|
|
|
Александр Кабанов
Ребенок ua
Об авторе | Александр Михайлович Кабанов родился в 1968 году в Херсоне. По образованию журналист. Автор пяти поэтических сборников и многочисленных публикаций в альманахах, газетной и журнальной периодике. За книгу “Айловьюга” (СПб, 2003) награжден международной премией им. Великого князя Юрия Долгорукого. Живет в Киеве.
* * *
Открывая амбарную книгу зимы,
снег заносит в неё скрупулёзно:
ржавый плуг, потемневшие в холках — холмы,
и тебя, моя радость, по-слёзно…
…пьяный в доску забор, от ворот поворот,
баню с видом на крымское утро.
Снег заносит: мычащий, некормленый скот,
наше счастье и прочую утварь.
И на зов счетовода летят из углов —
топоры, плоскогубцы и клещи…
Снег заносит: кацапов, жидов и хохлов —
и другие нехитрые вещи.
Снег заносит уснувшее в норах зверьё,
след посланца с недоброю вестью.
И от вечного холода сердце моё
покрывается воском и шерстью.
Одинаковым почерком занесены:
монастырь и нечистая сила,
будто все — не умрут, будто все — спасены,
а проснёшься — исчезнут чернила.
* * *
Позабытый УКВ приёмник,
в нём хрипит зарезанный наёмник.
Длинный долгий ужин на траве…
…жалко, что приёмник — УКВ.
На вечерней киевской газете
он лежит в расстёгнутом жилете,
рядом сохнет листик чабреца,
луковое горе — два колечка,
соль, картошка, и смолкает речка —
перед тенью Гамлета-отца.
УКВ — плесканье волн коротких,
ямочка на женском подбородке,
водка, словно музыка в уме,
ветреное сало бутерброда,
карт перетасованных колода:
крест козырный, церковь на холме.
Точки и тире, читай: терновник,
до свиданья, маленький приёмник,
старомодный гений хрипоты…
Будем жить, сверчкам кивать согласно
и макать в подсолнечное масло —
чёрствые кусочки темноты.
Курение джа
Что-то потрескивает в папиросной бумаге:
как самосад с примесью конопли,
как самосуд в память о Кара-Даге,
и, затянувшись, смотришь на корабли.
Вечер позолотил краешек старой марли,
и сквозь неё проступают: мачты, мечты, слова —
складываются в молитву, в музыку Боба Марли,
в бритву, в покрытые пеной — крымские острова.
Мокрые валуны правильными кругами
расходятся от тебя, брошенного навсегда.
Но, кто-то целует в шею и обхватывает ногами
и ты выдыхаешь красный осколок льда.
* * *
Михаилу Шишкину
Море — на ощупь из чёрного вяза,
рыба-кукушка смолчала три раза
с хвостиком — время гадать на песке.
Что ж ты не спишь, манекенщица Люда?
Я — надувной силиконовый будда
с крошечной дырочкой в левом соске.
Раннее утро остро и тревожно,
даже о строчку — порезаться можно.
Ржавые, низко плывут облака:
бродишь, пригнувшись в нелепом поклоне,
будто бы всё — на огромной иконе:
лошади, пьяная тень рыбака…
Счастье рифмуется с тем, что на части
видимо рвётся от деепричастий.
Чаек акриловых не развели.
Сохнут, протёртые в кровь, изоленты —
все мы архангелы и диссиденты:
за оголённое что-то вдали.
* * *
И чужая скучна правота, и своя не тревожит, как прежде,
и внутри у неё провода в разноцветной и старой одежде.
Жёлтый провод — к песчаной косе, серебристый — к звезде над дорогой,
не жалей, перекусывай все, лишь — сиреневый провод не трогай.
Ты не трогай его потому, что поэзия — странное дело:
всё, что надо — рассеяло тьму и на воздух от счастья взлетело.
То, что раньше болело у всех — превратилось в сплошную щекотку,
эвкалиптовый падает снег, заметая навеки слободку.
Здравствуй, рваный, фуфаечный Крым, потерявший империю злую,
над сиреневым телом твоим я склонюсь и в висок поцелую.
Липнут клавиши, стынут слова, вот и музыка просит повтора:
Times New Roman, ребёнок ua., серый волк за окном монитора.
* * *
Перед явкою с повинной, перед выходом во тьму —
люди пахнут мешковиной и зевают, как Му-Му.
И в рождественскую стужу, в ночь, протёртую до дыр:
высыпается наружу — весь не выспавшийся мир.
Сколько радости щенячьей — столько бешенства в груди,
что с удавкой и удачей ты к нему не подходи.
Сын гипербол, внук парабол, в зимнем небе над Москвой,
Саша звёзды процарапал, словно в женской душевой.
Там, увы, не край державы и не крайские сады —
кафель в трещинах и ржавый, лошадиный шум воды.
Там фривольная монголка моет ноги при свече
и у Пушкина наколка “В.В. Путин” на плече.
Я — люблю тебя наверно, ты — копаешься в вещах,
все мы — жертвы постмодерна и мадеры натощак.
За испорченные нервы, за пожизненный бардак —
нам подарены консервы для летающих собак.
Ждут Гавана и Сейшелы, ждут Аляска и Апсны...
И пускай скулят е-мейлы. В ноутбудке. До весны.
* * *
По кругу мерцает чинарик,
а мне достаётся взаймы —
китайский карманный фонарик —
прибор для включения тьмы.
Ах, вольная тема — темница! —
на кнопку нажмёшь — и адью —
опять батарейка садится,
и я ей придумал статью:
не чувствовать света и боли,
накапливать новый заряд,
покуда в троллейбусах — тролли,
укрывшись овчиною, спят.
Покуда мы заново склеим,
судьбы отрывной календарь.
И слышно: по тёмным аллеям —
изысканный бродит фонарь.
Троеточие
У августа — профиль трамвая, он поздний ребёнок, бастард.
…и сдвинулась точка живая, и мёртвая вышла на старт.
А средняя точка, в которой намешано всякой воды —
осталась в детдоме за шторой и плакала до темноты.
Гремит поцарапанный, грязный, малиновый август во тьме.
Прощай троеточие здравствуй прижмись запятая ко мне
Трясутся колени от штрафа, и хочется дать стрекача,
и выскочить у телеграфа, у Льва Николаевича…
* * *
На Подоле, в лужах — облака,
еврейские наверняка,
потому, что — сохнут.
И проходит мимо китаец Чен,
на морковь и счастие обречен
и в подкову согнут.
Этот плоский мир запинается, как
без вины, без вины,
без вины виниловый диск,
поцарапанный слегка —
но в кустах раздается визг.
И его услышав, — бегут менты
из ментоловой темноты.
Если кто не спрятался — всем кранты.
И стоп-крану тоже — кранты.
Весь Подол — крепкий кофе из ничего,
растворимый в праздной толпе.
Ты сначала — доолго дуй на него,
и, забыв о цикуте, — пей.
* * *
Я — Саша, я — папа, я — унтер небритый и старый,
спешащий апрелем, звенящий бутылочной тарой.
Я — твой указательный палец. Не бойся, принцесса, —
обкусывай ноготь, выманивай волка из леса.
А выманив — жми на курок. Проклиная Бернулли,
в носу ковыряйся, просовывай в дырку от пули…
Я — воздух свободы, который предательски зыбок.
Я — новая жызнь — из классической чящи ошибок.
Горят облака, и плывут дирижабли оркестра
так тихо, как — перед абортом и после ареста.
И тянет апрель за собою шутливые строфы,
как парашутист — потому, что запутались стропы.
Нахлынет созревшей землёю и близкой разлукой.
Я — маленький город — пред всепобеждающей скукой.
Ржавеющим утром заройте меня в разговоре.
Я — Саша, я — суша, прощайте, я — синее море,
огромная рыбина из перламутровой стали… —
садитесь в меня и — от счастья вращайте педали!
Под свист кинозала, над фильмом о Зите и Гите,
мою мотыльковую память в затылок пронзите.
Затем напишите иглою на льготном билете:
“Таких вот, пронзительных, больше не будет на свете!”
г. Киев
|
|
