Дети и отцы: ключ к пониманию

(литературное творчество молодых глазами педагога)

Об авторе | Ямбург Евгений Александрович родился в 1951 году. Член-корреспондент Российской Академии образования, доктор педагогических наук, Заслуженный учитель школы РФ. Директор Центра образования № 109 г. Москвы. Автор пяти книг и нескольких сот статей по проблемам образования и воспитания.

Педагог — всего лишь посредник в культуре. Это “всего лишь” нисколько не умаляет его роль. Напротив, она весьма почтенна, поскольку, при правильном подходе к делу, обеспечивает нерасторжимую преемственную связь поколений. В традиционных устоявшихся культурах действия учителя размеренны, ритуализированны, результат их вполне предсказуем. Но как только сама культура переживает очередной системный кризис, педагог первым оказывается, можно без преувеличения сказать, в положении Гамлета, призванного восстанавливать “дней связующую нить”. Для выполнения столь ответственной миссии прежде всего требуется большое интеллектуальное и нравственное мужество, позволяющее без страха вглядеться в лики быстро меняющегося мира. Пусть даже на первый взгляд они предстают перед нами лицами испорченных детей с дурной наследственностью и порочными наклонностями.

Цель этих заметок — попытка услышать голос вступающего в жизнь поколения. Предмет разговора — творчество молодых писателей. Предоставим профессиональным литераторам их право на тонкий аналитический разбор текстов. Меня же в первую очередь будет интересовать состояние умов и настрой душ мальчиков и девочек, только вчера вышедших из стен школы. Их стихи и проза дают богатейшую пищу для педагогического анализа, без которого мы уподобляемся самоуверенному лекарю, берущемуся врачевать, толком не имея представления о происхождении и природе болезни. Впрочем, оставим до поры открытым высокомерный вопрос: кто и кого должен лечить? Начинающие литераторы — именно та часть юношества, что наиболее склонна к глубокой рефлексии, не закрылась броней “пофигизма” и способна внятно выразить в слове свое мироощущение. Потому их творчество — ценнейший педагогический источник, позволяющий вдумчивому педагогу не строить иллюзий по поводу якобы тотального инфантилизма, бездушного прагматизма и безудержного гедонизма нового поколения в целом. Не все они, как гласит реклама, выбирают “Пепси” или “Спрайт”, дабы “не дать себе засохнуть”. Подчас их предпочтения страшнее. “Героин от слова герой”, — такую этимологию предлагает герой повести М. Кошкиной “Химеры” (“Континент”, № 125, 2005 г.). Но обо всем по порядку.

Прежде чем погружаться в их, предупредим сразу, порой шокирующие тексты, дадим себе труд очертить временные рамки нового поколения. Французский историк М. Блок справедливо утверждал, что бывают поколения короткие и длинные. Все зависит от глубины и интенсивности происходящих в жизни перемен. Нынешние двадцатилетние, 1985 года рождения, в прямом и переносном смысле слова могут быть отнесены к плодам перестройки и последовавших за ней социальных и прочих катаклизмов. Хронологические рамки важны, поскольку помогают осознать, что вся их сознательная жизнь складывалась в атмосфере всеобщего смятения умов, моральной растерянности, а подчас и стремительной деградации окружающих их взрослых людей.

Где-то в середине 80-х замечательный режиссер Р.А. Быков снял небольшой фильм “Люба”. Сделан он был по заказу Каннского фестиваля. Сразу перед несколькими выдающимися режиссерами разных стран была поставлена задача: в десятиминутной ленте выразить свое видение будущего собственной страны. Ничего более страшного мне не довелось видеть в своей жизни ни до, ни после просмотра. Место действия — полуразрушенная хибара в поселке близ железнодорожного узла. Героиня — девочка лет пяти, живущая вместе с матерью-алкоголичкой. (Пока был жив, Ролан Антонович как-то принимал участие в судьбе этой девочки, далее следы ее теряются.) Безобразные сцены в жилище, которое язык не повернется назвать домом, чередуются с кадрами, снятыми в пещере-логове, которую оборудовал себе ребенок в ближайшем лесу, спасаясь от тягот такого существования. Стащив туда разодранные игрушки: кукол и мишек, девочка проигрывает на них эпизоды еще только начавшейся, но уже бесконечно трагичной в своей безысходности жизни. Вот она пытается кормить куклу, но когда та отказывается принимать пищу, с размаху бьет ее по щекам. При помощи мишки и куклы пятилетний ребенок в подробностях воспроизводит сексуальные сцены. Возвращаясь к матери, она получает уже вполне натуральные пощечины. Пьяная мать хлещет ее по щекам и кричит: “Я тебя ненавижу!”. Девочка убегает и с откоса бросается под проходящий поезд. Но тут властная рука режиссера поднимает ее над железнодорожным полотном, и Люба летит над полями, реками и перелесками. Спасти ребенка и страну, где так относятся к детям, может разве что чудо. Подобное незадолго до своей трагической гибели высказывал и о. Александр Мень: “Спасти Россию может только чудо, но в чудо я верю”. Если той девочке повезло и, благодаря Богу и стараниям покойного режиссера, она выжила, сейчас ей должно быть около двадцати лет.

Вспомнил об этом, к сожалению, мало известном педагогической общественности фильме, когда читал рассказ молодого прозаика Дениса Гуцко “Лю” (“Континент”, № 125, 2005 г., с. 186).

Та же картина. Лихорадочно возбужденная от предвкушения принятия спиртного компания “родственников” и всеми забытый, сидящий за занавеской малыш Алешка, который пока еще не произнес ни единого в жизни слова:

“Пока бубнила Евлампиха и рокотала Нинка, Алешка, затаив дыхание, вынырнул из-под занавески, вытянул мишку из тайника, прихватил банан — и вот сидит с ним в обнимку, тычет бананом в красный лоскут языка. Укрывший их тюль, горелый с одного краю, дрожит на сквозняке. Алешка прижимается к мишке щекой.

— Лю, — повторяет он и с серьезной нежностью заглядывает в выпуклый черный глаз и серую пуговку.

— Лю, — и кормит его бананом (ждет, чтобы тот откусил, и только потом отводит руку).

— Лю…

Это его первое слово, но ни Нинка, ни Сом, ни Васька, ни даже Евлампиха об этом, конечно, не знают”.

Психологам и педагогам хорошо известны последствия детских психических травм, отражающихся на всей дальнейшей жизни человека. Какие же армии психотерапевтов необходимо привлечь для того, чтобы врачевать душевные раны и помогать преодолевать комплексы всем этим, не полюбленным с самого рождения детям?

Существует устойчивый миф о якобы полной социально-политической индифферентности подавляющей части молодого поколения. Выходки отдельных экстремистских групп не в счет. К счастью, они действительно пока не определяют политических предпочтений молодежи в целом. Государство и некоторые политические партии делают неуклюжие попытки использовать энергию молодых в своих прагматических целях. Получается плохо. Думаю, сказывается генетическая усталость от потрясений истекшего века, отсутствие подлинных, вызывающих доверие институтов гражданского общества и инстинктивное нежелание молодых служить послушным орудием для кого бы то ни было. К борьбе за дело ни одной партии они пока не готовы. Но сказанное отнюдь не означает, что молодые люди не переживают глубоко, не испытывают боли от неурядицы окружающей жизни. Выход на площадь — крайняя мера, есть и другие формы реакции на происходящее. Об этом свидетельствуют их тексты, как прозаические, так и поэтические.

Максим Свириденков — поэт двадцати одного года от роду, живет в Смоленске. Это его строфу я взял в качестве эпиграфа к своим заметкам.

Перенестись в рай не на крыле ангела, а на танке — это брутально, или, говоря языком их поколения, круто. Помнится, веселя публику семидесятых годов, М.М. Жванецкий тоже мечтал об этом средстве передвижения. Но танк был нужен ему лишь для того, чтобы, подъехав к рынку, спросить торговцев: “Почем?”. С тех давних пор мир сильно изменился. Сегодня танк на рынке (во всех значениях этого слова) не выглядит парадоксально и потому не вызывает даже улыбки.

Я долго ожидал, когда же наконец появится манифест нового поколения, внятно и обоснованно формулирующий позицию противоположной стороны. И дождался. Повесть С. Чередниченко “Потусторонники” (“Континент”, № 125, 2005 г.) Автору двадцать пять лет. Герой его повести — начинающий писатель Григорий Андреев выступает с обращением к отцам. Текст большой, но заслуживает того, чтобы быть приведенным полностью.

“Вы говорите: уныние — это грех. Вы недоумеваете: откуда в наших детях эта тоска, мрак, пессимизм… Вы ждете от нас “слово ободрения”, в котором так нуждается “возрождающаяся русская душа”. Не понимая нашего хронического отчаянья, вы списываете его на счет периода, величаемого сочным словом “безвременье”. И в этом вы правы — мы в превосходной степени дети своего века. Но вы уверены, что вообще мир не так уж плох. В конце концов, ведь не голод же, не война и одеться есть во что.

Что с того? Рассказать вам правду, настоящую, откровенно? Некоторые вещи достаточно трудно понять — почему все так получается?

Что нам до всякого возвышенного, чистого и прекрасного, которого, как утверждают, “так много в нашем мире”! Угу, куда ни плюнь — везде прекрасное…Что нам до него, если на наших светофорах вечный мигающий желтый? Мы включаем первую скорость, робко давим на газ. И мотор глохнет.

Мы выросли в девятиэтажных микрорайонах из железобетона. Местом, где мы искали любую свободу, стал подвал. Там не было пельменей на ужин, японских телевизоров, турецких ковров, “жигулей”; там были косяки, Цой из старенького кассетника, а для ваших дочурок потные руки старших парней, и не только руки. Но в тесном вонючем подвале было теплее, чем в квартирах улучшенной планировки. Вы называли нас обнаглевшими сопляками, шлюхами и ублюдками — мы были такими, потому что не желали быть зажравшимися бюрократами, смакующими слова “ускорение”, “перестройка”, или серым быдлом, помышляющим единственно о талонах на водку, а иного пути в дисциплинарном санатории у нас не было.

Скоро в благоустроенных девятиэтажках потекли потолки, забились мусоропроводы, сдохли лифты. Подвалы затопило, но они уже не были нам нужны. Нам полную свободу прописали западные врачи, мы глотали ее вместо витаминок. Мы вышли из подвалов и оказались на дискотеке. “Кисло-кисло-кислота!” — звенел из всех динамиков компьютерно-девичий голос. Мы с восторгом глядели в рот новоявленному мессии и потрясали кулаками, скандируя: “Россия! Свобода! Россия!”. Скоро мы увидим ваши слезы и голод, услышим проклятия “проворовавшемуся” вождю и его “шайке”, сами будем голодать и проклянем все на свете.

Народ… Сто сорок миллионов окопавшихся на дачах или упавших в телевизоры особей, объединенных только территорией, которую завоевывали и покоряли ваши (и мои) предки. Возраст — вот единственная характеристика современного “россиянина” (биологическая характеристика, наиболее подходящая животным). Тот, кто старше семидесяти, прячет от себя память о своей боевой юности, опозоренной всеми последующими поколениями, и молит о смерти. А на 9 Мая по милосердному разрешению государства надевает ордена, которые еще не успел распродать падким на экзотику иностранцам (на что-то же надо внуков кормить). Тот, кто старше сорока (их большинство), не воевавшее поколение, — послушные животные, понуро бредущие в общем стаде. Эти сорокалетние помнят молодость: романтические стройотряды, Хемингуэй, бобины с записями битлов и полуподпольного Высоцкого, чтение “Архипелага ГУЛАГ” и “Чевенгура” в конце 80-х (да-да, когда-то они умели читать!). Они нянчили нас, уткнувшись в “Раковый корпус”, и с их молоком мы впитали знание о вечном обмане. “Просто нас на…ли всех!” — так, кажется, сказал Егор Летов, последний герой. Тридцатилетние впитывали сознание обмана с портвейном и дешевой водкой (водка у нас — второй хлеб). Тридцатилетним скучно жить — они знали все с самого начала. Это они посадили страну на иглу — надо же себя чем-то развлечь. Развлекаемся и мы, двадцатилетние, но у нас несравненно большие возможности: пепси, пейждер, MTV. Что тут поделаешь, чем ты моложе — тем выше степень отчаяния (греха пострашнее уныния), тем глубже оно засело в костях. Ни у одной из четырех категорий нет сил на будущее. Нация, живущая ради того, чтобы пока не сдохнуть. Кто будет тамадой на поминках по России? — Те, кому за сорок. Это вы добровольно вернулись к первобытному укладу — занимаетесь собирательством и земледелием. Это у вас в руках вместо знамен и плакатов с воплями протеста лопаты и лейки. Вкалывать на даче — оптимальная форма отдыха. Свою импотенцию вы величаете “демократией” и хотите, чтоб мы тоже шли и голосовали. Да лучше мы двинем на дискотеку и оторвемся там по полной программе — это теперь модно, это так круто, были бы бабки. По правде сказать, это наш единственный выход, это все, на что мы пригодны.

Сколько лет вы срали на церкви, а ныне вдруг одумались — падаете на колени и стараетесь поскорее расшибить лбы. Тянете нас туда же. Но как мы станем верить? — Под нашими ногами провалилась эпоха — у нас хронический нигилизм, он в крови.

И о каком будущем, о каком возрождении мы тут сюсюкаем? Одних вы собственноручно угробили на пламенном юге. Слабейшие из нас гниют — уже в могилах или пока на игле; либо укрылись во всяких ролевых играх и виртуальных мирах, плевать им на этот мир, где все всегда не в кайф. Ваша достойная смена потихоньку занимает ваше место, смысл их существования — капитал; некоторые из них при этом уверены, что служат Родине.

Осталась маленькая кучка (семь процентов), которым просто тошно жить — которые исписывают общие тетради своими снами и видениями, как Андрей; или, как Серебряная, способны полюбить лишь мертвых, или, как Мара, тычутся с упорством слепых котят во всякое дерьмо, ища здесь хотя бы надежды. Или просто устали, как я.

Остались только мы, но мы не в счет: мы не отсюда. Потусторонние, как сказал бы брат Ницше. Ушельцы. Мы сберегли свои последние силы, чтоб с высоты своего низменного века плюнуть в ваши растерянные физиономии. Чтоб не быть контингентом потребителей; черной дырой с вечно разинутым ртом, алчущей поглотить бездну секондхэндовских автомобилей и шоколадных батончиков; винтиком в системе, организованной по принципу “заработал — потратил” (“поел — покакал”, “покакал — поел”). Чтоб остаться немного собой.

Вот такая правда. Ну что вы воротите нос? Мрачно все, беспросветно? Или, может быть, я все придумываю, вру? Нет, врете вы. Вы себе врали. Вы врали и нам — в школах, дома, везде. А потом изображали раскаяние. Вы взяли с нас клятву пионера, а потом упоенно ее растоптали. Этот урок пошел нам на пользу — больше мы клятв не даем. Мы видим правду, мы глотаем ее, как водку, мы уже превратились в алкоголиков. Я всю жизнь живу как на ХХ съезде. И я устал изумляться грубости и мерзости отдельных мазков на “прекрасной картине мироздания”. Ненавидьте меня, выродка, упрекайте в чем угодно. Напрасно… По плодам их узнаете их… яблоко от яблони… что посеешь…

Но приходит время сеять нам…”. (“Континент”, № 125, 2005 г., с. 51—54)

Это манифест поколения, а точнее, той части поколения, что дает вдумчивому педагогу богатейшую пищу для анализа. Постараемся на время оставить в стороне привычные, спасающие психику педагога (он ведь тоже живой человек, для которого утрата смысла своей деятельности катастрофична) механизмы вытеснения неприятной реальности. Легче всего загородиться от нее надежным щитом из высказываний типа: “Не все представители старших поколений врали себе и продолжают врать до сих пор”, “Не у всех молодых людей хронический нигилизм и отчаяние в крови”. Ведь для многих из них в последнее десятилетие открылись новые возможности, они выучили языки, увидели мир, приобрели престижные и высокооплачиваемые специальности, только начали заниматься наукой, по-настоящему узнали мировую культуру. Словом, прекрасно адаптировались к изменившейся жизни. Разумеется, без издержек переходного периода не обошлось. Кое-кто действительно пострадал. Но зачем же сгущать краски, представляя все поколение, еще полностью не включившееся в жизнь, уже уставшими от нее невротиками? Так или примерно так, вероятно, попытается уязвленный педагог отстаивать свою оптимистическую уверенность в завтрашнем дне, крайне удачно совпадающую с очередным идеологическим заказом.

Но можно ли пренебречь мироощущением даже меньшинства, тем более меньшинства творческого? Весь опыт истории культуры показывает, что делать этого нельзя. Начнем с того, что исчерпывающих социологических данных, говорящих о нравственно-психологическом самоощущении поколения двадцатилетних, в науке не существует. А, учитывая уровень “искренности” респондентов, чей чуть ли не генетический опыт подсказывает необходимость “правильных” ответов на поставленные вопросы, едва ли стоит надеяться на их скорое получение. Так что вопрос об умонастроениях большинства молодых остается открытым. Но дело, разумеется, не в статистике. Именно творческое меньшинство, для которого “становиться простым социологизированным животным невозможно” (выражение главного героя повести, от имени которого написано обращение к отцам), наиболее чутко аккумулирует нравственную атмосферу эпохи, нащупывает ее болевые точки.

Кого из властителей дум прошлого — от Лермонтова до Высоцкого — мы можем отнести к адаптированным оптимистам? В силу особого внутреннего склада они всегда идут без страховки, “пятками по лезвию ножа”. В итоге их диагнозы подтверждаются, пророчества сбываются. Коль скоро мы признаем за классиками способность аккумулировать настроения своего поколения, почему отказываем в ней нынешним молодым? Возраст не в счет. Лермонтов в апогее своего творчества их ровесник. Что же касается возможных психопатологий творческих людей, вокруг судеб которых сегодня так много научных и художественных спекуляций, то доверимся Э. Фромму, который понимал в этом толк. Не соблазняясь психиатрической гипердиагностикой, с этической точки зрения он рассматривал невротика как человека, не смирившегося с грязью и пошлостью окружающей жизни.

Надеюсь, сказанного достаточно, чтобы серьезно, без предубеждения отнестись к их шокирующим, вызывающим посланиям. (Речь идет не только о приведенном фрагменте повести С. Чередниченко.) Молодые авторы действительно вызывают (провоцируют) нас своим творчеством на ответную рефлексию, позволяющую по возможности честно оценить свое место в культуре и меру собственной ответственности за всеобщее помрачение душ. Выросшие дети по-своему правы. Атмосфера обмана отравляла их с младых ногтей.

Срыв внезапно дарованной свободы в своеволие, разгул примитивного эгоизма, моральная разруха истекших десятилетий — все это вместе взятое породило вполне объяснимое благородное стремление восстановить “ценностей незыблемую скалу” (Мандельштам). Беда в том, что восстановление ценностной вертикали мы по неизбывной традиции хотим произвести на зыбком фундаменте мифов и кое-как подновленных, наскоро перелицованных идеологических догм. Имперский герб, торговый флаг, коммунистический гимн — все векторы направлены в разные стороны. Проекция такой ситуации в сознание на языке классической психологии именуется “экзистенциальной шизофренией”. Подлинная, не искаженная сиюминутными прагматическими соображениями “любовь к отеческим гробам” достигается на иных путях: напряженными размышлениями о прошлом, настоящем и будущем, помогающими ответить на мучительный вопрос: что с нами происходит? Именно над его решением бьются сегодня, почти в одиночку, без помощи старших молодые писатели, что, между прочим, внушает чувство сдержанного оптимизма. Никакие они не “потусторонники”, а болеющие душой граждане своей страны. Другое дело, что своими неуклюжими попытками поверхностной идеологической интеграции — приватизации прошлого с настоящим мы подтверждаем их худшие опасения о нашем, мягко говоря, неадекватном представлении о том и другом. Но попытки произвести местную анестезию рефлексивного мышления и ампутацию совести сегодня выглядят жалко, вторично. С такой сверхзадачей справлялись, да и то, как выяснилось, небезупречно, лишь мощные тоталитарные империи. Время их миновало. На дворе новое тысячелетие и век глобальных коммуникаций, поставить под абсолютный контроль которые не представляется возможным. Тем не менее предложенный идеологический секондхэнд рождает свой спрос. Главным образом среди бесчисленных Чичиковых, спокон века специализирующихся на покупке мертвых душ, к числу коих отношу и ту часть молодой поросли, что, не ведая сомнений и угрызений совести, готова встать под любые знамена, лишь бы они гарантировали карьерный успех и материальное благополучие.

Цинизм и отчаяние — два типа реакции на тотальную ложь, но есть ли третий? Есть, и его, на мой взгляд, блистательно демонстрируют молодые писатели, которые невероятно быстро и точно поставили главный диагноз заболевания века: помрачение душ. Болезнь слишком запущена, и поверхностное симптоматическое лечение травяными настоями, заваренными по методу предков на идеологической кухне, здесь не помогает. Требуется немедленное хирургическое вмешательство: болезненное вскрытие нарывов и частичная ампутация омертвевших тканей. Альтернативой вечному обману является жестокая правда, даже если она обнажает безобразную картину, от которой немедленно хочется отвернуться.

Что, собственно говоря, и делает подавляющая часть взрослого в меру образованного населения, успокаивая себя наркозом полуправды, болеутоляющими эвфемизмами и прочими испытанными приспособлениями, позволяющими наименее болезненно уходить на относительно безопасные боковые дорожки культуры, при всем том кое-как сохраняя столь необходимое интеллигенту чувство самоуважения. В педагогике таких дорожек тоже предостаточно: краеведение, туризм, литературные студии, любительский театр и т.п. Именно такой способ существования, к слову сказать, не самый зловредный, но — по Салтыкову-Щедрину “применительно к подлости” — главный герой повести “Потусторонники” Гриша Андреев называет сбиванием сметаны на дерьме. Что поделать? Не приемлют они фальшь. И не собираются сочувственно вникать в “спасительные” для взрослых разнообразные оттенки этого самого конечного продукта биологической деятельности организма. (Сколько слов вместо одного!) Мужество отчаяния толкает молодых авторов на бескомпромиссные оценки взрослых.

Но еще более беспощадны они к себе. Отсюда мрачная эстетика морального уродства. Подробнейшим образом, в шокирующих деталях живописуя анатомию низости и химический состав грязи, они как будто задались целью писать донос на самих себя. При этом нимало не заботясь о последствиях, не требуя ни капли сочувствия, не ожидая помощи. Попутно замечу, что сквозь их эстетику не просматриваются ни поза самолюбования, ни стремление к поэтизации цветов зла. Тексты точны, почти документальны, но беспристрастными их не назовешь. За ними пронзительная боль, мощный этический протест, стремление в океане лжи во что бы то ни стало остаться самими собой, пусть даже путем достижения дна.

Чувство Богооставленности — одно из самых трагических переживаний современного человека. Молодые — не исключение.

И все-таки уснул, а не умер, как у Ницше. Значит, надежды прорваться к Высочайшему остаются. Разумеется, в одиночку, на свой страх и риск. Даже если для этого потребуется продать душу Сатане в обмен на танк, на котором можно доехать в рай, “чтоб в раю узнали, что есть война”. А с кем прикажете кооперироваться? С предшествующими поколениями, которые “ср-ли на церкви”, а ныне совершают политический бартер с Богом? Будучи в детстве крепко ушиблены принудительным коллективизмом, не терпят они никакой стадности, даже если в слово “стадо” вкладывать возвышенный библейский смысл. (Сегодня наиболее тонкие прозорливые христианские проповедники, отмечая конец политических религий, переходят к работе с малым стадом.) Достанет ли на всех мудрых пастырей? Пока надеяться им приходится лишь на собственные силы, а они не беспредельны. Тейяр де Шарден не зря заметил: “Трагическим героем человек может стать сам, рыцарем веры — никогда”.

Стремительное духовное возмужание молодых в частности проявляется в том, что они оказываются открытыми к “отношению Я — Ты”. Доказательством тому служит сборник “Альдебараки”, куда включены рассказы и пьесы победителей литературной премии “Дебют” 2003 года. Сергей Епихин, рассказ “О чем грустим?”. Житейская ситуация: у старушки, одиноко проживающей в старом доме, в подвале прорвало водопровод. На дворе сильный мороз.

“Мне было больно на нее смотреть, я чувствовал усталость. Что-то тяжелое то подкатывало, то отпускало. Это не было просто предощущение старости, того, что я буду, как эта бабушка, дряхлым и одиноким. Это не была только жалость к старухе, к ее нищему существованию и обрушившейся на нее беде. Я, наверное, в тот миг в первый раз задумался о том, что не все так просто. Может, я чуточку понял, зачем мы живем, вернее, понял, что наша жизнь — пуста и безысходна. Именно безысходна (то есть потерянная, какая-то не такая, фальшивая), а не бессмысленна.

“Вот она стоит и просит меня о помощи, — думал я, — да, я могу ей помочь: купить карточку, вызвать аварийку или пойти к дяде Васе на работу, нанять там сварщиков, еще как-то. Но я не знаю, помогу ли я себе, избавлюсь ли от того чувства, которое гнетет меня?”

С ее веснушчатого носа капала вода. Старушка облизывала тонкие изрытые губы и дрожала.

“Ей холодно, — подумал я, — может умереть”.

Я помнил эту бабушку с лета. Я часто проходил мимо ее дома. Она сидела на скамейке, положив руки на костыль, а ее собачка кувыркалась в траве. Старушка всегда будто улыбалась, глядя на своего пса, и поэтому казалась счастливой.

Теперь же она дрожала и плакала, а маленькая дворняжка сидела рядом и как бы дрожала и плакала вместе с ней.

“У нее, наверно, никого нет, кроме этой собаки. По крайней мере, никого ближе этой собаки. Сейчас им обеим тяжело. И мне тоже нелегко — но это пустяки, потом решу, что с собой делать”.

— У вас изолента есть? — спросил я.

— Я к соседям схожу, принесу.

Старушка ушла. Собака осталась со мной. Она уже тряслась от холода и от того, что намочила лапки, и теперь они, наверное, зябли.

— Да, такие вот дела, — сказал я вслух.

Собака подошла ко мне и уткнулась носом в мою ногу.

— Ничего, ничего.

Старушка вернулась с мужчиной лет пятидесяти, в рабочем грубом костюме желто-серых тонов, в засаленной фуражке. В руках у него был огарок свечки, газовый и рожковый ключи. Он дико матерился.

Я помогал ему: держал свечу, подавал ключи, соглашался со всем тем бредом, который он говорил.

Когда мужичок перекрыл воду, он сел на обшарпанный стул, на котором я недавно сидел, и закурил. И я чувствовал, что она глядит на него так же, как полчаса назад глядела на меня: печально и осторожно.

Он посмотрел ей в глаза и причмокнул губами.

— Все, бабка, затопило тебя. Теперь каток в коридоре будет, — он встал, — Бог тебя наказал. Плохо Богу, говорю, молилась. Грех на тебе, бабка.

— Ты иди, — сказал он мне, докурив, — теперь тут уж делать нечего, трубы надо менять.

— А кто будет?— спросил я.

— Сын ее…или зять. На выходных.

— Но сегодня вторник, — сказал я.

Но мужик отвернулся от меня и закричал на старуху:

— Плохо Богу, бабка, ты молилась. Наказал он тебя.

А бабка, наверно, давно ничего не слышала и только плакала. И казалось, что ее рябой нос тоже плачет: с него капала вода. Собака встала и застучала когтями по полу. Повиливая телом, она вышла вон. Я — за ней. Во дворе я нагнулся и протянул руку к животному. Дворняжка завиляла хвостом и подняла кверху узкую мордочку с маленькими ушками. Ее черная шерсть с синим отливом блестела. На нас падали белые хлопья, и нам было очень хорошо тогда: может быть, оттого, что мы с ней знали намного больше, чем знают другие. А может, мне это показалось — и собака не ощущала то же, что ощущал я. Но это не страшно. Главное, что я чувствовал тогда то, что могла чувствовать она, он, ты, мы…”.

Думаю, прочитав рассказ, за автора в одинаковой степени порадовались бы такие разные по судьбе и культуре люди, как В. Астафьев и М. Бубер. Последний, вероятно, поразился бы тому, с какой почти документальной точностью фиксируется момент “встречи — переживания”, когда человек начинает понимать про жизнь что-то самое главное. С более приземленных позиций этот текст можно с полным основанием считать посланием к отцам. Иным, нежели в повести “Потусторонники”, лишенным памфлетной заостренности и пафоса инвективы, но оттого ничуть не менее обличающим.

Поздно, слишком поздно, на склоне лет приходит понимание самого главного к Лидии Аркадьевне, героине рассказа Ксении Стениловской “Ночью все кошки…”.

“Смерть, ни своя, ни чужая, уже не пугала и не печалила ее, но она плакала, как никогда еще не плакала, громко и некрасиво, словно маленький ребенок. По всем кошкам; по этому маленькому комочку, который, возможно, будет жить, и через несколько дней у него откроется один глаз, потому что второй закрыт огромным кровоподтеком; по себе, глупой, неразумной, трусливой женщине; по всем людям, которые не видят дальше собственных глаз. И не было ничего в мире, что могло бы ее утешить”.

Мудрость, абсолютная чистота тона, прозрачный, лишенный вульгаризмов язык, сострадание людям, бедным, незащищенным, независимо от того, к какому поколению они принадлежат, — это тоже современная молодая литература. “Та, что с левой стороны, святая мышца в человеке” (Б. Окуджава) работает у них на полную мощность.

Я совершенно не собираюсь делить молодых авторов на своих, тех, кто близок к традициям русской литературы, не в последнюю очередь включавших деликатность и целомудренность, и чужих (исповедующих поэтику “новой искренности”, “прямого высказывания”, “литературы молодых негодяев” и т.п.). Такая классификация будет грубой и необоснованной. Замечательно именно то, что все они разные. Бессмысленно искать в молодой литературе какое-то одно ведущее течение, как модно ныне выражаться: “мейнстрим”. Их разноголосица — самое убедительное и неопровержимое свидетельство тому, что истекшие десятилетия все-таки не прошли даром. Сквозь скрип и скрежет искореженной нашей немощью свободы, в которой они вырастали, все более явно слышится музыка их текстов. На поле культуры вступают новые действующие лица и исполнители.

Но как быть другим (большинству?), кто до поры, не открыв в себе никаких специальных дарований, вынужден вести обычное рутинное существование?

На этот вопрос исчерпывающе отвечал о. Александр Мень:

“Так вот, когда мы начинаем учиться отличать добро от зла, когда мы учимся в себе находить вот это поле битвы, как говорил Достоевский, тогда и начинается работа по выращиванию нашей духовности. Это дело каждого человека. Это величайшее творчество. Для того чтобы творить, необязательно создавать картины, симфонии и скульптуры. Каждый человек творит свою душу, каждый созидает свою личность. Но создает ее не в пустом пространстве, а в соответствии с другим “Я” и с вечным “Я” божественным” (о. А. Мень отвечает на вопросы слушателей. М., 1999. с. 65.).

Я заведомо предупредил о том, что не ставил перед собой задачи критического литературного разбора творчества начинающих литераторов. Литературные достоинства и недостатки — тема другого разговора. Для меня как педагога важнее было, говоря профессиональным языком, попытаться установить обратную связь с теми молодыми людьми, кто способен к рефлексии и внятной формулировке своих глубинных проблем. Очевидно, что основная масса наших воспитанников не мыслит так глубоко, не заглядывает в такие бездны, столь остро не ставит перед собой экзистенциальных вопросов. Но, сами того не ведая, не отдавая себе отчета в причинах своей растерянности и дурного нравственного самочувствия, они, смутно ощущая внутреннее неблагополучие, пытаются преодолеть его простыми, доступными им, подчас не самыми лучшими средствами. Тем важнее докопаться до корней их душевной смуты. Молодые литераторы обнажают их с предельной откровенностью. Таков закон искусства — вне полной искренности, зачастую почти недостижимой в отношениях “педагог — ученик”, оно нежизнеспособно. Соврать и приукрасить себя можно в беседе, выступлении, даже в поступке. Фальшь в тексте обнажается немедленно. Тем важнее, опираясь на такую, чрезвычайно ценную для педагога самодиагностику, сделать необходимые выводы, наметить стратегию и тактику выхода из того кризиса, который переживает культура в целом и педагогика в частности.

Парадокс заключается в том, что, признавая кризисное состояние современной культуры (об этом написаны тома), мы деликатно обходим молчанием тот очевидный факт, что педагогика как ее неотъемлемая часть не может не испытывать на себе те же процессы. Упреков в немощи ей сегодня хватает. Их более чем достаточно: не обеспечивает эффективное обучение всех и каждого, не предотвращает детскую преступность, не решает проблему наркомании и алкоголизма среди подростков и т.п. Но все они по большей части скользят по технологической плоскости. В сознании таких критиков педагогика предстает в образе многорукого Шивы, способного при помощи специальных манипуляций предотвращать все возможные беды, излечивать социальные язвы, в одно касание врачевать неокрепшие души.

И лишь одно-единственное обвинение затрагивает ценностную вертикаль: педагогика не обеспечивает непрерывного духовного роста и необходимого нравственного развития подрастающего поколения. Оно, как правило, проговаривается в завершение каскада упреков в качестве привычной ритуальной формулы. Одному Богу известно, что стоит за ней. В сложном дифференцированном обществе, где сосуществуют верующие и атеисты, идеалисты и прагматики, у каждого свои представления об идеальной нравственности и духовном совершенствовании. Потому необходимость решения этой главной, фундаментальной проблемы, порождающей все остальные, вежливо признается, но, как принято сегодня говорить, по умолчанию.

Мы действительно молчим о том главном, о чем до хрипоты, во весь голос кричат в своих текстах молодые авторы. Почему так? Слишком озабочены делами насущными? Не верим в возможность выполнения этой главной педагогической миссии? В атмосфере духовной смуты и всеобщего разлада не хотим добровольно взваливать на себя непосильную ношу? И то, и другое, и третье. Вместе с тем, реальная практика диктует иную линию поведения. Настоящий врач не проходит, пожав плечами, мимо больного, невозмутимо констатируя бессилие своей науки. На свой страх и риск, в меру собственного разумения, зачастую не имея соответствующей подготовки, наиболее совестливые педагоги спешат на помощь.

Отставание теории воспитания от практики — вещь обычная, естественная, предопределенная самим ходом жизни. Практика первой вплотную сталкивается с изменившимися лицами, меняющими мир. Задача теории — вовремя осмыслить эти фундаментальные сдвиги и помочь педагогам найти необходимые точки опоры, более надежные основания для выполнения их миссии в изменившихся условиях. Но именно этого в последние десятилетия не происходит. Теория воспитания все более начинает напоминать иссохшую мумию, для поддержания внешнего вида которой предпринимаются отдельные безуспешные попытки: в основном подкраска волос и наведение румян. Поскольку такой педагогический макияж мало помогает и никак не меняет положения дел, эта капризная старая дама видит причины (отчасти справедливые) своего одряхления преимущественно во внешних факторах: всеобщем упадке нравов, растлевающей деятельности средств массовой информации и т.п. — словом, во всем том, что находится вне зоны ее непосредственного влияния и персональной ответственности, а потому не требует трезвого взгляда на себя. Отсюда обличительный пафос, морализаторство, ностальгия по ушедшей молодости, когда, как кажется, все удавалось, малопродуктивные попытки влить новое бродящее молодое вино жизни в старые мехи привычных представлений.

Возможно ли ее оживление-омоложение? Безусловно, поскольку эти циклы — увядания и возрождения — характерны для культуры в целом. Теория воспитания — не исключение. Только для этого потребуется очень сильное, впрочем, давно известное из русского фольклора средство: своеобразный коктейль из мертвой и живой воды. Где мертвая вода — это прямой мужественный взгляд на глубину и масштаб произошедших перемен, при всем их драматизме и внешней неприглядности. Заметим, что малоприятную работу по добыче мертвой воды из доподлинно известных им источников за нас отчасти уже проделали молодые писатели. Живая вода содержится в не замутненных временем родниках культуры, бьющих на глубине религиозной и философской мысли. Совестно, что молодые люди, как выясняется, до сих пор пробиваются к ним отнюдь не нашими стараниям. Еще более стыдно, что они, а не мы, находят доступную современному сознанию форму передачи сокровенных мыслей и нетленных ценностей. Разумеется, здесь вступает в силу магия искусства. Будучи целостной, метафора всегда более действенна, художественный образ более убедителен, нежели расчленяющие на составляющие живую ткань жизни научные понятия.

Но что мешает нам воспользоваться теми же приемами и способами? По крайней мере две причины. Боязнь потерять педагогическую невинность, запятнав себя порочащими связями с сомнительными партнерами, в результате чего педагогика неизбежно превращается в брюзжащую старую деву, проецирующую на мир свои неизжитые комплексы. И еще более глубокий, парализующий волю страх пересмотреть и обновить философские основания — фундамент своей деятельности. Но без этого уже не обойтись.

Философия персонализма, признающая за личностью никем не отчуждаемую свободу и одновременно полную личную ответственность за все происходящее, позволяет сегодня выбрать тот способ существования, что достоин высокого звания Человека. Кому-то вопрос о пересмотре философских основ теории и практики воспитания покажется абстрактным, слишком оторванным от злобы (в ее прямом и переносном смысле) дня. Напрасно. В нем корень всех наших проблем, пусть даже практический педагог, не склонный к отвлеченному мышлению, пока полностью не отдает себе в этом отчета. Сенека не зря замечал, что, если не знаешь куда плыть, никакой ветер не будет попутным. Нужны ориентиры. Потому-то хорошая теория считается самой надежной практической вещью.

Тем не менее подспудно процесс пересмотра и расширения фундаментальных основ педагогической теории и практики уже начался. На его базе растет и набирает силу педагогическая антропология. Жаль только, что пока она так робко и невнятно артикулирует свои религиозные и философские корни. Мешают неизжитый сциентизм с его опорой исключительно на рациональный анализ происходящего и корпоративная солидарность, заставляющая отстаивать чистоту жанра, якобы не допускающего кровосмешения науки с другими способами познания, предполагающими в качестве инструментов постижения мира прозрения и интуицию. В результате, в полном соответствии с воззрениями М. Бубера, внутренняя вера в несвободу человека порождает и усиливает его рабство. Внешние обстоятельства, стесняющие его волю, — ничто в сравнении с теми внутренними оковами, в которые он сам себя добровольно заковывает.

Очевидно, что процесс обновления затянется на долгие десятилетия. Стремительным он не может быть, поскольку требует глубинной перестройки сознания педагогов. В силу разных обстоятельств к нему оказалась не готова ни западная, ни отечественная педагогика. Наша — по причине неизжитого тоталитарного наследия, рецидивы которого мучают ее до сих пор. Западная — вследствие гипертрофированного сверх всякой меры прагматизма, стремления алгоритмизировать педагогический процесс, придав ему максимально технологический характер. Попытки механически соединить оба полюса, выработав своеобразный гибрид — тоталитарный прагматизм — выглядят беспомощно. (И не только в педагогике.) Тем временем в жизнь будут вступать новые поколения, насущные проблемы которых, как уже сегодня очевидно, не будут более легкими. Постепенно, по мере столкновения с угрозами и вызовами нового тысячелетия, будет приходить осознание того, что главный ресурс человечества, залог его выживания следует искать прежде всего в педагогической сфере. Остальные источники слишком ненадежны и быстро исчерпываемы. Наступит момент, когда потребуются невероятное напряжение сил, мобилизация всех культурных ресурсов, максимальная аккумуляция творческой энергии, необходимой для решения глобальных проблем человечества. Решить их будет под силу лишь внутренне свободным людям, сохраняющим чувство собственного достоинства, способным к творческому взлету и духовному порыву, самопожертвованию и нравственной аскезе. Тем, кто ясно видит эти отнюдь не безоблачные перспективы, задача обновления философских, религиозных и культурологических основ воспитания не представляется прекраснодушной мечтой резонера-интеллигента, потерявшего чувство реальности, мечтающего о построении царствия Божьего на грешной земле. Напротив, именно реализм и способность к прогнозированию вынуждают торопиться с решением поставленной задачи. Особенно в России, где на мировой цивилизационный кризис наслаиваются собственные неизбывные беды.

Первый решительный шаг, который необходимо сделать на этом пути: повышение индекса честности в оценке реального положения вещей. К нему нас настойчиво призывают изменившиеся лица, которым суждено менять мир. Сможем ли? Такой подход прежде всего требует демифологизации сознания педагогов. По себе знаю, как тяжело расставаться с осветляющими душу мифами и преданиями, как соблазняемся мы ими, даже если вырастают они не из глубины веков, где достоверность того или иного события проверить затруднительно, но возникают в новейшее время. Что с этим делать? Вопрос крайне деликатный, поскольку затрагивает глубинные ментальные эмоции людей. Развенчание преданий для многих из них действительно грозит подрывом идентичности, с которой и без того в отечестве нашем дело обстоит крайне неблагополучно. Отдавая себе полный отчет в крайне болезненной реакции на постановку подобных вопросов, тем не менее отмечу, что в условиях полной доступности информации, когда каждый человек, включая подростка, может получить ее из многих источников, бессмысленно и опасно даже в самых благородных целях искажать (приукрашивать) факты. Вступая на этот путь, мы неизбежно рано или поздно будем разоблачены. И тем самым укрепим мнение молодых людей о всеобщем тотальном обмане, в атмосфере которого они живут. (Вспомним послание к отцам.) Что же касается воспитания на патриотических примерах, то, во-первых, как уже отмечалось выше, их достаточно и без художественного вымысла, который является основой литературного творчества. Но тогда предание, легенда должны рассматриваться как факт искусства, повлиявший на народное сознание. А во-вторых, если мы даже в благородных целях допускаем мысль о необходимости лукавства по отношению к прошлому, то где гарантия, что, руководствуясь теми же прагматическими соображениями, мы не применим этот же прием при анализе настоящего и прогнозе будущего. Аргументы “за” всегда отыщутся, стоит только захотеть. В основе доводов сторонников мифологизированного воспитания всегда лежит скрытое за высокими словами недоверие к людям, особенно молодым, якобы неспособным полюбить отечество во всей полноте его взлетов и катастроф, не приукрашенное возвышающим обманом. Уверен, тонкий деликатный учитель всегда найдет верные, точные интонации, чтобы, не впадая в разрушительный пафос, отделить правду от вымысла. Тем более что правда — не самоцель, а всего лишь первый необходимый шаг для постижения истины. Упиваться ею (“пить, как водку”) крайне опасно: испепеляет. Что, собственно, и произошло с персонажем повести “Потусторонники”. Полное отождествление правды с истиной — есть подмена понятий. Герой понял это слишком поздно. “Господи, я уже вдоволь наглотался здесь этой правды, тошнит уже! Господи, мне нужно знать истину, я слаб, как всякий, но я хочу отделить зерна от плевел…”.

Научиться своевременно и чутко улавливать и замечать подмену понятий — второй необходимый шаг, приближающий нас к истине, помогающий отделять зерна от плевел. Будем откровенны, каждый из нас, кому довелось профессионально заниматься воспитанием в советский период, нет-нет да и припомнит с определенной ностальгией те времена, когда, при всех идеологических издержках, многое, даже очень многое удавалось.

Сильной стороной советской педагогики было воспитание у молодых людей устремленности в будущее. Она нерасторжимо связана с жизнестойкостью и оптимистическим взглядом на мир. Неслучайно психолог В. Франкл, прошедший немецкие концентрационные лагеря, доказал, что в тяжелейших условиях выживали не самые физически сильные люди, а те, кто не терял надежды на будущее. (Франкл В. Сказать жизни “Да”. М., 2004.) Д. Андреев называл устремленность в будущее великой чертой, позволяющей человеку мыслить перспективно, вдохновляться благом будущих поколений. Подмену он видел в том, что представление о будущем было сниженным и упрощенным.

Положа руку на сердце мы не можем не признать того, что и спустя десятилетия после написания “Розы Мира”, представления о желаемом образе будущего не сильно изменились в массовом сознании. Другое дело, что наряду с оптимистическими прогнозами появились не лишенные серьезных оснований (учитывающих угрозы и вызовы нового тысячелетия) достаточно пессимистические сценарии развития мировых событий. Их сравнительный анализ выходит за рамки этих заметок. Но для педагогов чрезвычайно важно отметить, что в качестве одной из ведущих причин, толкающих мир к пропасти, специалисты называют превратные представления людей о желаемом будущем, связанные исключительно с материальным изобилием, с безудержным, ничем не ограниченным ростом потребления. Виновата марксистская доктрина, которая ловко использовала естественное стремление людей к всеобщему достатку? Не только. В своей тяге к потреблению средний американец, европеец и россиянин не очень отличаются друг от друга. Последнего еще можно понять, поскольку он долгие десятилетия был лишен даже самого необходимого. В таком образе желаемого будущего, укорененном в массовом сознании, виновен позитивизм в целом, марксизм лишь один из его ликов.

Выход из позитивистского тупика — третий необходимый шаг на пути обновления глубинных основ воспитания. Наряду с демифологизацией сознания и умением отличать истины от их двойников, он, пробивая бетон наивного материализма, позволяет решать задачу воспитания человека как “члена царства духа”. (Определение С.И. Гессена.) Но такой подход предполагает переход с просветительско-атеистических позиций на религиозно-антропологические. Разумеется, никто не требует от педагога отрицать объективные законы, касающиеся мира вещей, зафиксированные наукой. В земных условиях еще никому не удавалось бегать по потолку. Речь идет совсем о другом измерении.

С.И. Гессен выделял четыре пласта человеческого бытия и соответствующие им задачи (планы) воспитания: биологический, социальный, духовно-культурный и благодатный. Четвертый пласт он считал высшим. Это план благодатного бытия, в котором воспитание выступает как Спасение, которое осуществляется через любовь к ближнему и любовь к Богу и ведет человека к личному бессмертию. В этом высшем эсхатологическом смысле для Гессена образование есть “забота о смерти”, забота об идущих на смену поколениях, которым передается культурное наследство, живой поток творчества.

Излишне напоминать, что наше воспитание до сих пор затрагивает лишь три нижних слоя. Между тем исключительно на высшем этаже достигается чувство целого, которого так не хватает современному человеку, вне зависимости от возраста; обретается подлинный смысл существования. Об этом в один голос, хотя и разными словами, свидетельствуют М. Бубер и Д. Андреев, митрополит Антоний (Сурожский) и о. Александр (Мень), Г. Померанц и Т. Мертон. Упоминаю лишь о мыслителях истекшего двадцатого века, да и то не обо всех тех, кто наследовал традицию приобщения к истокам исконной мудрости. Приобщение это не всегда дается сразу, через волшебную встречу-событие (неважно: с человеком, книгой или природой), чаще путем мучительных размышлений-переживаний, через преодоление духовных кризисов. Но оно, как утверждают осилившие эту дорогу люди, возможно. Сам их путь представляет огромную педагогическую ценность, коль скоро он попадает в поле зрения учителя и становится предметом совместной рефлексии с воспитанником. Как мы смогли увидеть, творчество начинающих писателей убедительно доказывает, что, по крайней мере, у части молодых людей существует потребность в постижении высшего пласта человеческого бытия.

К выходу из тупика позитивизма ведут разные пути. У одних это результат семейных традиций и домашнего воспитания, у кого-то, как у митрополита Сурожского Антония, в юности не отличавшегося особой религиозностью, — результат волшебной личной встречи: “И вот я сел читать; и тут вы, может быть, поверите мне на слово, потому что этого не докажешь. Со мной случилось то, что бывает иногда на улице, знаете, когда идешь — и вдруг повернешься, потому что чувствуешь, что кто-то на тебя смотрит сзади. Я сидел, читал, и между началом первой и началом третьей глав Евангелия от Марка, которое я читал медленно, потому что язык был непривычный, вдруг почувствовал, что по ту сторону стола, тут, стоит Христос… И это было настолько заразительное чувство, что мне пришлось остановиться, перестать читать и посмотреть. Я долго смотрел; я ничего не видел, не слышал, чувствами ничего не ощущал. Но даже когда я смотрел прямо перед собой на то место, где никого не было, у меня было то же самое яркое сознание, что тут стоит Христос, несомненно. Помню, что я тогда откинулся и подумал: если Христос живой стоит тут — значит, это воскресший Христос. Значит, я знаю достоверно и лично в пределах моего личного, собственного опыта, что Христос воскрес и, значит, все, что о Нем говорят, — правда. Это того же рода логика, как у ранних христиан, которые обнаруживали Христа и приобретали веру не через рассказ о том, что было от начала, а через встречу с Христом живым, из чего следовало, что распятый Христос был тем, что говорится о Нем, и что весь предшествующий рассказ тоже имеет смысл.

Ну, а дальше я читал; но это было нечто совсем другое. Первые мои открытия в этой области я сейчас очень ярко помню; я, вероятно, выразил бы это иначе, когда был мальчиком пятнадцати лет, но первое было: что, если это правда, значит, все Евангелие — правда, значит, в жизни есть смысл, значит, можно жить не для чего иного, как для того, чтобы поделиться с другими тем чудом, которое я обнаружил; что есть, наверное, тысячи людей, которые об этом не знают, и что надо им скорее сказать. Второе — что если это правда, то все, что я думал о людях, была неправда; что Бог сотворил всех, что Он возлюбил всех до смерти включительно; и что поэтому даже если они думают, что они мне враги, то я знаю, что они мне не враги. Помню, на следующее утро я вышел и шел как в преображенном мире; на всякого человека, который мне попадался, я смотрел и думал: тебя Бог создал по любви! он тебя любит! ты мне брат, ты мне сестра; ты меня можешь уничтожить, потому что ты этого не понимаешь, но я это знаю, и этого довольно… Это было самое разительное открытие”. (Митрополит Сурожский Антоний. О Встрече. Клин. 1999 г., с. 33—34) Существенно то, что это сделанное открытие не помешало ему стать врачом, офицером французского сопротивления в годы войны, и лишь затем священником.

Выход из тупика позитивизма, предполагающий пробуждение в человеке глубоких религиозных чувств, чреват опасностями и преградами, усеян ловушками — подменами, рождает своих двойников истин.

Первая преграда — нарочитая, внешне подчеркнутая религиозность педагога, осуществляющего миссию воспитания в светской школе. Вторая — попытки, форсируя события, предать этому процессу организационные формы. (Напомню, что в этой части заметок речь идет исключительно о позиции взрослых людей, пытающихся переосмыслить основания, на которых они строят воспитание.) Любая демонстрация неизбежно затрагивает внешнюю сторону. Внешняя сторона по необходимости конфессиональна. Опасность заключается даже не в нарушении политкорректности. А в том, что в подобной ситуации акцент ставится только на одном из возможных путей в царство духа. Тем самым сознательно или невольно отвергается вероятность выбора иной стези, ведущей к той же цели. Конфессиональные пристрастия — дело совести каждого отдельного человека, включая учителя. Но его профессиональная культура, такт, а главное — понимание своей миссии в культуре должны помогать подняться в деле воспитания над личными предпочтениями. Повторяю, речь идет не только о веротерпимости. Многонациональная австро-венгерская империя, где прошло детство М. Бубера, в силу необходимости, обусловленной многонациональным составом населения, была веротерпимым государством, но ее образовательная политика в этом тонком вопросе произвела тяжелое впечатление на подростка.

“Школа называлась “Гимназия Франца Иосифа”. Языком преподавания был польский, но атмосфера была той, которая преобладала в Австро-Венгерской империи: взаимная терпимость без взаимного понимания. Ученики — по большей части поляки, а вдобавок к ним небольшое еврейское меньшинство (у русинов были свои школы).

Отношения между учениками были добрососедскими, но обе группы почти ничего не знали друг о друге.

В 8 часов утра звонил колокольчик. Входил один из учителей и поднимался на кафедру, над которой на стене возвышалось большое распятие. В ту же минуту ученики вставали со своих скамей. Учитель и польские ученики крестились, он произносил Символ веры, и все они вслух молились. Мы, евреи, стояли молча и неподвижно, глядя в пол, пока не разрешалось сесть…

Я не могу припомнить учителя, который не был бы терпим или не хотел казаться терпимым. Но ежедневное стояние в классе и слушание чужого богослужения действовало на меня хуже, чем мог бы задеть какой-либо акт нетерпимости. Невольные гости, вынужденные каждое утро в течение восьми долгих лет безгласно присутствовать при священнодействии, в котором ни одна частица моей личности не могла и не хотела принять участие, — это отпечаталось на всем моем существе.

Не предпринималось никаких попыток обращения еврейских учеников в христианство; но моя антипатия ко всякой миссионерской деятельности коренится именно в школьных впечатлениях. Антипатия не только проповеди христианства евреям, но ко всякому миссионерству среди людей, вера которых обладает собственными корнями. И понапрасну Франц Розенцвейг пытался увлечь меня идеей иудейской проповеди среди неевреев” (The philosophy of M. Buber. P. 8)

Вольная или невольная подмена, которая совершается каждый раз, когда мы, пытаясь достигнуть, по Гессену, высшего, благодатного пласта воспитания, стремимся загнать процесс постижения сокровенного в ясные, простые, как будто бы испытанные веками организационные формы, связана с ошибочным смешением религии с идеологией. Но любая идеология всегда была и остается всего лишь той или иной популярной философией, упрощенной до понимания большинства людей. В этом и состоит ее огромная притягательная сила для властей предержащих. Вся идеология русского коммунизма удобно укладывалась в детский стишок:

Религия же апеллирует к глубинным пластам человеческого бытия, уповает на личную встречу. Как показывает история и подтверждает современность, случается, что религия превращается в массовую идеологию. Происходит это ценой значительного упрощения, а значит, неизбежного огрубления сокровенных смыслов. Но что еще более опасно — такое перерождение рождает фанатизм со всеми вытекающими последствиями, включая кровавые эксцессы. Именно в результате подобной подмены мы получаем соединение средневекового менталитета с современными боевыми технологиями. (11 сентября 2001 г. в Америке, Беслан и т.д.)

Сегодня велико искушение заполнить образовавшийся идеологический вакуум религиозным содержанием. Природа этого соблазна вполне объяснима, причины достаточно серьезны: стремление людей обрести утраченную идентичность и на ее основе добиться сплочения, искреннее желание восстановить разрушенную ценностную вертикаль, опираясь на святыни. Намерения благие, но мы хорошо знаем, куда ведет дорога, ими вымощенная. К тому же сказываются привычки и выучка, полученные в предшествующую эпоху организации массовых пропагандистских кампаний. Поэтому в некоторых школах вместо привычного “На зарядку становись!” мы рискуем услышать “На молитву становись!”. Но школа — не церковь. В ней, за исключением частных учебных заведений, может идти речь лишь о внеконфессиональном духовном воспитании. Следует четко осознавать границы внеконфессиональной духовной педагогики, не обладающей правом вступать на суверенную территорию богословия, где учитель, не владеющий достаточными теологическими знаниями, легко может допустить бестактность, невольно обострить межконфессиональные противоречия, породить ненужные напряжения и конфликты. Но, как уже неоднократно отмечалось в этих заметках, дело не только в технике безопасности. Духовность, в отличие от идеологии, не может быть навязана извне. Выход из философии кризиса со всеми ее признаками (одиночество, заброшенность, оставленность), которую столь ярко отражает творчество молодых писателей, — вера. Но вера не в словесные формулы в ущерб невысказанной тайне Бога (Г. Померанц).

Очертив границы влияния, в которых может осуществляться светское воспитание, указав на опасности, возникающие в связи с их неосмотрительным переходом, необходимо уяснить, какие реальные шаги оно способно и должно предпринять для приближения к высшему иерархическому пласту личности. Их несколько:

— Знакомство учащихся с непосредственным мистическим опытом людей, пережившим личную встречу с Богом. В этом контексте избранные тексты Августина, Мейстера Экхарта, Антония Сурожского, Даниила Андреева, поэзия суфизма, медитативные притчи дзэнских мастеров представляют особую самостоятельную ценность для педагогов.

— Сосредоточение внимания учащихся на глубине и интенсивности религиозных переживаний гениев русской и мировой культуры. Творчество и биографии Гоголя, Достоевского, Толстого позволяют решать эту задачу, которая обычно вытесняется на периферию изучения в курсах литературы.

Еще одна важнейшая задача светской духовной педагогики — рассмотрение в курсах отечественной и зарубежной истории возможностей альтернативного развития событий.

На этом шаге необходимо остановиться подробнее. Слишком глубоко в сознании учителей укоренилась догма “история не терпит сослагательного наклонения”. Ритуально произнося ее, мы не отдаем себе отчета, что тем самым порождаем у молодых людей убежденность в автоматизме человеческого существования в мире, где от нравственных и иных личных усилий практически ничего не зависит. Именно из этого корня на каменистой материалистической почве произрастает аморализм. Стоит ли удивляться, что из поколения в поколение люди не чувствуют себя действующими лицами истории, тяготятся ограниченностью своих возможностей, переживают кризис невостребованности. О чем неизменно свидетельствуют тексты молодых писателей.

“Но есть другой взгляд на историю — как на вечную борьбу двух начал. Августиновское учение о двух градах лучше гегельянского уясняет возможность творческих и разрушительных процессов в истории. Откажемся от того, что было одностороннего у Августина: от внешнего противоположения двух градов. Признаем, что внутри каждого из строящихся общественных и культурных типов идет борьба за план и стиль целого, которая оканчивается или включением его в творимый град Божий, или выпадением в небытие, неудачей, катастрофой. Ничто не предопределено историей силой естественных законов или давлением Божественной воли. Ибо история есть мир человеческий — не природный и не Божественный, — и в нем царит свобода. Как ни велико в истории значение косных, природных, материальных сил, но воля вдохновленного Богом или соблазненного Люцифером человека определяет сложение и распад природных сил. С этой точки зрения не может в мире пройти бесследно ни слабое усилие к добру, ни малейшее движение зла. Не поглощаются они одним историческим процессом, а включаются в разные одновременно действующие процессы: созидания и разрушения. И если внимательно вглядываться в жизнь, то в видимом ее единстве всегда можно различить двоякую ее детерминированность: к вечности и к смерти”. (Федотов Г.П. Правда побежденных. Неуслышанные голоса. Антология выстаивания и преображения. М., 2003 г., с. 167—168.)

Любопытно, что, рассматривая различные сценарии будущего, призывая современников предпринять усилия для благоприятного для них развития событий, мы одновременно отказываем своим историческим предшественникам в выборе альтернатив. По отношению к нашему недавнему прошлому, оценивая, например, формы и методы приватизации, вероятность сохранения целостности государства, мы не стесняемся говорить об упущенных возможностях (называть виновных), мысленно рассматривать и анализировать иные, более оптимальные для нас сценарии. Но чем дальше в глубь веков, тем больше в оценках проявляется въевшийся в плоть и кровь исторический фатализм. В его жестких рамках задача воспитания человека к свободе и ответственности за все происходящее теряет всякий смысл. Отсюда необходимость сосредоточить внимание на развилках истории, как принято сегодня говорить, точках бифуркации. Идет ли речь о столкновении нестяжателей с иосифлянами, выходе из Смуты, восстании декабристов — везде существовала возможность альтернативного развития событий, поскольку в них участвовали живые мыслящие люди.

Перестать чувствовать себя отсутствующими или, по сходному определению молодого автора повести, “потусторонниками” — именно здесь, на мой взгляд, главный нерв и центральная задача современного воспитания. Для того чтобы самому встать на эти позиции и помочь в этом молодым людям, учитель должен иметь мужество расстаться с уютной мифологемой линейного прогресса и начать рассматривать историю как длинную цепь бесконечно усложняющихся (на каждом этапе ее развития) нравственных задач. Достижения цивилизации лишь затрудняют их решение. В библейские времена человечество не сталкивалось с суррогатным материнством, клонированием и другими явлениями прогресса, порождающими абсолютно новые этические проблемы. Но от их разрешения не уйти новым поколениям.

Очевидно, что все перечисленные шаги требуют ломки сложившихся стереотипов, огромного напряжения моральных и интеллектуальных сил учителя. Но иного выхода из тупика позитивизма нет. Отсюда следует, что образование самого педагога — решающее условие, дающее верные ориентиры и основания для переосмысления того содержания культуры, которое он целенаправленно намеривается передавать своим воспитанникам, как на уроках, так и во внеурочное время.

Когда-то они умели читать — бросает упрек отцам автор манифеста. Утраченные навыки придется восстанавливать.