стула, чтобы прибрать их, вдруг замахнулась на Петра, будто желая ударить. Тот открыл глаза.

— Лида… Привет… Ты чего?

— Мух отгоняю. Спи, мумий!

На следующее утро Татьяна дала Гоше поручение: отвезти в будку, где продавали сжиженный газ, пустой баллон и купить полный с вычетом суммы за сданный.

— Все понятно? — спрашивала.

— Все.

И Гоша повез баллон на тележке.

Справился хорошо: сдал пустой баллон, купил новый с вычетом суммы за пустой.

А на обратном пути встретился с Лидией.

— Все-таки неудобно в таких домах, — сказала Лидия, поздоровавшись. — У нас газ сам собой поступает. Открыл, зажег, без проблем. А вы, может, вообще в особняке жили? Зимний сад, джакузи всякие, бассейн во дворе. Не припоминаете?

— Бассейн — это хорошо, — сказал Гоша.

— Что, был бассейн? Личный, да? Ну точно, миллионер! — Лидия в этом уже ничуть не сомневалась, поскольку ей этого очень хотелось. И она сказала с приятной улыбкой:

— Георгий, а может, вы не туда попали? Может, у вас была другая женщина? Может, у вас были отношения? Вы допускаете?

— Не знаю…

— А у меня вон там дом, — показала Лидия на панельную пятиэтажку, крыша которой виднелась за высокими тополями. — То есть квартира в этом доме. Воздух тоже свежий, как тут, а условия городские. Зайдете посмотреть?

— Мне нужно газ отвезти.

— И отвезите, я не против. Не с газом же, в самом деле!

Татьяна, вернувшись домой, обнаружила у крыльца тележку и баллон.

А Гоши не было. Ни в доме. Ни в саду.

Она вышла на улицу, озиралась.

Через забор из своего сада ее окликнула Эмма Петровна Обходимова:

— Своего ищешь, Таня?

— Какого своего? Нет у меня никакого своего, Эмма Петровна!

— Ну, чужого, — исправилась Обходимова. — Чужой с твоей подругой ушел. С Лидой.

— Куда? Зачем?

— К ее дому пошли. А зачем — откуда ж я знаю? Мне это даже и неинтересно.

Лидия ввела Гошу в свою квартиру и широко повела рукой:

— Вот мои апартаменты. Ой.

Это она стукнулась рукой о косяк своих апартаментов.

Посмотрев на Гошу загадочным, как бы слегка захмелевшим вдруг взглядом (блажен мужчина, видевший такие взгляды), она спросила, понизив голос:

— Вам не кажется, что вы здесь уже были?

— Нет. Я здесь не был, — ответил Гоша.

— Точно помните? Это, значит, зал. Это кухня. Там ничего интересного. А тут спальня. Вы загляните, загляните.

Гоша заглянул. Увидел, что почти все пространство спальни занимала кровать.

— У вас-то, наверно, кровать — как аэродром. Вы вспоминайте, вспоминайте. Не помните? Ну, может, и не надо. Когда вспомнится, тогда и вспомнится. Была одна жизнь — будет другая. Может, даже еще интересней. Только когда вспомните, вы не забудьте, кто вам помог! — ласково внушала Лидия. И продолжила: — Мне говорили: Лида, зачем ты в такую маленькую квартиру такую большую кровать купила? Необразованные люди! Человек в кровати третью часть жизни проводит! Я по телевизору передачу видела, там врач так и сказал: главное место в вашей квартире не кухня и не гостиная, а — спальня! Качество сна определяет качество жизни! Это если только сон иметь в виду! Вы попробуйте, попробуйте!

Гоша сел.

— Удобно?

— Да.

— А если лечь — еще удобней.

Гоша послушно лег, вытянулся.

— Я шторы закрою, а то вам свет мешает, — озаботилась Лидия и задернула тяжелые, плотные шторы. — Это тоже важно. Чтобы темно и тихо. А у нас двое детей, две девочки, они сейчас в деревне у бабушки. Обычно же невозможно: спать их не уложишь, все время заходят — или кушать захотят, или пить на ночь глядя, а когда уложишь, уже ни до чего, понимаете?

Гоша кивнул, хотя и не совсем понимал.

— Зато сейчас, вроде бы, свобода, пользуйся на здоровье, пока молодость не прошла. Только муж мой этого совсем не понимает. Наверно, думает, что будет жить вечно. Понимаете?

— Муж — это мужчина, который женат, — сказал Гоша, гордясь своими знаниями.

— И не просто женат, а на мне женат! Только толку никакого. Как бы и есть муж, а как бы и нет. Понимаете?

— Нет.

— Здорово вас все-таки переклинило, совсем человеческих дел не помните. Вы помните хоть, что я — женщина? — присела Лидия на край постели и заглянула Гоше в глаза.

— Да, — ответил Гоша.

— Вы, наверно, в той своей жизни одних красавиц видели. Но они и у нас водятся, — намекала Лидия. И, поскольку Гоша, похоже, намека не понял, спросила напрямую: — Я вот, как на ваше мнение, красивая?

Гоша подумал, что-то вспомнил, осмотрел Лидию, с улыбкой приготовившуюся к ответу, и сказал:

— Нет.

Лидия растерялась:

— Почему это?

И тут же догадалась:

— Это вы шутите так? Ах ты, шутник! — погрозила она Гоше пальцем, перейдя на “ты” — ситуация позволила. И спросила:

— Ты помнишь, что у мужчин и женщин бывает, когда любовь?

— Они… Они бывают рядом… — вспомнил Гоша, не глядя на Лидию.

— Правильно. Очень даже рядом. Иногда просто совсем рядом. И даже не обязательно, если они при этом муж и жена.

Гоша нахмурился:

— Это плохо.

— Почему же?

— Когда муж и жена рядом… Очень близко… Это правильно. А когда не муж и жена близко — это неправильно.

— Неправильно — не значит плохо! Может, и неправильно, зато хорошо. А когда хорошо, тогда и правильно! Понял?

— Нет.

— Как же ты миллионером был, такой наивный? — удивилась Лидия. — Среди богатых людей наивных нет! Ведь ты же был миллионером? То есть и сейчас миллионер, только не помнишь? Ведь так? В большом доме жил?

— Кажется, жил, — припоминал Гоша.

— На большой красивой машине катался?

— Кажется…

— Вспомнишь, — обнадежила Лидия. — Я тебе помогу. Хочешь вспомнить? Для этого тебе надо вообще вспомнить, что люди делают. В том числе мужчины и женщины.

Тут Лидия посмотрела на часы и поняла, что время уходит.

И вздохнула, как она это умела, особенным таким вздохом, от которого у соседа-пенсионера Чопкина возникало, он сам признавался, ощущение, что на его лысой голове начинают шевелиться и даже кудрявиться волосы. Но, между прочим, Лидию его волнение не волновало — не такая она. Не безразборная.

— Поцелуй меня! — шепнула она, склоняясь.

— Ты хочешь родить от меня ребенка? — спросил Гоша.

— Ребенка не надо, свои есть! — отшатнулась Лидия. Но тут же опять склонилась. — Это тебе необходимо, Георгий. Чтобы вспомнить. Я тебя вылечу…

И лечение, кто знает, могло бы состояться, но тут раздался звонок в дверь.

— Кто это? Соседка, что ли? — удивилась Лидия.

Нет, это была не соседка.

Это был муж Лидии Петр, раньше времени вернувшийся с работы.

Петр, муж Лидии, то ковырялся ключом в замке, то звонил; вторую руку он не мог задействовать, потому что крепко держал в ней литровую бутылку водки.

Лидия отодвинула засов, открыла.

— Чего заперлась? — хмуро спросил Петр.

— Да я так. Машинально…. Что-то рано ты…

— Зарплату выдали.

Петр пошел на кухню, поставил водку в холодильник, а из кармана горделивым жестом добытчика достал деньги.

— Вот!

И щедро бросил на стол (зная, что жена все равно до рубля отберет).

Лидия оглянулась.

— Я не поняла — ну выдали зарплату, ну и что?

Петр усмехнулся:

— Кто ж после этого работать будет?

А Гоша, оставленный в спальне, заскучал. Вышел. Направился в кухню. Лидия сделала ему рукой знак, показывающий иное направление — к выходу, но Гоша не понял.

— Здравствуйте, — сказал он присутствующим.

Петр достал из холодильника водку, не в силах ждать ее полного охлаждения, и, задумчиво щупая бутылку, спросил жену:

— Это кто?

— Это? А это по газу! — нашлась Лидия. — Специалист по газу, газовщик. Я тебе сколько говорю, что у нас газ утекает, горелку все время зажженную держу. Вот он и смотрит, в чем дело. Вы смотрите, смотрите! — показывала Лидия на плиту, где действительно слабым огоньком теплилась одна горелка.

— Что смотреть? — не сообразил Гоша.

— Плиту, чего же еще! Газовщик вы или нет? — с нажимом спросила Лидия, но Гоша не сумел угадать смысл этого нажима и сказал:

— Я не газовщик.

— Не понял. А кто? — спросил Петр, наливая себе водки.

Лидия, не надеясь на Гошу, объяснила сама:

— Он хочет сказать, что он действительно не газовщик, это к Татьяне родственник приехал. Сказал, что разбирается, я и позвала. Что же вы сказали, что разбираетесь? — напустилась она вдруг на Гошу. — Или вы что другое имели в виду? Знаем ваши приемы! Мужчины какие пошли, чего только не придумают, чтобы к женщине попасть! Иди отсюда, бабник! Тут тебе ничего не будет, тут замужняя женщина! Петя, ты только не волнуйся!

— А я и не волнуюсь, — сказал Петр.

И это была чистая правда.

Татьяна встретила Гошу уже на пути к Садовой улице.

— Ты где это был? — спросила она по извечной женской привычке — знать ответ, но все же спрашивать. Знать-то она знает, но надо и мужчину послушать. Вдруг проврется. Тогда… А что тогда? Был бы этот Гоша ей в каком-то смысле нужен! А он ей не нужен ни в каких смыслах! Но — инстинкт сработал.

— У твоей подруги был, — честно ответил Гоша.

— Зачем?

Гоша подумал, как лучше сказать. И выразился следующим образом:

— Она хотела со мной близко общаться. Совсем близко.

— Да? Ха, надо же! Интересно, а ты хотел с ней общаться? Совсем близко?

Гоша опять подумал. Вспоминал, наверно, свои ощущения. И сказал:

— Нет.

— Это почему? Она симпатичная.

— Ты лучше. И я этого не умею.

— Первый раз вижу мужчину, чтобы в этом признался!

— Я не мужчина, — сказал Гоша без сожаления или раскаяния, но и без гордости. Просто сказал.

— А кто же ты?

— Человек.

— Так не бывает! Хотя… Похоже, ты не только все забыл, ты куда-то в детство провалился, Гоша. Даже завидно.

— Детство — хорошо?

— Конечно. Ничего тебе не надо, ничего тебя не тревожит.

— А тебя что-то тревожит?

— Вот пристал! — отмахнулась Татьяна. — Не тревожит, успокойся.

— Я не пристал, — сказал Гоша. — И я спокойный.

— То-то и оно, — вздохнула Татьяна с непонятной печалью.

А мимо проезжал лейтенант Харченко.

Увидев Татьяну, идущую парой с Гошей, он удивился, развернул машину, притормозил, выпрыгнул.

— Привет. Что-то не звонишь, Таня? Все в порядке?

— Более или менее.

— Не сдала его, я смотрю?

— Не взяли.

— Тогда вот что. В виде исключения могу его оформить. Хочешь? Как бомжа и бродягу.

— Он не бомж, как я поняла. Он просто память потерял. Это бывает. У него даже билет есть, вот! — Татьяна вытащила из кармана своих джинсов (по стройности фигуры любила этот вид одежды) посадочный талон авиабилета и показала Харченко.

То, что ей казалось доказательством невиновности (бомжи на самолетах не летают), Харченко тут же воспринял как доказательство вины, правда, еще непонятно какой. Он, считающий себя талантливым, но не реализовавшимся сыщиком, достал из машины сумку вроде полевой командирской, а оттуда лупу. Рассмотрел талон.

— Москва — Нью-Йорк… Му… Тут непонятно, английские буквы тоже… Муж-ков. Или Мушков. Нет, Мушков все-таки. Мушков, да? — спросил Харченко у Гоши.

Тот улыбнулся.

— Да не помнит он, — сказала Татьяна, протягивая руку, чтобы забрать талон.

— Я выясню, — заверил Харченко, пряча бумажку в сумку. — А то держишь у себя дома неизвестно кого.

— Я не держу.

— А что же? — поинтересовался Харченко, чувствуя за собой право первенства: он наметил объект, он строил планы — и вдруг непредвиденный конкурент. Это неправильно: или не лезь, или стань в очередь. А то, что ты не знал о моих планах, не оправдывает: незнание не освобождает от ответственности, это даже в Уголовном кодексе записано.

Харченко уехал, а Татьяна и Гоша пошли к дому.

Там их дожидались Одутловатов-дядя и Кумилкин-племянник.

— Дело есть, Татьян! — без предисловий сказал Кумилкин. — Мы тут с дядей задумали дом снести и новый построить. Типа семейной гостиницы. Я что предлагаю. Дядя вот будет по общему хозяйству. Я по питанию. Он — по ремонтной и строительной части, — указал Кумилкин на Гошу. — А ты, если хочешь, будешь вроде администратора. Выгодное дело. Я бизнес-план уже составил, — Кумилкин достал замусоленную ученическую тетрадку.

— Что мне, своих дел мало? Не хочу, — отказалась Татьяна.

— Какие твои дела? Зелень-петрушка! А тут большие деньги в перспективе! Причем учти, мы предоставляем территорию, собственный дом готовы сломать, а от вас вообще ничего, кроме небольших вложений. Первоначальный капитал, сама понимаешь!

— Чего? — протянула Татьяна. — Капитал? Ты откуда слово такое нашел? Капитал! Вон весь мой капитал! — указала она на Толика и Костю, которые как раз в это время подкатывали на велосипедах. И, не считая нужным дальше вести глупый разговор, пошла в дом.

Пошел за нею и Гоша.

Пробежали Толик с Костей, бросив у забора велосипеды.

Кумилкин, сунув тетрадь в карман, сердито спросил дядю:

— А ты чего молчал?

— Ты сам сказал: молчи!

— Я сказал! Я имел в виду — чтобы ты дела не испортил. Ты не видел, что помочь надо?

— Так в другой раз и говори!

— А сам не можешь понять? Приблудился ко мне — никакого толка!

— Это ты приблудился!

И так, ссорясь, они потащились к своей хибаре.

Гоша понемногу вживался.

Начал соображать, как работать в теплице, и даже увлекся; среди книг Татьяны нашлось толстое пособие по домашнему и тепличному цветоводству с картинками, Гоша с любопытством читал его и рассматривал, Татьяна, видя этот интерес, достала из кухонного шкафа несколько пакетиков с семенами цветов, которые купила по случаю, но все недосуг было заняться. Она выделила Гоше несколько ящиков с землей, тот посадил семена, руководствуясь книгой, и кропотливо начал ухаживать за ростками, которые появились очень скоро.

Вечерами же читал другие книги, не про цветы, а про людей.

Предпочитал классику.

Детективы и книжки про любовь с красавцами и красавицами на обложках дочитывал до третьей страницы и с недоумением откладывал.

Над классикой же подолгу задумывался, поднимая голову и рассеянно шаря глазами по окружающему, как бы желая найти то, что было в книге. Не находил, опять углублялся.

Пролистывал он и газеты, которые Татьяна брала у подруги Тони на почте. Смотрел телевизор. И все больше начинал понимать человеческую взрослую жизнь.

Но с детьми ему было интересней.

Ходил с ними купаться на пруд, где кувыркался с крутого берега лучше всех, к восторгу и зависти пацанов и к гордости Толика с Костей.

Умело залезал на деревья за птичьими яйцами, но яиц не брал, только посмотрит, удивляясь, какие они крапчатые или пятнистые, в отличие от куриных, и слезет обратно.

Ловко карабкался по крутым склонам карьера, где мальчишки придумали себе игру в альпинистов: цепляли веревки к деревьям наверху и спускались или поднимались.

Умело играл в войну деревянными ружьями и автоматами, которые научился превосходно выстругивать, и пацаны уже образовали живую очередь: кому следующему дядя Гоша смастерит оружие по заказу и часто по собственноручному заказчика эскизу, намаляканному ручкой на листке бумаги. Заказчик вручал и смотрел, не находя места от нетерпения, с изумлением наблюдая, как на глазах рождается настоящее, хоть и деревянное, оружие.

Войны у детей бывают не только игрушечные, а и настоящие.

Однажды Гоша, работая в теплице, увидел издали, как братья Толик и Костя вдруг начали кидаться камнями в своих приятелей, а потом сели на велосипеды и бросились улепетывать. За ними погнались. У теплицы Костя соскочил, схватил вилы, закричал:

— Убью!

Преследователи остановились.

— Завели себе придурка вместо отца! — закричали они.

— Сами придурки! — ответил Толик, замахиваясь лопатой.

Гоша вышел.

— Придурок, придурок! — закричал, обрадовавшись, Диман, большой уже мальчик, лет четырнадцати.

Гоша, улыбаясь, направился к нему.

— Только подойди! — предупредил Диман, соскакивая с велосипеда и хватая камень.

— Да не бойся, — сказал Гоша.

— А кто боится?

— Я просто хочу спросить: что такое придурок?

Вопрос был для Димана неожиданным. Мальчик из его команды по кличке Пося (от фамилии Поськин), желая подольститься к старшему, подсказал:

— Придурок — это который дурак!

— Тогда это не я, — сказал ему Гоша. — Дурак — кто глупый и ничего не понимает. А я не глупый. И понимаю.

— Ага, понимаешь! Умные мужики с детьми не играют и в теплице не ковыряются! — рассудил Диман.

— А что же они делают?

— Они… — Диман опять запнулся, а Пося опять помог:

— Они на работу ходят и деньги получают! На больших машинах ездиют! Водку пьют и курят! И с женщинами это самое! Понял?

— И поэтому умные?

— Да! — подтвердил Диман, хотя и не вполне уверенно.

— Не знал, — сказал Гоша так, словно извинялся за незнание. — А ваши отцы, наверно, все умные? — спросил он без подвоха, с подлинным интересом.

Тут не только Диман, но и все прочие, включая всезнающего Посю, пришли в замешательство. Во-первых, отцов не было в наличии у каждого второго. А те отцы, что имелись, не вполне соответствовали параметрам, довольно точно, надо признать, обрисованным Посей. Далеко не все ходили на работу и получали деньги. Очень немногие ездили на больших машинах. Зато уж водку пили и курили — большинство. Один пункт оставался и вовсе сомнительным — насчет с женщинами это самое. Теоретически пацаны понимали, что имеется в виду, но толком, как и с кем это происходит у отцов, они не знали, да и не задумывались (или стеснялись задумываться).

Так что — путаница какая-то.

Выручил опять же Пося, крикнул:

— А тебя не касается!

— Вот именно. А вам мы еще бошки поотрываем! — пригрозил Диман братьям.

И команда уехала.

Гоша взял у Толика и Кости лопату и вилы.

— Этим не надо, — сказал он. — Опасно.

— А как? Голыми руками? — спросил Костя.

— Конечно.

— Ага! А если на тебя с палкой? — усомнился Толик.

— Попробуй, — Гоша дал Толику палку.

Толик махнул, но не подходя.

— Ты по мне. Не стесняйся.

— Сам просил! — предупредил Толик.

Размахнулся, ударил. То есть хотел ударить, но Гоша перехватил палку и тут же сломал ее — даже не об колено, а в воздухе. Переломил, как тростинку.

Костя наскочил на него сбоку — и тут же оказался лежащим на траве, куда его мягко опустил Гоша.

— Здорово, — признал Костя. — Откуда приемы знаешь?

— Откуда-то знаю.

Вечером Таня увидела, войдя во двор, ужасную картину: сыновья дрались, ударяясь друг о друга, падая, катаясь по земле.

— Вы что? — бросилась она к ним, растаскивая. — Очумели?

— Да мы тренируемся! Нам Гоша приемы показал!

Татьяна посмотрела на Гошу, сидевшего на крыльце. Тот кивнул.

— Зачем? — спросила она.

— Это не вредно.

— Ага, не вредно. Последнюю одежду истреплют.

— Древние греки боролись голыми. Я по телевизору видел.

— Еще голышом они будут бегать! Не дикие, слава богу…

А Муслим каждый день сбавлял цену.

— Ты что-то уж совсем грабишь, — обиженно сказала Татьяна в очередной раз, рассматривая деньги, полученные за зелень, овощи и цветы. — В Москве, я видела, в три раза дороже.

— Сезон. Конъюнктура. Спрос, — ласково объяснял Муслим. — Езжай в Москву, если хочешь.

— На палочке верхом? В маршрутке все кишки вытрясет, на электричке давка с утра, а днем смысла нет. И на себе тащить — ты соображай тоже!

— Тогда что я могу поделать? — развел руками Муслим.

И Татьяна решила рискнуть.

Она достала из тайника доллары, взяла одну бумажку и сказала Гоше:

— В долг у тебя беру. Не против?

— У меня?

— Да. Твои деньги, не вспомнил?

— Нет.

— Все равно. Сто долларов беру, ясно? В тетрадь запишу, не думай!

И Татьяна действительно сделала запись в хозяйственной тетради: такого-то числа, дескать, взяла у Гоши сто долларов. И заставила его расписаться. Гоша долго вертел ручку, не понимая. Потом вывел какую-то закорючку и рассмеялся.

Татьяна понесла купюру в обменный пункт у вокзала.

Там она подала в окошко сотенную, сказав:

— Мне вот тут заплатили проезжающие, посмотрите, она нормальная?

— За проверку сто рублей, — сказала девушка в окошке.

— Ничего себе! Да вы не думайте, я у вас и поменяю, если не фальшивка!

— Все равно сто рублей.

— А если бы просто меняла?

— Тогда по курсу.

— Ну ладно, меняю.

Тем не менее, девушка, конечно же, проверила купюру, ничего за это не взяв, поскольку это перестало быть отдельной оговоренной операцией (о, тонкости финансовой жизни!), и отсчитала Татьяне нормальные российские деньги.

Татьяну аж в пот бросило.

Деньги ей требовались для ремонта машины: давно ей говорили, что пора менять карбюратор. А заодно “поршня?? проверить, руля подвертеть, ходовую простукать”.

Карбюратор она купила, а установить его и заодно поршня?? проверить, руля подвертеть и ходовую простукать пригласила Кумилкина, который всем хвастал, что в своей разнообразной жизни был начальником авторемонтников при гараже мэрии города Нарьян-Мара.

Кумилкин пришел, покопался, разобрал, развинтил что мог, в обеденный перерыв потребовал аванс, купил бутылку водки, выпил и начал все собирать обратно. В результате машина, и без того еле живая, околела совсем — ничего не включалось, не заводилось, не искрило. Мертвая груда железа. Татьяна стала ругаться, а Кумилкин оправдывался, говоря, что хуже этого драного “Москвича” он в жизни машины не видал. Потратил только зря драгоценное рабочее время, отнял его от составления бизнес-плана! И ушел, плюясь с досадой.

Татьяна чуть не заплакала. Сгоряча сама полезла с отверткой, содрала кожу на пальце, приложилась губами к ранке, бросила отвертку и отправилась в дом со словами:

— Да гори ты синим огнем!

Гоша же, научившись по книге обращаться с цветами, решил, что и тут поможет книга. Тем более что она у Татьяны была: альбом “Москвич-412. Пособие по уходу и ремонту”. С очень подробными картинками и схемами. Два дня Гоша ходил вокруг машины и залезал то под капот, то под кузов, сверяясь с книгой, а на третий начал ковыряться. Толик и Костя помогали: то отвертку подадут, то плоскогубцы, то ключ двенадцать на четырнадцать либо шестнадцать на восемнадцать.

И доковырялись они до того, что к концу недели Татьяну ждал сюрприз: к ее магазину подкатил “Москвич”, оттуда вышел Гоша и выскочили братья, крича и вызывая мать полюбоваться.

Татьяна вышла. Ахала.

— Как же это вы? Надо же… Гоша, а как ты доехал? У тебя же прав нет! И разве ты умеешь вообще?

— Запросто! — похвастался Толик, будто сам был за рулем. — Сто по прямой выжимает — легко!

— Ты осторожней! — испугалась Татьяна. — И вообще, назад я сама поеду!

Они ехали домой, Татьяна всему поражалась.

— И передача нормально работает, а то скрежетало все… И клапана не стучат… Золотые руки у тебя, Гоша!

Гоша усмехнулся, посмотрев на свои довольно грязные руки.

Братья тоже посмотрели на свои чумазые руки — с гордостью. Толику показалось, что его левая рука слишком чиста, и он размазал по ней пятно черного отработанного машинного масла.

— Ты, может, автомеханик был? — спросила Татьяна Гошу.

— Не знаю. Вообще-то я по книжке.

— Да там понятно все! — сказал Костя. И обратил внимание Гоши, деловито сказав: — Коробку все-таки еще подрегулировать надо. Видишь — рвет?

— Подрегулируем, — сказал Гоша.

Их, подъезжающих к своему дому, увидели Одутловатов-дядя и Кумилкин-племянник.

— Все-таки отремонтировали, — сказал задумчиво Кумилкин. — За какие шиши, вот вопрос!

— Есть соображения? — тут же догадался Одутловатов.

— Имеются. Вот скажи, будет женщина мужика держать, если у него денег нет?

— Смотря какой мужик…

— Я в принципе.

— Не будет, — сказал Олег Трофимович, чтобы не ссориться племянником, хотя на самом деле считал иначе: его самого, когда он был еще однократным инвалидом, одна женщина держала без денег почти два года. Счастливое было время!

— Так вот, — продолжал Кумилкин, — слушай дальше (хотя дядя и так слушал — а чего еще делать?). — Откуда он появился вообще? Кто он? Ничего неизвестно. Я думаю так: серьезный человек взял кассу и залег на дно!

И глаза Юрия мечтательно затуманились. Это была розовая (она же, впрочем, и голубая) мечта его жизни: взять кассу и залечь на дно. И блаженствовать.

Утром следующего дня Муслим увидел такую картину: Татьяна на “Москвиче”, груженном корзинками с овощами и зеленью (даже на сиденьях стояли, не поместившись в багажнике), проехала специально мимо его палатки. А потом, сделав круг почета, выехала на московскую трассу. К обеду вернулась, опять проехала мимо Муслима, зачем-то высунув из окна руку и помахав какими-то деньгами.

Муслим посмотрел на своего земляка и пожал плечами. Не то чтобы он не понял, все он понял, но есть счастливые люди: что им неприятно, умеют как бы не понимать, не впускать себе в душу.

А к вечеру братья уговорили Гошу поучить их ездить на пустоши между домом и карьером. С разрешения матери, естественно.

Гоша согласился, строго предупредив, что гонять не даст.

Через час-другой и Толик, и Костя вполне уверенно вели машину, огибая кочки и ухабы. Чтобы не ссорились, Гоша определил — каждому по десять минут. Он хорошо понимал тоску мальчика, который сидит рядом с другим, ведущим машину, и жадно смотрит. Одно утешение: можно поправить, поучить, крикнуть: “Дурак, на вторую переходи!”.

Окрестные пацаны смотрели сначала издали. Потом начали гоняться за “Москвичом” на великах. Потом попросились тоже покататься.

— А фиг вот вам! — ответил Костя, но Гоша посмотрел на него укоризненно.

— Ладно, — смилостивился Костя. — Залезайте. Но за руль не пущу!

И в машину набилось, кроме Гоши, восемь человек пацанья.

Вел Костя.

Он был счастлив, но не показывал вида, смотрел вперед строго и даже почему-то грозно.

— Не крутите башками там! — прикрикнул. — Заднего обзора не даете! — хотя задний обзор ему был не нужен ввиду отсутствия других машин.

Впрочем, зато сзади появился человек.

— Папка! — показал Толик.

Костя развернулся, поехал к отцу. Абдрыков ждал.

Костя лихо остановил машину, бампером чуть не у самых коленей отца, Толик выскочил, бросился к нему:

— Привет! А видал, как мы?

Валерий осмотрел машину и находящихся в ней и сказал:

— Так. Вышли все.

Все вышли, включая Гошу.

— Кто разрешил машину брать? — спросил Валерий.

— Она была сломанная, — сказал Гоша. — Мы починили.

— А какое твое дело, сломанная она или не сломанная? — подступил к нему Абдрыков. — Она твоя?

Гоша молчал, не понимая вопросов Абдрыкова.

— Она наша, — хмуро ответил за него Костя, бычась на отца.

— А твоего в этом доме вообще ничего нет, — напомнил ему Абдрыков. — Мал еще! Машина моя, от отца досталась! Отойди! — И он оттолкнул Гошу, хотя Гоша вовсе не мешал ему пройти к машине.

Толчок получился сильным, да еще кочка под каблук подвернулась, Гоша упал.

Поднялся, отряхнулся.

— Ты чего? — закричал на него Костя. — Ты же его одной рукой можешь!

— Не трогайте папку! — попросил Толик.

— Ага, меня тронешь! — сказал Абдрыков, садясь в машину.

Костя что-то сердито прошептал и вдруг быстро побежал к дому, вытирая кулаками на ходу глаза.

Валерий с шиком подкатил к дому Веры.

Она сидела во дворе с подругами и приятно удивилась:

— О! Откуда?

— Собственная, — скромно сказал Абдрыков.

— Починил, что ль?

— Были бы руки и голова, — ответил Абдрыков. — Садись, покатаемся.

Вера, с гордостью глянув на соседок, села в машину — пусть старую, но с кавалером за рулем! — и они покатили за город, потому что Валерий давно уже просрочил свои водительские права и боялся милиции. К тому же там свободнее в смысле проехаться с ветерком. Купили три двухлитровые бутыли пива, прохлаждались в пути, свернули с трассы на полевую дорогу вдоль речки, Абдрыков разогнался, пугая Веру, та кричала, чтобы потише, а сама смеялась.

У реки была развилка, дорога раздваивалась, одна шла поверху, другая спускалась, тут получилась странность: умом Валерий точно знал, что хочет проехать поверху, а руки почему-то направили руль в сторону, вниз. Ум поправил руки: не туда, мол. Руки крутанули руль, не учтя того, что машина уже ехала вниз.

“Москвич” на полной скорости накренился и оказался на двух колесах, Абдрыков опомнился, начал выправлять, но забыл снять ногу с педали газа.

И машина закувыркалась.

Пьяного Бог бережет, говорят в народе, и справедливо. А тут Боженька поднатужился и уберег сразу двоих, того причем не стоящих (на то и милость Божья): и Валерий, и Вера оказались хоть и поцарапанными, с синяками и шишками, но целыми, даже ничего не сломали.

Машина же была поуродована — в хлам. “Восстановлению не подлежит”, как сказал потом лучший чиховский специалист по ремонту, которого Татьяна привела на место происшествия (Валерий, естественно, бросил там эту груду железа).

Татьяна даже не пошла к бывшему мужу ругаться — толку? И машина, строго говоря, все-таки действительно его.

А у Валерия появился еще один повод для вечного праздника, ибо второй раз в течение своей, еще пока довольно короткой жизни он подвергался смертельной опасности и остался цел. Было чем гордиться, было что праздновать.

Вера его радость разделяла вполне, хотя слишком увлеклась: через две недели беспробудного праздника с ней случилось нехорошее: увидела маленьких бурых лягушек на голове Валерия и в порыве отвращения (с детства боялась лягушек) хотела прибить их скалкой. Одну-двух зашибла, больше Валерий не дал, отнял скалку, а Веру отвез в больницу, где ее и оставили с диагнозом: “острый алкогольный психоз”.

Чиховцы это называют — “белочка прискакала”. Белая горячка то есть.

Лейтенант Харченко не сидел без дела: послал запрос факсом с приложением копии билета. И получил вскоре ответ: по данному билету в июне прошлого года летел гражданин Мушков Дмитрий Георгиевич, бизнесмен и рецидивист, подозреваемый по нескольким уголовным делам. Дела эти были на стадии расследования, но Мушков Д.Г. ушел от справедливого наказания: катался на скутере по Истринскому водохранилищу возле своего подмосковного имения, не рассчитал скорости, перевернулся и утонул, не приходя в сознание. Проще говоря, погиб и умер, дела закрыты, тело выловлено и похоронено.

Харченко не удовлетворился ответом, звонил в Москву:

— А точно тело похоронено? Может, не Мушкова?

Ему ответили: похороны состоялись при многочисленных свидетелях, есть акт экспертизы и медицинское заключение.

— Все равно фотографию вышлите, — попросил Харченко.

Фотографию выслали, по факсу пришло что-то вроде фоторобота, крайне неразборчивое: мужчина среднерусской внешности, похожий сразу на всех и ни на кого в отдельности.

Тем не менее лейтенант почуял детективный сюжет. Все думают, что похоронили бандита, а бандит скрывается хитрым способом! Иначе откуда у него билет, скажите, пожалуйста? Не подсунули же!

Харченко пришел к Татьяне под вечер, когда она, Гоша и дети пили чай в саду под навесом, где до этого стоял несчастный “Москвич”.

— Привет покойникам! — поздоровался Харченко.

— Вы думайте, что говорите! — рассердилась Татьяна.

— А я и думаю, — подсел Харченко, иронично поглядывая на Гошу. — Как оно, на том свете? Ничего?

— Не знаю, — сказал Гоша, поняв, что вопрос обращен к нему.

— Он не знает! — рассмеялся Харченко. — Само собой, потому что ты там не был. Но все думают, что ты там!

— Виталя, ты не шути, а скажи толком, — попросила Татьяна. Она, женщина тонкая, знала, как сбить с толку любого: не окриком, не напором, а таким вот неожиданным душевным обращением — по имени и дружелюбно. Наш человек, к этому не привыкший, тут же теряет почву под ногами и становится податлив.

И Харченко смилостивился, объяснил:

— Ты мне билет давала, так вот — Мушков наш погиб, оказывается. И похоронен. Только я думаю, жив он.

Харченко не боялся раскрыть тайну, он придерживался методики, которая предполагает прямое психологическое воздействие на вероятного преступника — давить информацией. Дескать, я все знаю, и тебе от меня не уйти!

Он внимательно смотрел в глаза Гоши.

Глаза оставались безмятежны.

— Ты что ж думаешь, — спросила Татьяна, — он и есть этот Мушков?

— Предполагаю.

— Имя-отчество как?

— Дмитрий Георгиевич.

— А он Гоша.

— Кто сказал, что Гоша? Он сам сказал? Значит, так, гражданин, — официально обратился лейтенант к Гоше, — брать я вас пока не буду. Мы кого попало не берем. Да и не хочу, чтобы надо мной смеялись, если ты вдруг почему-то все-таки не Мушков. Но учти — ты у меня под контролем. Любой твой шаг может тебя выдать! Понял? Учти, у меня в районе три нераскрытых ограбления и два убийства. Если будешь себя вести неправильно, я их сразу раскрою!

И Харченко, исполнив долг, встал, не попросив даже чая.

— А кто он был, этот Мушков? — спросила Татьяна.

— Бандит-рецидивист, — ответил Харченко.

— Круто! — восторженно завопил Толик, зная по кино и телевизору, что бандит-рецидивист — профессия приключенческая, опасная, денежная, следовательно — хорошая.

— Заткнись! — одернул его Костя, понимавший в жизни побольше брата.

А разговор этот слышала, копаясь в своем саду, Эмма Петровна Обходимова. Она совершенно случайно оказалась около забора в это время и даже кое-что видела сквозь щель, которая, опять-таки случайно, оказалась прямо перед ее глазами.

Утром Гоша внес на кухню два ведра с водой, чтобы согреть их на плите для стирки: водопровода в доме не было, пользовались колонкой на улице. Попросил Толика зажечь газ. Сам он чурался огня, особенно открытого, не подходил близко. Татьяна считала: следствие пожара, в котором Гоша побывал.

Толик зажег газ.

В это время вошла Татьяна. Гоша, собиравшийся уже поставить ведра на горелки, в свете дня источавшие почти невидимое и не казавшееся опасным пламя, распрямился, чтобы поздороваться с нею. А Толик, смастерив бумажный самолет, пустил его, и тот спланировал на одну из горелок и вспыхнул. Татьяна охнула и смахнула самолет сковородником и неосторожно: на футболку Гоши. Край футболки сразу же занялся огнем, но Гоша, вместо того чтобы потушить, смотрел с ужасом и ничего не делал. Только отступал к стене, словно желая уйти от пламени — но как ты уйдешь от огня, который на тебе самом?

Татьяна схватила большое полотенце, накинула на Гошу, захлопала руками, потушила пламя.

А лицо Гоши покрылось потом, стало серым. Он сполз по стене и закрыл глаза.

— Не надо! — закричал испуганный Толик.

Татьяна, вглядываясь в лицо Гоши, стала трясти его за плечи:

— Ты что? Что с тобой, Гоша? Гоша!

Зачерпнула кружкой воды из ведра, плеснула Гоше в лицо.

Гоша открыл глаза. Лицо его медленно розовело.

— Господи, Гоша, как ты меня напугал!

— Кто Гоша? — спросил Гоша. — А ты кто?

— Вот тебе раз! Опять, что ли, память потерял? — удивилась Татьяна.

[Окончание следует]