Владимир Елистратов

Арсений Данилов. Adrenalin trash

Серия, в которой издан роман, называется “Свежий ветер”. То есть, насколько я понимаю, идет поиск новых имен, сюжетов, тем, ходов, проблем и сценариев решений этих проблем. Что-то типа советского “Алло, мы ищем таланты!” или “предпостсоветского” цоевского “мы ждем перемен”.

Должен сказать со всей ответственностью уже — увы! — не такого молодого, как Арсений Данилов, человека: “свежий ветер” в романе присутствует.

Роман, если использовать избитое фразеологическое выражение, читается на одном дыхании. Не знаю, всеми ли. Сомневаюсь. Кто-то, наверное, после прочтения романа (а также неоднократно в процессе) будет ворчать и скорбно качать головой. Не знаю, как остальными, но мною роман был прочитан сразу, за несколько часов. Что-то — не знаю, онтологическое или метафизическое — заставляет продолжать чтение. Хотя “материя”, казалось бы, более чем банальна. Но об этом — ниже. Текст хорош. Даже невольно закрадывается предположение, что пишет не молодой человек, изображенный на обложке с портвейном (или с чем там?..) под мышкой, а некий “матерый” или “полуматерый писателище”.

У Арсения Данилова, я бы сказал, острое “лингвистическое зрение”, а также — осязание, обоняние и т.д. Есть чувство юмора (вернее — некоего “аристократичного сарказма”) в сочетании с чувством меры. Что не так часто встречается. Скажем: “В подъезде уютно пахло мочой”. Это неплохо. Или: “Неторопливо дрались бомжи”. Во всем этом есть некая (без преувеличения) элегантность с налетом умеренной антиэстетики. С классической традицией Данилов тоже обходится “элегантно”: “Вечер был морозным и ясным, обещая тревожную гоголевскую ночь и развеселое пушкинское утро”. Вообще с классикой носитель “свежего ветра” обходится более чем корректно. Цитаты то и дело вполне к месту “брезжат” в тексте (например, из “Преступления и наказания” и т.д.).

Называя бесконечные московские подземные переходы “кафельными норами”, или характеризуя состояние людей первого января как “мирное опустошение”, или говоря о взгляде милиционера, “который умудрился одновременно выглядеть сытым и недовольным”, Данилов вполне законно претендует на афористичность. А это дорогого стоит.

То есть в целом текст Арсения Данилова, мягко говоря, внушает уважение.

Можно, конечно, высказывать массу “читательских претензий”. Есть, скажем, у автора любимые словечки. Например, “хохотнул” (это если мужчина, юноша) и “хихикнула” (если женщина, девушка). Иногда случаются в тексте и гендерные рокировки, но частотность явно “грузит”. Слова эти повторяются в романе не один десяток раз. Или: есть некая, явно подчеркиваемая, хотя и без “нажима”, “метафорическая некрофилия” текста. Здесь и “размазанные трупы дождевых капель” и “дымящийся труп сигареты”. Из той же серии (но уже на сюжетно-событийном уровне) и бесконечные сцены, когда герои “блюют”. Невольно вспоминается хармсовская мини-пьеса (“Спектакль отменяется. Нас всех тошнит”). Впрочем, все это — правда жизни. Отчего же и не “поблевать”?

Не знаю, как относиться и к другому проявлению “правды жизни”, к “посттинейджеровскому” параллелизму. Скажем, у героини Марины на лбу прыщи, которые она упорно прикрывает челкой. И смотрит она в “небо с россыпью звездных прыщей”. В целом неплохо.

Есть в тексте и (не знаю, произвольные или нет) “римейки-аллюзии” к классическим текстам. Например: “Утро встретило Андрея холодом. Он попытался пошевелить замерзшими пальцами ног, но так и не понял, удалось ему это или нет”. Есть здесь что-то явно от пробуждения Степы Лиходеева. Неоднократно встречается и булгаковское же “солнце валилось” (“куда-то за Садовое кольцо”). Но все это романа не портит.

В принципе, вся эта “изобразительно-выразительная составляющая” текста молодого писателя является, на мой взгляд, явной творческой удачей.

Странным образом не раздражают и те вещи, которые в другом контексте выглядели бы как самые обрыдлые банальности: набивший оскомину сленг (все эти “клевые телки” и т.д.), диалоги а-ля все тот же Хемингуэй (при этом автор не стесняется по двадцать—двадцать пять раз подряд писать слово “сказал”, иногда разбавляя его словом “спросил”), “святая простота” сюжета (есть две линии — “инь” и “ян”, которые в конце соединяются). Все это вроде бы банально. Но — только “вроде бы”. Художественная стратегия здесь действует по принципу советской армии: “личико попроще”. Арсений Данилов несмотря ни на что — “добротный традиционалист”.

И все же главное в чем-то другом. Судя по всему, автору удалось очень точно передать, если можно так выразиться, “тональность жизнеощущения” молодежи.

Не думаю, что он сгущает краски. Нет. Несмотря на то что своего рода кульминацией-развязкой романа является зверское убийство, роман не оставляет ощущения безнадежности. Воссоединение линий Андрея (что неслучайно значит по-гречески “мужчина”) и Марины (она же — Василиса, согласно своей “компьютерной кличке”, Василиса Прекрасная, надо думать) в конце текста хотя, как мне кажется, несколько и замутнено “приемом”, заключающимся в монтаже чередующихся фрагментов “текстов-ян” и “текстов-инь”, тем не менее, оставляет какое-то обнадеживающее, умиротворяющее чувство.

И все-таки глубинно текст довольно печален.

Онтологически, архетипически, если угодно, главными героями романа являются не юноши и девушки, а, условно говоря, Адреналин и Пустота. Герой романа Александра Мелихова “Чума”, безнадежный наркоман, говорит: “Жизнь бывает либо прикольна, либо обломна”. Герои романа Арсения Данилова говорят примерно так: “Если в жизни нет адреналина, она пуста”. Образ экзистенциальной пустоты постоянно возникает в романе. Это своего рода лейтмотив: “Пустота никуда не исчезает, она просто меняет цвет, звук, запах, становясь более ощутимой”.

Пустота вселяется во все, выражаясь платоновским языком, “вещи мира”. Вот Василиса (это — другая Василиса, как бы то ли двойник, то ли антипод “той” Марины-Василисы, не будем раскрывать сюжетные карты) назначает свидание Андрею. И тут же в “адреналин свидания” вселяется пустота, обрисованная героем в самом что ни на есть современном образе: “…внеочередное свидание с Василисой изменило планы. Неожиданное предложение встретиться посреди рабочей недели исходило от нее и, судя по всему, должно было придать остроты ощущениям. Впрочем, Василиса могла и соскучиться. Так или иначе, увидев ее в светлом и душном вестибюле “Менделеевской” — Василиса любила сентиментальные традиции, — Андрей испытал уже привычные эмоции, сравнить которые можно было, пожалуй, с гамбургером из “Макдоналдса”. Между двумя булочными ломтями несомненно теплого чувства лежала жирная темная котлета мучительной пустоты (последние совместные походы по супермаркетам выполняли роль кетчупа и укропа)”.

Борясь с пустотой, герои то крадут адреналиновый напиток из супермаркета, то упиваются пивом, то едут в лес собирать наркотические поганки, то едят таблетки, то лезут в драку, получают какой-то мазохистский адреналин, будучи избитыми; то отдаются трогательно наивным в своей откровенности сексуальным игрищам. Адреналин клептомании выветривается после нескольких удачных опытов, практически от всего остального героев то “колбасит”, то “тошнит”. Тошнота эта — экзистенциальная, сартровская. Собственно говоря, экзистенциалистскую подоснову своей философии Арсений Данилов осознает четко. Андрей в институте слушает лекцию об экзистенциализме: “Андрей слушал невнимательно, размышляя о намечавшейся установке кондиционера в помещении какого-то мелкого банка. Однако когда лектор — лысый толстый мужчина с кавказской фамилией — дошел до “пограничной ситуации”, Андрей насторожился. Точнее, насторожился он не в тот момент, когда прозвучал этот ключевой термин, а после того, как услышал слово “смерть”. И далее: “Андрей не знал, считается ли его случай “пограничной ситуацией”. Самому ему ведь ничего не угрожало, однако конечность бытия была им осознана в полной мере — на следующее утро, когда он протрезвел в вонючем “обезьяннике”. Поясню, что накануне, напившись, Андрей со своим другом стали катать Василису (№ 2) в коляске, украденной в супермаркете, коляска попала под машину, и Василиса чуть не погибла.

Не хочется быть брюзгой и обвинять молодого писателя в изобретении велосипеда, но “философия пустоты и адреналина” является чем-то в высшей степени древним и классическим. И Онегина, и Чацкого, и Печорина, и Обломова, и героев Камю и Хемингуэя тоже “распирала” Пустота. И пустота эта не обязательно позитивно-трагического свойства. Манилов с Хлестаковым тоже пусты. И Иудушку Головлева, по словам самого Щедрина, распирало “пустоутробие”. Печорин искал адреналин под чеченскими пулями. Иудушка Головлев “глушит” пустоту “празднословием”, “словесным распутством”. Герои современные воруют “Adrenalin Rush” из супермаркетов и идут собирать поганки. А потом коллективно “блюют”. Современный вариант “пустоутробных”, или “лишних людей” (не так уж далеких друг от друга). Они же — “потерянное поколение”. Печально, конечно. Но типологически схоже. Ничего в этом мире не меняется. И сам Данилов прекрасно понимает, в чем дело: “Общество без трудностей, боли и страданий будет создавать их само. И такие, которые раньше и не снились”. А потом, судя по всему, эти новые трудности в их критической массе породят новое общество — с “трудностями, болью и страданиями”. И тогда некогда будет ходить за поганками. А потом трудности будут побеждены, и сартровско-поганочная тошнота возобновится.

Герои романа начинают с невинной клептомании и заканчивают убийством. (Ср.: Раскольников начал со “статейки” и закончил, как изящно выразился один абитуриент, тем, что “тюкнул старушку колуном”). Все знакомо (правда, без Веры и Раскаяния).

Наверное, в этом-то и прелесть. Все знакомо, а потому и читать хочется. Не “старая песня о главном”. Не “новая песня о новом”. А “новая песня о старом главном”. И это радует. Давно пора.