Ольга Седова

Действующие лица. Премия за достижения в области драматургии

Книга и сцена

Сборник пьес “Действующие лица” выпущен по итогам одноименного конкурса, проходившего в 2004 году во второй раз. На конкурс было прислано 219 работ из России и зарубежья, ближнего и дальнего. В книге опубликованы десять пьес, признанных лучшими.

Лучшие пьесы — это не только отличные тексты, но и интересные сценографические решения. Например, пьеса Николая Халезина из Минска “Я пришел” решена так: каждое из семи действий разыгрывается в своей комнате, комнаты расположены ступенями по кругу, создавая один виток спирали. Седьмая комната стыкуется уровнем пола с уровнем потолка первой комнаты. “Последняя стена, завершающая анфиладу, отсутствует. Находясь в седьмой комнате, можно посмотреть вниз и увидеть, что происходит в первой” — автор расписывает сценографию с максимальной подробностью.

Действие начинается “снизу” — в “красной комнате” встречаются главный герой Гвидо (в этой сцене он без одежды) и Ангел (“просто Ангел” — авт. ремарка). Времени — в привычном понимании — там, где развертывается действие, не существует: “скачки” — как вперед, так и назад — происходят будто бы произвольно; герой разговаривает с родителями, которые уже умерли, а потом, к примеру, просит мать одолжить ему денег до стипендии, а отцу сообщает, что его исключили из университета... На сорока пяти страницах и на семи уровнях сцены воссоздается целая человеческая жизнь. Дантовский размах впечатляет. Оставшаяся недоговоренность не раздражает, а интригует. Не раздражает и то, что все персонажи говорят сходным языком, достаточно книжным. Первая реплика, произносимая главным героем, — слова, ставшие названием пьесы: “Я пришел”. Ими же будет начинаться последняя картина в фиолетовой комнате, где снова встретятся эти двое. В первой сцене голый Гвидо смущен и растерян, он старается понять, где очутился, “просто Ангел” учит его трем главным правилам: 1) все должно происходить в свой срок; 2) надо пройти все; 3) возвращаться нельзя (друг Гвидо, Франк, сформулирует четвертую, “всеобъемлющую”: не будь дураком). В заключительной сцене Гвидо дает Ангелу отчет о проделанном пути. Ангел спрашивает, что ему в земной жизни понравилось.

“ГВИДО. Спагетти понравились... с сыром. На машине понравилось ехать поздно вечером по пустынному шоссе. Еще понравилось купаться в море на закате... и на восходе тоже. (Пауза) Сок свежевыжатый очень понравился, особенно киви с апельсином. (Пауза). Вспомнил: понравилось в ванне сидеть с женой, чтобы много пены... С дочкой играть в железную дорогу”.

Ангел спрашивает, понравилось ли ему любить.

“ГВИДО (пауза). Сложно... Не знаю... Понравилось, конечно... но так сложно... но ответственность... ты не представляешь, какая ответственность...

АНГЕЛ. Представляю.

ГВИДО (...). Ты присутствовал при родах?

АНГЕЛ. Присутствовал.

ГВИДО. Может, присутствовал, но не в качестве отца.

АНГЕЛ (в замешательстве). Ну да, не в качестве...”

Человеку удается смутить всезнающего небожителя.

С ответом на вопрос, что ему не понравилось, Гвидо медлит.

“ГВИДО. Надо подумать...

АНГЕЛ. А про то, что понравилось, думать не надо было?

ГВИДО. Когда про негатив говоришь, ответственность возрастает безгранично”.

Опять начинает с гастрономии (“спаржа не понравилась”), потом переходит к вещам более серьезным:

“ГВИДО. Не понравилось, когда родным больно... У Марии зуб болел, ей лет шесть было, я хотел выброситься в окно. Ужас! Все бы отдал тогда, чтобы боль прекратить... Потом плакал в туалете, до того обидно было за свое бессилие... К хамам не привык (...) Когда близкие люди уходят, жалеешь не их, а себя, словно у тебя отрезали жизненно важный орган”.

Но самое интересное происходит в конце:

“ГВИДО. А дальше-то что?

АНГЕЛ. Дальше — жизнь.

ГВИДО. Какая жизнь? Следующая?

АНГЕЛ. Какая следующая? Все та же жизнь.

(…)

Подводит Гвидо к краю над первой комнатой.

ГВИДО. (смотрит вниз) Я здесь, вроде, был.

АНГЕЛ. Был.

ГВИДО. Это что, Ад?

АНГЕЛ. Если пользоваться вашей терминологией.

Пауза.

ГВИДО. Я понял. (Пауза.) И сколько кругов мне так натоптать?

АНГЕЛ. Сколько угодно. (...) Пока не сделаешь правильно.

Гвидо предстоит идти вверх, где лестница уже кончается. Но, успокаивает его Ангел, “лестница не ведет вверх, вверх ведет дух”.

“Гвидо закрывает глаза, стоит некоторое время на краю, затем делает шаг и идет вверх спокойно и уверенно. Свет медленно погасает”.

“Нелегал” Виктора Тетерина по сути — монолог: женщина, возвращающая герою забытые им на кухне сигареты, ненадолго возникает в самом конце. Герой, пьющий вечером в одиночку пиво в страшной комнате с тараканами, постоянно старается убедить себя, что у него “все хорошо”, “никаких проблем”, что он “самодостаточен”... Опустившийся интеллигент свободно оперирует именами и тезисами философов. Суждения его развернуты в пределах антиномий “правильный — неправильный”, “обыкновенный — необыкновенный”, “настоящий — ненастоящий”; но время от времени в голову начинают лезть “всякие мысли неправильные... о жизни”, в которой “никто никому не нужен”, где “все вокруг болеют равнодушием и СПИДом”...

Монопьеса — один из самых трудных жанров — В. Тетерину удалась вполне. Монолог героя не отпускает читательского внимания. Поток спутанного алкоголем сознания вдруг переходит в молитву: “Даруй мне квартиру в этом городе, чтобы я не жил здесь больше... <...> И дай мне ту... Ту, которую я так долго ищу... и не могу найти... а потому понимаю, что даже Бог — даже ему это сделать не под силу... и что все эти люди... там за окном... они мечтают о том же... и ничего не меняется... И даже Бога, наверное, нет… <...> А проститутка... она приедет и сюда — ей все равно, где работать”.

В финале пьесы к герою заходит соседка. И, хотя они оба смущаются и разговор не клеится, у читателя остается намек на возможность другого финала.

“Жизнь полосатая” Савелия Клюки с жанровым подзаголовком “три комедии для двух актеров” обаятельна моцартианской легкостью. Задействованы дуэты актеров: фотограф и его невольная жертва — неверная жена, оказавшаяся на красивом фото, помещенном в журнале за подписью “Свидание на закате”; Художник и “странная Тетка”, раскрывающая ему глаза на поведение жены; несостоявшийся Утопленник и его спасительница — каждый характер точен в своих психологических границах. Вертикальные связи в текстах делают три драмы циклом: постоянно ощущается глубинная перекличка между репликами, мотивами и даже предметами, несущими смысловую нагрузку. Если Фотографу в “Папарацци” наставленный на него пистолет привиделся в дурном сне, то в “Художниках” игрушечный пистолет неожиданно начинает стрелять “пулеметной очередью” в доносчицу, которая падает мертвой. А в “Утопленнике” Мужчина и его спасительница, похоже, становятся виновниками смерти его жены.

Все три пьесы на редкость комичны — а выдумать что-то смешное (новое смешное) сегодня трудно, все возможные комедийные ситуации уже разработаны во множестве вариантов. И тут же, рядом со смешным, возникает трагедийное — в живучих традициях Лопе.

Фотограф в “Папарацци” никак не может понять: зачем его “модель” изменяла мужу, если, по ее словам, все в ее семье было хорошо?

“ФОТОГРАФ (...). Простите, вопрос: а зачем вам все ЭТО, если у вас обоих так все было замечательно?

ЖЕНЩИНА (поднимает глаза сквозь слезы). Что — ЭТО?..

ФОТОГРАФ. Ну — ЭТО?..

ЖЕНЩИНА. Хочется ЭТОГО!... ЭТОГО хочется — вам не понятно?.. ЭТОГО, ЭТОГО, ЭТОГО!..”

Чудовищно гротескна Тетка из “Художников”, прежде служившая в органах, а теперь “добровольно” собирающая компромат на ближних.

“ТЕТКА (...). Чего-чего — доказательства... Как говорится — наш хлеб... Наш главный продукт, так сказать... (останавливается, потирает ногу). Видишь, копыто. Столько годков мне служило, как вышла на пенсию — так оно и заныло... Копыто-предатель, блин... (Снимает сапог, достает стельку, принюхивается, отряхивает). Сама вспоминаю свой героический путь — вздрагиваю: тридцать лет на посту, как один день. Бывало, в любую погоду, задаром. Ну, что нам платили, подумай? Но мы за идею работали — враг трепетал. (Возвращает стельку обратно, надевает сапог, топчет по полу). А я и сейчас не присяду, назло! И сейчас пусть враги трепетают!..” (“Художники”)

Такое чередование комического и ужасного как раз и создает ощущение “полосатой жизни”.

Что касается остальных пьес, представленных в книге, — все они идут с большим отрывом от этих трех. Поскольку книга отражает результаты драматургического конкурса, я испытываю чувство некоторой неловкости: не могу уяснить критерии выбора лауреатов. Может быть, пьесы, показавшиеся мне средними, больше подходят для сцены — но книга создает для них невыгодное пространство. Драмы Н. Халезина, В. Тетерина и С. Клюки доставляют именно читательское удовольствие.

Ольга Седова