Григорий Померанц

Памяти одинокой тени

Прошло несколько лет, как я веду борьбу за добрую память Ольги Григорьевны Шатуновской, одной из самых замечательных женщин в политической истории России. Кампания против нее началась с сообщения, озвученного одним из наших ведущих телеканалов, будто Сталин был непричастен к убийству Кирова. Это открытие приписывалось группе независимых историков, имена которых не назывались. Я воспользовался случаем и во время передачи, посвященной моей жизни, минут двадцать говорил не о себе, а о Шатуновской и о ее участии в составе комиссии под председательством Шверника, созданной для раскрытия убийства Кирова. В ответ анонимные авторы объявили, что расследование Шатуновской — “фальсификация века, совершенная в угоду Хрущеву”. Это грубая ложь: Шатуновская презирала Хрущева за трусость, за то, что он не решился опубликовать труд ее жизни — резюме огромного следственного дела в 64 томах. Потом появилось еще несколько вариантов обстоятельств убийства Кирова. Исследовались даже его брюки. Но не ставились вопросы, на которые Шатуновская ответила: почему руководство ленинградского НКВД дважды отпускало Николаева, задержанного охраной Кирова, и возвращало ему оружие и по чьему приказу действовал Запорожец, назначенный заместителем начальника ленинградского НКВД после XVII съезда?

Ради чего понадобилось забрасывать грязью человека, раскрывшего одно из крупнейших в истории преступлений? Ради исчезнувшего призрака имперского величия, когда его перестали подпитывать кровью? Ради маньяка власти, упивавшегося человеческими страданиями? Ради живого воплощения образа, созданного в романе “1984”: “Не насилие для революции, а революция для насилия, для того, чтобы наступать сапогом на человеческое лицо?”. Я слишком стар, чтобы надеяться на то, что удастся перебороть этот соблазн, но не могу молчать.

Какие документы можно было исследовать в 90-е годы, когда все свидетели умерли? Когда все, собранные Шатуновской от имени комиссии Шверника материалы были после свержения Хрущева тщательно просмотрены и все компрометирующее было уничтожено или подменено под внимательным наблюдением М.А. Суслова? Журналистское расследование, проведенное Георгием Целмсом в 1990 году, установило, что уцелел только список документов, посланных в Политбюро за подписями Шверника и Шатуновской. Самих документов не было. И еще один конец не удалось спрятать в воду: сохранилось частное письмо хирурга Мамушина с признанием, что он нарушил врачебный долг и солгал, приписав смерть Борисова, охранника Кирова, автомобильной аварии. Не было аварии, Борисов был убит ударом по голове тяжелым предметом. Сейчас, наверное, и этих документов нет. И нет самой Шатуновской, которую я знал более двадцати лет и образ которой стоит перед моими глазами.

Когда мы познакомились, Ольга Григорьевна поразила меня вопросом: “Читали ли вы в “Правде” статью такого-то (фамилию я тут же забыл)? Он пишет, что Бога нет”. Я очень удивился. Все друзья Шатуновской, которых я знал, твердо не верили в Бога. Это было своего рода антиверой большевизма. “А откуда вы знаете, что Бог есть?” — спросил я. В ответ Ольга Григорьевна рассказала мне о ночи в ссылке, несколько напомнившей мне то, что я читал у Флоренского. Передать такие переживания трудно, но все же попытаюсь это сделать. Вас вырывает из пространства и времени, и вы сознаете, что мир не исчерпывается пространством, временем и материей. Ольга Григорьевна с тех пор не сомневалась, что за словом “Бог” стоит какая-то реальность, но церковной литературы не любила, она казалась ей вульгаризацией тайны. Любила только стихи о Боге. Ей понравились стихи Зинаиды Миркиной, показавшиеся похожими на стихи Тагора.

— “Гитанджали” я в шестнадцать лет готова была носить на груди, — сказала Ольга Григорьевна.

— Почему же вы не сохранили эту книгу?

— Пришли ходоки из деревни, и я отдала им всю свою библиотеку.

— Зачем в деревне Тагор?

— Что вы, разве я могла так рассуждать? Революция — значит, все общее. Все мои друзья погибли на фронтах…

Такова была сила революционного взрыва, что девушки, подобные Оле Шатуновской, становились солдатами революционных партий!

Не буду пересказывать биографию Шатуновской, об этом — в моей книге “Следствие ведет каторжанка”. Только несколько фактов. Девочка из семьи инженера, работающего на бакинских заводах, не могла спокойно видеть, как каждый месяц с их большого двора выносили детские гробики. В пятнадцать лет, вместе с сыном Степана Шаумяна, она вступила в партию большевиков. Из-за этого и оказалась старой большевичкой, членом партии с дореволюционным стажем (в несколько месяцев). В 1918 году (ей было тогда шестнадцать) — секретарша Степана Шаумяна. В конце того же года приговорена турками к повешению. Новый министр внутренних дел азербайджанского независимого правительства, бывший школьный товарищ Шаумяна, заменяет казнь высылкой. Во Владикавказ приходят белые, Оля остается с друзьями, больными тифом, заболевает сама, полуживой ее вывозят на арбе с коврами в Тифлис, оттуда она возвращается в Баку для подпольной работы. Пробирается через несколько границ и фронтов с письмом к Ленину. В общем, хватило бы на сериал, причем без всякого вранья.

После установления советской власти в Азербайджане Шатуновскую дважды выпроваживают из Баку за бунтарские выступления против местного руководства (впоследствии на этом материале был построен донос на нее Багирова, ставленника Берии); на курсах марксизма-ленинизма она попадается на глаза Кагановичу, который зачисляет ее в аппарат МК. Культ, окружавший имя Ленина (а потом Сталина), захватывает Ольгу, подавляет ее природный ум. Только в 1937 году приходит вопрос: а не фашизм ли это?

Додумывать пришлось уже после ареста: в застенках, в бессрочной ссылке на Колыме. До конца вопрос о природе сталинизма Шатуновская не решила, так же, как другой, связанный с первым: а не был ли Сталин профессиональным провокатором? Мы с ней об этом часто беседовали. Во всяком случае, пропасть между собой и сталинистами она чувствовала всей своей ободранной кожей. Только уступая уговорам друзей по ссылке, послала в Москву короткую записку: “Никита Сергеевич, Вы сами знаете, что я не враг народа. Шатуновская”.

Оказалось, что именно такой, какой стала, Ольга Григорьевна Шатуновская, — с зарядом протеста и борьбы за справедливость, она была нужна Хрущеву, чтобы проводить реабилитацию, которую сталинисты саботировали. Хрущев назначает ее членом Комиссии партийного контроля. Первым шагом на этой должности был отказ от пакета — денег, не проходивших через бухгалтерию, не облагавшихся налогом, не учитывавшихся при уплате партийных взносов. Кажется, это было придумано как монетизация закрытых распределителей. Под влиянием Ольги Григорьевны Хрущев отменил пакеты. Можно понять, как ее возненавидели партаппаратчики.

Вторым шагом была борьба за участие в комиссиях по реабилитации бывших зэков, которые разъехались по лагерям, чтобы разбирать дела на месте.

Третий шаг — отмена бессрочной ссылки как меры наказания, отсутствовавшей в уголовных кодексах республик. Подготовленное Шатуновской решение было принято Политбюро, но Маленков тайно распорядился не придавать ему обратной силы, рассматривать только как указание на будущее. Шатуновская добилась того, что Пегов, фактически руководивший Президиумом Верховного Совета, был снят с работы, и находившиеся в бессрочной ссылке, получили паспорта без разбора дел и вернулись домой, где стали добиваться реабилитации.

Однако главное дело ждало впереди. После XX съезда была создана комиссия для расследования убийства Кирова. Кроме председателя, Шверника, в нее входили генеральный прокурор Руденко, председатель КГБ Шелепин, заведующий одним из отделов ЦК Миронов и член Комиссии партийного контроля Шатуновская. Полномочия у нее были большие, но с чего начать?

В личном архиве Сталина стояли ряды несгораемых шкафов. В них можно было рыться годами. В порыве вдохновения она обратилась к заведующему архивом, по слухам, человеку Маленкова, и сумела убедить его, что, выполняя решения XX съезда, она должна ознакомиться с документами о развязанном Сталиным в декабре 1934 года терроре. На другой день ей были выданы планы ленинградского и московского террористических центров, написанные рукой Сталина. Зиновьева и Каменева он сперва записал в Ленинградский центр (т.е. на немедленный расстрел), а потом зачеркнул и перенес в московский (для показательного процесса). Судебная экспертиза подтвердила подлинность сталинского почерка.

Состав ленинградского центра Сталин набрал, зайдя в секретно-политический отдел ленинградского НКВД. Он взял картотеку зиновьевцев и наобум выбрал оттуда несколько карточек. Это подтвердили сержанты, работавшие тогда в архиве и за прошедшие годы ставшие офицерами. По случаю погребения Кирова весь террористический центр был расстрелян. Я помню, что советская пресса критиковала буржуазную газету “Таймс”, назвавшую этот расстрел “языческими похоронами”.

Надо было теперь понять, кто толкал руку убийцы — Леонида Николаева. И тут на ловца вышел сам зверь. Опарин, директор завода, знавший Шатуновскую по работе в промышленном отделе МК, рассказал то, что знал от своего друга Пальгова, прокурора Ленинградской области, присутствовавшего при первом допросе. Николаев, упав на колени, кричал: это они, они меня четыре месяца уламывали, чтобы я это сделал. Они возвращали мне оружие… Сталин ударил его ногой в лицо, и все принялись бить Николаева, пока тот не потерял дар речи.

Пальгов не сомневался, что всех свидетелей расстреляют, и не стал дожидаться, застрелился сам. Но рассказ его уцелел в устах Опарина. Теперь надо было найти еще хоть одного свидетеля свидетельств. После допроса сотен ленинградцев один такой нашелся. Им оказался Дмитриев, ему рассказывал Чуднов, второй секретарь ЛК. Чуднова расстреляли вместе с женой, а Дмитриева Сталин не учел. Дмитриев и Опарин, не знакомые друг с другом, дали письменные показания.

Но откуда я это знаю? По рассказам Ольги Григорьевны. Ее родные издали целую книгу таких рассказов, но это не судебные документы. Впрочем, недавно я натолкнулся на третьего свидетеля свидетельства. Встретил на остановке знакомого, Владимира Ильича Илюшенко, стал рассказывать о допросе Николаева — и вдруг Илюшенко, перебив меня, стал продолжать: “и кавказским сапожком в лицо…”.

— Откуда вы знаете?

— От отца. Он работал в органах и многое знал. Разумеется, человек, который ему рассказал эту сцену, расстрелян. У Сталина была поразительная память на имена и лица…

Мы провели с В.И. Илюшенко совместную передачу по радиостанции “София” в прямом эфире. Большинство слушателей поддерживало нас. Мы предлагаем повторить этот разговор в любой программе телевидения. Если нужно, — “К барьеру”. Пусть зрители столкнутся лицом к лицу с теми, кто верит Шатуновской, и с другими, — считающими ее выжившей из ума старухой или лгуньей. Я общался с ней более двадцати лет и ручаюсь головой, что ясность ума она сохранила до смерти и никогда не путала фактов с домыслами. К примеру, ей очень хотелось, чтобы сотрудничество Сталина с охранкой было доказано, но она решительно отбрасывала домыслы и признавала, огорчаясь, что доказать ей здесь ничего не удалось. А вот убийство Кирова — тут все было доказано, только документы Суслов истребил. И я не могу ей не верить. Если она лгунья, то и я лгун.

Шатуновская присутствовала на XVII партийном съезде с гостевым мандатом и запомнила, что кулуары гудели возмущенными голосами, люди говорили о голоде, о падеже скота… На трибуну никто не решался с этим выйти. Культ уже сложился. Выступить против Сталина — все равно что похулить Мохаммеда в Мекке. Но почему делегаты не воспользовались тайным голосованием? Шатуновская пошла в архив и посчитала бюллетени. Не хватало 289 штук. Стала наводить справки о членах счетной комиссии. Их было 60, почти все расстреляны. Но уцелел Верховых и рассказал все, как было. Фамилия Сталина была вычеркнута 292 раза. Верховых пошел с этой цифрой к Кагановичу, тот вместе с ним — к Сталину. “А сколько человек вычеркнули Кирова?” “Трое”. “Напишите и мне три, а остальные бюллетени сожгите”. Впоследствии, вступив в антипартийную группировку Маленкова, Кагановича, Молотова с примкнувшим к ним Шепиловым, Каганович был вызван на допрос и подтвердил, что бюллетени сжигал он лично.

Сталин в эту ночь уже знал об импровизированном совещании на квартире Орджоникидзе (присутствовали Киров, Косиор, Шеболдаев и другие). Орджоникидзе предложил голосованием выразить недоверие Сталину и убедить его уступить первое место Кирову, перейдя на достаточно престижный пост председателя Совнаркома. Киров отказался от предложенной ему роли, он не решался взять на себя ответственность за страну перед лицом Гитлера. На другой день Сталин вызвал Кирова к себе (кто-то донес или подслушал). Киров подтвердил все, что было, и объяснил, что недовольство товарищей вызывает стиль руководства Сталина. Простились внешне вежливо, но, придя домой, Киров сказал: “Моя голова лежит на плахе”. Это подтвердили родные Кирова и Орджоникидзе, оставленные в живых, чтобы сохранить легенду о великой дружбе.

По-видимому, Сталину удалось убедить своих ближайших соратников, что тайная оппозиция хуже явной и должна быть искоренена так же, как искоренено было сопротивление крестьянства ликвидацией кулачества на основе сплошной коллективизации. Ликвидации подлежали высшие слои номенклатуры — партийной, советской и военной. Собственное мнение даже после смерти Сталина оставалось криминальным сочетанием слов. Оно должно было уступить место слепому послушанию. Молотов всю жизнь продолжал считать, что Большой террор дал нам победу, уничтожив “пятую колонну”. Предполагаемой пятой колонной были и восемнадцать (из двадцати) расстрелянных командармов (по-нынешнему — генералов армии). Эти доведенные до уровня паранойи сталинские меры обеспечения своей безопасности дали Гитлеру надежду за два месяца разгромить обезглавленную армию. Но здесь мы выходим за рамки темы: военными Ольга Григорьевна не занималась, “дела” Тухачевского, Якира, Уборевича и прочих расследовали другие.

Ольга Григорьевна довела до конца только одно дело: массовую реабилитацию поодиночке. Подготовлено было к общей реабилитации дело Бухарина и Рыкова, но это не прошло. Хрущев плакал, читая составленное Шатуновской резюме, восклицал по телефону: “Что мы наделали! Что мы наделали!” — и не решился пойти против большинства ЦК. Реабилитация Бухарина тянула за собой реабилитацию его идей (за которые в Китае ухватился Дэн Сяопин): мягкий переход к рыночной экономике, без шоковой терапии, с “врастанием кулака в социализм”, с отказом от некоторых властных полномочий в пользу частной инициативы. А к этому номенклатура, привыкшая к положению маленького Сталина в каждой области, в каждом районе, даже к 1990 году не приготовилась.

Шатуновская умела влиять на Хрущева. Временами она казалась “серым преосвященством” при господине кардинале. Как-то и Фурцева приезжала к ней советоваться (оставив свою машину за несколько кварталов в стороне). Но господина кардинала легко было заводить и толкать то туда, то сюда. К тому же гэбэшники, сидевшие в узлах связи, просто не соединяли Ольгу Григорьевну с Никитой Сергеевичем, ей приходилось пробиваться то через Анастаса Ивановича, то через Нину Петровну — а в итоге у Шатуновской, за время работы в КПК, накопилось больше инфарктов, чем дел, доведенных до конца. Публикация дела об убийстве Кирова была отложена на пятнадцать лет (Ольга Григорьевна назвала это политическим самоубийством и была права: Суслов не стал ждать пятнадцати лет, Хрущев был свергнут через два года). Все попытки завести дела о коррупции неизбежно кончались провалом: круговая порука коррупционеров была непробойной.

Выйдя в отставку, Ольга Григорьевна беспомощно наблюдала, как разваливался главный труд ее жизни — дело об убийстве Кирова в 64 томах, и старалась сохранить в памяти исчезнувшие документы. Это был один из последних кругов ада, через который она прошла. Застенок, крики женщин под пыткой (одну из ее подруг вешали за ноги), “холодные, мрачные трюмы” парохода, подбрасываемого бурей в Охотском море, морозы Колымы, встреча в Москве со второй семьей своего мужа, писавшего ей в лагерь нежные письма, второй арест, тяжелый для каждого повторника, бессрочная ссылка — и беспрерывная, повседневная травля со стороны сталинистов, окружавших ее в КПК. И после всего — одиночество в квартире на Кутузовском с постоянным упражнением памяти, мешавшим сосредоточенности на главном для души в последние годы; наконец — болезнь и смерть любимого старшего сына, верного ей в тюремные и лагерные годы. И все же на девяностом году жизни хватило сил развязать дискуссию в “АиФ”, в “Известиях”, в “Литературной газете” и уже накануне смерти написать блестящую по лаконизму статью, в которой собраны все основные факты о провокационном убийстве, с которого начался Большой террор. Каково ей “оттуда” наблюдать попытки заполнить идеологический вакуум призраком “человекоорудия дьявола”, как назвал Сталина великий русский поэт Даниил Андреев.

Но все минется, только правда останется. И если памятник Сталину будет сооружен, то на постаменте его выбьют стихи Ахматовой:

Воспоминания Шатуновской подтверждают эту оценку. Что написано пером, не вырубишь топором.