|
Михаил Дынкин
не гадай по руке
От автора | Михаил Дынкин. Родился в Ленинграде 24 мая 1966 года. В настоящий момент проживаю в Израиле, город Ашдод. Работаю картографом (по специальности, можно сказать, поскольку учился на географическом факультете пед. института имени Герцена). Не знаю, нужно ли упоминать, что занимался боевыми искусствами, и прежде чем нашел место картографа, работал на стройках и т.п.
В начале девяностых опубликовал три подборки в местных, но давно уже опочивших изданиях — “Знак Времени” и “Панорама”. В последнем номере журнала “Новый Берег” (Дания) опубликовано стихотворение “Анна”. Издавался в двух-трех сетевых изданиях-альманахах, но это несущественно.
Был победителем и призером нескольких сетевых конкурсов.
Недавно издательство “Маска” (Москва) выпустило в свет сборник “Выход в город”, где я — один из семи авторов и представлен подборкой из двадцати восьми текстов.
Новозаветное
1
У Ирода то казни, то балы.
Зайдёшь с докладом — отвисает челюсть.
Сдвигаются массивные столы
и суетится вкрадчивая челядь.
А в Вифлееме — музыка в цвету,
парящий хлев со спрятанным младенцем.
Садится Понтий на плетёный стул
и созерцает маленькое сердце
на грубом блюде с трещиной по всей
длине и свет в рукав широкий прячет...
Лев муравьиный роется в овсе.
Роятся сны и ничего не значат.
2
Не держит звёзды золотистый клей;
подует ветер — тотчас их рассеет.
Встречает фарисея саддукей
и оба превращаются в ессеев.
И тут же утро открывает глаз
из красной яшмы... падает монета.
Так зыбко всё, что оболочки нас
перетекают в разные предметы.
Горят мезузы. Лестница горит —
та, по которой ангелы... И Плотник,
скрестивши руки, постигает ритм
столпов песчаных и существ бесплотных.
Энциклопедию листающий циклоп…
Энциклопедию листающий циклоп.
Воздушные холмы, истёкшие росою.
Растение, похожее на сою.
Смятение, вводящее в озноб.
Стоишь, куда воткнули, недвижим.
А что тебе ещё такому делать?
Часы в ветвях давно пробили девять.
Циклоп садится завтракать: режим.
Всё с огорода. Свежее. А вот
от человеков у него запоры.
Он их не ест — уж лучше помидоры,
хотя, возможно, всё наоборот.
Вальсируют кузнечики кругом.
Широкая земля идёт волнами.
И Одиссей за синими холмами
разглаживает речку утюгом.
Романс о царе Итаки
...едет искать по свету
хлеба и поцелуя
Ф.Г. Лорка
Едет барон цыганский
из Петербурга в Кремль.
Входит в залив Балтийский
старая квадрирема.
Контур её — углей чер-
нее. Гребцы усталы.
Яростно шепчет вечер:
— Люди, откройте ставни.
Люди, Улисс вернулся,
доблестный царь Итаки!
Крутят спириты блюдца.
Пляшет медведь во фраке.
Маги пронзают кукол —
не по злоб
е
, а просто...
Клоун смеется глупо,
Феникса кормит просом.
Люди, Улисс вернулся,
да не один, а с цирком!
Жаль, что биенье пульса
не услыхать под цинком...
Яростно шепчет вечер:
— Люди, заприте двери.
Высохший лик отмечен
огненным знаком Зверя.
Бурые кровли
нет, не мигрень,
но подай карандашик ментоловый
О. Мандельштам
Здравствуй, Паллада. — Паллада глядит в небеса.
А над Элладой не то чтобы клин поднялся —
пара трирем, паутиной обвитые мачты.
Осень, наверно. Триремы летят на юга.
Греки в таверне плечами пожмут: на фига?
Бурые кровли. И солнце краснее команча.
Кто там южнее? Вандалы? Вандалов давно
выгнали в шею преемники греков. Окно
утром откроешь — гостиничный номер проветрить,
холодно станет и видишь не Музу, а zoom
площади старой, текущую сверху лазурь,
бурые кровли и чернорабочих на верфи.
Бурые кровли. И по барабану, my dear,
мне — сколько крови впитает парадный мундир
лорда Итаки, покуда весёлые свиньи
розы Цирцеи бессмысленно топчут, и день
мёрзнет в прицеле, где демоны ищут свой дем;
кроме Сократа, никто не общается с ними.
Бурые кровли. И вдруг налетает снежок.
Выйдет из комы какой-нибудь местный божок,
слезет с Олимпа — под горкою рыщут якуты.
Юг или север — куда бы тебя ни несло —
тень Одиссея услужливо держит весло...
Нет, не мигрень, но добавь-ка, Ксантиппа, цикуты.
Идёшь нагишом по Литейному…
Идёшь нагишом по Литейному
во сне, да ещё не в своём,
к служебному входу в котельную,
где вывеска с адским огнём.
И думаешь — что же я делаю?
И чувствуешь — это не я…
А в небе — деревья и демоны,
клочки кружевного белья;
зонты, утюги, каракатицы,
бродячие псы, мертвецы…
А яблочко катится, катится
глазное по блюдечку —
цирк!
А яблочко катится, милое,
темнеет, сдаётся внаём;
становится братской могилою
червей, окопавшихся в нём.
Аквариум
1
Произошло. Нас взяли на заметку.
За что не помню. Было бы за что…
Зверь поднимает воротник пальто
и входит в клетку.
Какой-то дятел не даёт заснуть.
Кругом зима. Снега лежат, как вето.
Я чувствую: суровая комета
пустилась в путь.
Аквариум. Причудливейших форм
там рыбы плавают. Они на нас похожи;
такие же задумчивые рожи
и стекловидный фон…
2
До первых звёзд в небесной бороде
сижу в гостиной и читаю книгу.
И постепенно приближаюсь к мигу
успокоения в нигде.
А то бреду по хлопковым полям
(зимой в полях всегда навалом хлопка).
Как Хлебников твержу: “Не позволям…”
Но озадаченно и робко.
Потом меня уводят и тогда
становится весомым даже эхо
моих шагов, которым не помеха
избыток льда.
Пуля
Что ни карты, то чёрные пики
голых гор и высоких церквей.
Заоконные скорбные лики.
Разводящийся мостик бровей.
Что ни карты, то черви в сетчатке
воспалившихся яблок глазных.
Пустота под резиной перчатки
на брусчатке сомнений сквозных.
Что ни карты — бубенчики-буби
на дурацком ночном колпаке
в кубе спальни, и всё это в кубе
одиночества, с трубкой в руке.
Что ни карты — Харон за оболом,
и так далее до без конца.
До свинца за сиреневым бором,
за дощатым забором лица.
Сентябрь
Но мальчик был, хотя бы для порядку…
Б. Рыжий
…и на пустое место ставит слово
И. Бродский
А был ли мальчик? Не было? Как жаль!
Гермеса изумрудная скрижаль
врастает в перевёрнутое небо.
Стекает позолота с тополей
и серафим, купающийся в ней,
под бледным нимбом выглядит нелепо.
А сквозь тебя плывут особняки.
Там, на границе города буйки,
а дальше поле с тонущим сараем;
рябины вместо алых парусов,
сиреневая пена голосов:
“земля земля”, пока вороньим граем
их не накроет. И стоишь один,
затянут в ветра синий габардин,
наполовину призрак, оттого и
матросы на асфальтовой косе
тебя не замечают в полосе
прибоя дней…
Железо листовое —
твой черновик, а набело нельзя.
Воздушный змей взвивается, скользя
по облакам, над палубой лиловой
закатных улиц…
— Мальчик, где ты был?
— В Фонтанке воду огненную пил
и на пустое место ставил слово.
В городе N
В городе N — извини за такое начало — русский Верлен,
обречённо пожавши
плечами, (кончилось, мол, а спроси его: что? — промолчит) сядет к окну.
Ничего ему больше не надо. В городе N, за решёткою ветхого сада,
Лета течёт и
как будто на ощупь горчит.
Пишется в стол, оттого и не дышится вовсе. Мятым листом тополь
пирамидальный сиротский платит за вход на поросший крапивой
бульвар.
В городе N я в трамвае на поручне висну, а в голове:
“Ваша киска купила бы
Вискас...” Выруби звук и купи себе виски, болван.
Дышится в стол, оттого и не пишется... Только царь Соломон — забулдыга
в потёртой ветровке — и прозревает (особенно после второй)
самую суть, ибо
“всё — суета” говорит он, да колбасу, наклоняясь над нею
небритым важным
лицом, нарезает ножовкой кривой.
Гадание
я узнал у цыганки, что ночь будет тёплой
Муза легкодоступной, вокзалы сухими
что огни фонарей нарисуют на стёклах
очертания дали, что на суахили
обратится ко мне первый встречный, при этом
оказавшись почти чистокровным хазаром
что на снежную бабу две ромовых летом
обменять не проблема, вообще, без базара…
я узнал у цыганки, что смерть будет быстрой
путешествие долгим, дыхание сбитым
что в дешёвых бистро есть рассыпанный бисер
для клювастых сердец, что глазные орбиты
постепенно уйдут из-под ног и, кольцуя
потемневшие пальцы, ошпарят нам кожу
я узнал, что тебя не узнаю в лицо я
в этом чёрном белье… и без оного тоже
Любовники
Я буду петь декабрьский мокрый снег.
Ты будешь слушать слюдяное эхо.
Мы в старом доме встретимся во сне
и на диван повалимся от смеха.
О, этот скрип заржавленных пружин;
обои, отходящие от стенки…
Мне кажется, я здесь когда-то жил:
днём жёг камин, а ночью жарил гренки.
Смеёшься? Я и сам смеюсь. Десант
паучий опускается на плиты.
А над крыльцом бормочет зимний сад:
“Я знаю их. Два года как убиты”.
Озябшей веткой тянется к звонку:
“Напомнить им?” — и мнётся, сомневаясь.
А мы уже взлетаем к потолку,
смеясь и торопливо раздеваясь
* * *
открывай-ка, дружок, бестолковый словарь
на одной из последних, где ямб и январь
комментарии будут излишни
всё равно что окно растворил, а в окне
то ли медленный снег на дневном полотне
то ли это цветущие вишни
в общем, белым по белому начерно вкось
точно шарик теряет несущую ось
и становится беспозвоночным
не удержится бедный, а я не держу
я и сам, между прочим, иду по ножу
сделав ручкой чудовищам блочным
я и сам как бы взвешен и найден пустым
вместо ворота — ворон, скворешник — костыль
арлекин с валтасаровской рожей…
и летит биополем (замёрзшим, заметь)
на серебряном пони сестра моя Смерть
обволакивать брата порошей
Поезд без окон
я буду ехать в поезде без окон
зажав в кулак увядший женский локон
в огромной шляпе с жёлтыми полями
где дачники сидят под тополями
и курят трубки или что-то вроде
короче, отдыхают на природе
баранье мясо на решётках жарят
напраслиной отсутствующих жалят
я буду ехать в головном вагоне
с падучею звездою на погоне
пришитом серебристыми стежками
июньских молний к кителю, мешками
обложенный, вмурованный в забвенье
не задержавшись даже на мгновенье
в том озаренье редкостном, в котором
всё сказанное выше стало б вздором
бравадой наваждением капризом
скольженьем по невидимым карнизам
в компании фантомов или соло
бумажной птицей, бризами несомой
за быстрой тенью поезда без окон
во сне глубоком
не гадай по руке…
не гадай по руке, ибо линии смоет вода
в черепном коробке — отсыревшие спички стыда
Купидон на посту прижимает к груди АКМ
зубы Кадма растут в челюстях неевклидовых схем
а в Троянском коне завелись боевые кроты
и до самых корней пробирает боязнь темноты
фокусируешь взгляд, да выходит из фокуса свет
силуэты дриад растворяются в чёрной листве
и летишь до утра, простирая стальные персты
то по Лысым горам, то над лентой сухой бересты
быстрым небом разлук, провожаемый лаем собак
гастролёр-демиург с самодельною бомбой в зубах
г. Ашдод
|
