Михаил Голубков

В.М. Пискунов. Чистый ритм Мнемозины

Опыты о русской литературе ХХ века

Название книги Владимира Максимовича Пискунова обращает нас к древнегреческой мифологии, притом не к самым известным ее героям. Недалеко от Лейбадейской пещеры, где прорицатель, сын бога и женщины, Трофоний давал свои знаменитые оракулы, услышав которые смертные приходили в ужас и отчаяние, были два источника: Леты и Мнемозины. Испивший воду Леты забывал свое прошлое; приложившийся к Мнемозине обретал память, дабы навсегда запечатлелись в ней предсказания Трофония. Забвение и память — два начала, исход борьбы которых определяет выбор пути — к хаосу небытия или гармонии жизни. Этот миф Древней Греции задает один из архетипов человеческой цивилизации: энтропийному стиранию памяти противостоят постоянные усилия ее сохранения и наращивания.

Филология и воплощает собой усилия памяти, противостоящей разрушительному времени. “Памятью, — цитировал Владимир Максимович Ю. Трифонова, которого знал почти наизусть, — природа расквитывается с нами за смерть. Тут и есть наше бедное бессмертие”. Последняя его книга, “Чистый ритм Мнемозины”, которую он успел подержать в руках и надписать друзьям, обнаруживает, что это было отнюдь не бедное бессмертие. Знаток литературы ХХ века, с легкостью ориентировавшийся и в сложнейшей философской проблематике символистов (любимым героем его был Андрей Белый), и в текущей литературе последних десятилетий, В.М. Пискунов собрал под одной обложкой свои исследовательские опыты о любимых писателях — и получилось, что в сфере его внимания — целое столетие, которому принадлежал сам, гражданином которого себя безраздельно ощущал.

Мне посчастливилось быть с ним знакомым, как и огромному числу людей, в чьи профессиональные интересы входила русская литература ХХ века. В нем всегда поражало отсутствие раз и навсегда зафиксированного суждения; напротив, радостная открытость всему новому — будь то новая тенденция литературного процесса, появление нового писательского имени или же монографии, полемичной в отношении к устоявшемуся мнению. Его книга как раз демонстрирует и широту авторских интересов, и многообразие научных и литературно-критических подходов к материалу. Это определяет ее композицию. Перед нами три раздела, если угодно, три литературоведческих цикла, объединенных в первую очередь личностью автора, тем очень специфическим языком, на котором он говорит, сохраняя личный взгляд критика и отстраненную научность и объективность, приличествующие литературоведу. Но самой важной составляющей этого языка становится явно слышимый старомосковский выговор символистской школы, будто бы воспринятый легко и свободно у старых москвичей. Не могу не вспомнить: морозная зима, прогулка по Арбату, и свой монолог о современной прозе, о новом романе Маканина, Владимир Максимович прерывает репликой: “А вот дом, где родился Белый. Ведь вы не можете не помнить, роман “Москва”, самые первые главы?”. Мне тогда подумалось, что следующим вопросом будет: “А хотите, зайдем? Я вас представлю”. В Серебряном веке он чувствовал себя как дома, будто вправду был легко вхож и к Белому, и к Блоку, и к другим героям первого цикла, в название которого все же вынесено имя писателя, чьи опыты, по твердому мнению Владимира Максимовича, предопределили художественное сознание всего ХХ столетия: “Андрей Белый и другие”.

Это не просто название в духе символистской критики, стиль и методология которой прочитывались во всех работах ученого. Это замечательная попытка выстроить модель Серебряного века, сделав точкой отсчета одну из его центральных фигур. В сущности, это попытка описать Серебряный век языком Белого, осмыслить ту эпоху в его категориях, сделать его понятийный аппарат инструментом современного филологического познания. Важнейшие произведения Белого, от “симфоний” и “Золота в лазури” до романного цикла “Москва”, ставшие объектом рефлексии ученого, показывают, сколь плодотворен взгляд через столетие из нынешнего рубежа веков в прошлый, если вспомнить и освоить язык, которым говорили символисты, в том числе и о самих себе.

Вторая часть — о русской диаспоре: “Россия вне России”. “Русская идея” — так названа одна из глав. Русская идея создается не по заказу очередного политического временщика, но выработана десятью столетиями существования русской цивилизации, и именно зарубежье смогло сохранить и приумножить ее смысловые пласты в тот период, когда на родине мысли Л. Карсавина и С. Франка, мягко говоря, не были востребованы. И статьи Пискунова, написанные в середине 90-х годов, были (и остаются по сей день) значимым опытом их интерпретации в современной ситуации, усилием их актуализации в нашей общей исторической памяти.

Третий раздел книги, посвященный текущему литературному процессу, участником и свидетелем которого был Владимир Максимович, представляется наиболее личностным: уходит академическая отстраненность, определенная временной дистанцией, и на первый план выдвигается темпераментный и яркий критик, видящий, однако, свою задачу в том же ракурсе, что и прежде, когда говорилось о русском Серебряном веке или же о зарубежье первой волны. Когда он пишет о прозе Ю. Трифонова или В. Маканина, сопоставляет эпос В. Гроссмана и Ю. Домбровского, то стремится в первую очередь к обнажению философских смыслов, которые содержат их тексты, к обнаружению метафизических основ бытия: неслучайно этот раздел открывается ретроспективно, статьей об Андрее Платонове, что обосновывает философско-метафизический ракурс прочтения прозы 60—80-х годов, которой посвящены последующие статьи.

Владимир Максимович был человеком очень веселым и ироничным, и это качество распространялось в первую очередь на собственную персону. Иногда за этой ироничностью скрывался дар провидения. В конце 2004 года он позвонил автору этих строк и после приветствий бодрым молодым голосом произнес: “Не скрою, довольно скоро мне стукнет восемьдесят. — И правда, верилось в это с трудом. — Так вот, задуман филологический сборник, в который я приглашаю своих друзей и коллег. Он посвящен еще не моей светлой памяти, но моему юбилею. Будете участвовать?”. Про память и юбилей было сказано так весело и легко, что не рассмеяться в ответ было невозможно. Сборник его учеников, коллег, друзей был составлен1. Но Владимир Максимович, увы, как в воду глядел: вышедшая книга, затевавшаяся как подарок к юбилею, оказалась его светлой памяти. Он ее оставил в сердцах тех, кто знал его лично, и тех, кто читал. Память о нем несет и его книга, названная именем Мнемозины.

¹Современная филология: итоги и перспективы. Сборник научных трудов. К 80-летию со дня рождения и 55-летию научной деятельности профессора Владимира Максимовича Пискунова. — М.: 2005.