Дарья Маркова

Новый-преновый реализм, или Опять двадцать пять

От автора | О повороте к реализму сейчас говорят “и стар, и млад”, но последние еще и прибавляют определение “новый”. Как раз о молодом да новом — эта статья.

Бросается в глаза, как часто в рассуждениях совсем молодых о их же творчестве употребляется лексика, связанная с боем-битвой-войной: спецназовцы духа, мы не кастраты — мы солдаты, стратегически мы уже победили, нам объявили всеобщую мобилизацию, и сразу стало понятно, что недостатка в желающих сражаться нет. Тут же раздается крик, с которым бросаются в атаку: “Ура!”. Даже название статьи “Пораженцы и преображенцы” косвенно отсылает к тематике боя, а еще ведь есть “Аленка-партизанка”, “Армия Гутэнтака”… Причем говорит это не о военизации литературы, а скорее о мироощущении молодости-юности: настрое на борьбу, на прорыв, на то, чтобы быть первооткрывателями, “перволюдьми новой эпохи”. Словом, вы ваш, старый, мир разрушили, а мы наш, новый, построим.

Новая эпоха, новое мировоззрение, новая литература, о которой никто, кроме них самих, не вправе судить, новый реализм… И сколько юной радости в том, что не придется “донашивать” старое, в том, что, кажется, никто из “отцов” ничего этого не поймет: “Как аналогию можно привести попытки ортодоксальных изданий печатать молодых, и потуги ортодоксальных критиков рассуждать о новой литературе, в которой они смыслят не больше, чем корова в яйцах”, — кокетничает на страницах ортодоксального издания (“Континента”) Максим Свириденков. А, собственно, кто это, почему не знаем? Если в двух словах, то молодой писатель и поэт, родился в 1984 году, в Смоленске, где и живет сейчас, студент Смоленского госуниверситета (журналистика), как и почти все, о ком речь пойдет ниже, — участник Форумов молодых писателей России в Липках. А не знаем, потому что и имена новые — прозаиков и поэтов, драматургов и критиков, известные им самим и еще узкому кругу друзей и знакомых, свои по-читатели, свои ценители и авторитеты. Для этого круга один из столпов современной критической мысли — молодой критик Валерия Пустовая (1983 г.р., Фрунзе, живет в Москве), выпускница журфака МГУ, финалистка конкурса “Дебют”, автор нескольких внушительных статей о творчестве молодых¹, которые я и буду цитировать дальше.

Прелесть всей этой чудесной новизны в том, что она позволяет делать замечательные открытия, значительная их часть касается именно нового реализма, теоретиком которого и является Пустовая. Причем если еще два-три года назад считали и насчитывали самое разное количество групп “новых реалистов”, существующих совершенно самостоятельно, плохо знающих о присутствии тезок-соседей, то теперь все куда более однозначно — конечно, речь идет о Самом Новом Реализме.

Первое открытие можно считать ключевым для всего разговора о новом литературном направлении: “Главная особенность современной литературной молодости — в абсолютном отсутствии рефлексии по отношению к прошлому”, что и демонстрирует это заявление, не принимающее во внимание, насколько названная черта характерна для молодости вообще, как и проявленный здесь же максимализм. “Отсутствие рефлексии по отношению к прошлому” не мешает проводить исторические параллели — с ситуацией Серебряного века, например. Впрочем, эта аналогия пользуется сейчас довольно большой популярностью, еще бы — такое приятно-перспективное сравнение.

Открытие второе: ““Новый реализм” молодой литературы — это более чем просто направление современной словесности. Это мироощущение нового человека, героя новой культурной эпохи”. Интересно, когда это направление было всего лишь направлением? Романтизм или сентиментализм — всего лишь направления словесности? Классицизм или соцреализм? Модернизм или клятый многажды новыми авторами постмодернизм? Или “лягушечные шестидесятники” XIX века были озабочены исключительно литературными вопросами, вопросами искусства? Хотя если памяти декларативно нет, придется согласиться с тем, что такую наполненность направлению словесности придать удается впервые.

Хорошо думать, что в 1990-е “все новое носило паразитический характер”, а отечественная постмодернистская литература боролась за “выжимание стиля”, в отличие от литературы новой, которая борется “за выживание человека”. Тем, кто разделяет эту точку зрения, настоятельно советую познакомиться с антологией новейшей русской поэзии “Девять измерений” (НЛО, 2004), в которой значительная часть стихотворений именно что “выжата” согласно определенной методе. Хотя трудно поспорить с тем, что молодая литература действительно борется (вспомним сказанное о мотивах боя), как ей и свойственно, более того, она действительно борется за выживание человека в мире, только надо уточнить, что речь идет о молодом человеке, который в этот мир, пока им еще не освоенный, только вышел, он почти неминуемо борется и за свое место в нем, и с ним самим.

Открытие третье: “Новый реализм — это когда критику есть работа по разгадыванию внутреннего, не декларируемого прямолинейно смысла произведения (не путать с расшифровкой постмодернистских культурных ребусов и угадыванием интертекстуальных ссылок…)”. Здесь молодому критику поистине удалось объять необъятное: превратить неотъемлемое свойство произведения искусства вообще — наличие в произведении внутреннего, сокровенного смысла — в черту нового реализма. Отмечу еще, что Пустовая говорит о работе для критика, а не о восприятии читателя: писатель пишет, критик читает (и тоже пишет), а собственно читателя как бы и нет. Для молодой литературы это, пожалуй, верно, известной — за пределами литературного сообщества — она не становится. Тем не менее возникает чувство, что речь идет о литературе для литературы, прекрасно обходящейся без читателя.

Молодые подчеркивают, что их новый реализм разрывает замкнутый круг шатаний от изысков постмодернизма к физиологическому очерку: если реализм, заявленный в 1990-е годы, появился вопреки постмодернизму и лишь укреплял этот замкнутый круг, не внося ничего нового, то нынешний, противостоящий традиционному реализму, имеет своей целью обновление — обновление жизни в первую очередь. Никакие конкретные произведения “традиционного реализма” не названы, есть только одно уточнение: новый реализм сравнивается с “узко понятым реализмом рубежа веков, непосредственно перелагавшим реальность на бумагу”. Такая исключительная буквальность восприятия начисто обесценивает “старый”, “наивный”, реализм, который и до “сердцевинных идей” в “вещи и человеке” не добирался, и типичное в эксклюзивном не выражал, и как только протянул столько времени — непонятно.

Четвертое открытие приводит к появлению еще одного термина (тоже, конечно, нового). Выясняется, что квинтэссенция нового реализма — это реализм символический, который позволяет совершать прорывы к “бирюзовым или громовым истинам”, он — “залог надмирных прозрений, основанных на символическом познании реальности, которое может быть подчас более близким к истине, чем прямые, без посредства жизнепознания, мистические вопрошания. В отличие от прежнего в нем есть диалектика вещи и идеи, феномена и ноумена, придавленного земным притяжением тела — и поднятых к небу глаз”. Окончательно распрощавшись с тенью “прежнего реализма” и традицией употребления словосочетания “символический реализм”, мы наконец добрались до свидетельства подлинной новизны отстаиваемого направления: ведь действительно каждое поколение неизбежно открывает свои, для него новые, “бирюзовые и громовые истины”, это и правильно, и необходимо, это позволяет такие истины сохранить, взрастив органично, это же не пакет акций, чтобы просто передать его от одного поколения к другому. Одну из таких истин Пустовая обнаружила за год, который прошел между написанием первой и второй частей статьи “Диптих”, и сама иронично обозначила ее как открытие: “Не все то ново, что молодо”.

В целом с новым реализмом получается точно как в “Двенадцати месяцах”: “С Новым годом, ваше величество, с новым счастьем!” — “Счастье у меня всегда новое. А вот Новый год еще не наступил”. Как и вечно новое счастье юной королевы, новый реализм оказывается явлением весьма переменчивым, и когда Пустовая, по ее же ироническому выражению, “меняет культурологическую призму на эстетический монокль”, потрясающих открытий становится гораздо меньше, так как речь заходит не столько о манифестации, сколько, собственно, о конкретных произведениях и их авторах. О том, что реально есть в литературе молодых, а не о “самой перспективной лошади”.

Надо сказать, что на ту же перспективную, пусть пока темную, лошадку ставят и некоторые старшие писатели и критики. В результате вдохновляемая премиями и проектами часть молодого поколения не просто живет и пишет, но манифестирует, ощущает свою особую миссию возрождения литературы, в связи с этим их произведения часто интереснее анализировать, чем читать: исследовательское, интерпретаторское удовольствие есть, а читательского маловато.

Все уже много раз процитировали рекомендацию Макса Фрая к изданию повести Ксении Букши (1983 г.р., учится на экономическом факультете Санкт-Петербургского университета, автор нескольких маленьких романов, рассказов и повестей) “Аленка-партизанка”: “Манифест какого-нибудь нового поколения”. То-то и оно, что какого-нибудь — то есть любого, главное, чтобы молодого и расценивающего себя как новое. А я ни манифесты не люблю, ни как новое поколение себя не расцениваю.

Тут-то и проявляется интересный момент, накладывающий отпечаток на все вышесказанное. Дело в том, что, читая молодых, не глядя на даты рождения, я волей-неволей формировала список своих читательских пристрастий: кто для меня интереснее, кто ближе по духу, по воззрениям, по приверженности к определенному стилю письма, кто дальше… И когда эта “подборка” начала вырисовываться, я и обнаружила, что Василина Орлова мне, пожалуй, ближе, хотя вовсе не обязательно интереснее Ксении Букши (а если брать критику, то и Валерии Пустовой), Владимир Лорченков — Сергея Шаргунова, Захар Прилепин — Максима Свириденкова, Ольга Елагина — Олега Зоберна… Первые в этих парах — 70-х годов рождения, вторые — 80-х, а максимальный промежуток между названными писателями 9 лет: самый старший из них (Прилепин) родился в 1975-м, самый младший (Свириденков) — в 1984-м.

При этом сейчас я говорю о мировоззренческой близости, а не о художественных достоинствах произведений. Так вот, оказалось, что с этой точки зрения я часто не могу принять (хотя могу оценить, понять и почувствовать) вещи тех, кто родился после 1980 года. В некотором смятении попыталась разобраться, как так, ведь, казалось бы, “одной крови”, одного поколения. Проверяла на других текстах — получается, что младших и ровесников довольно четко угадываю, а вот авторов более старших, которых по-прежнему упорно подают как “молодых писателей”, — Андрея Геласимова, Романа Сенчина, Дениса Гуцко, Илью Кочергина — я могу уже читать иначе, дистанция между нами больше (да и я в этом случае младшая).

Конечно, разница между поколениями зависит от возраста: “В детском саду разница в год — пропасть. Когда человеку перевалило за шестьдесят, эта разница — ничто. В средней школе человека считают “младшим”, если он родился как минимум на полтора-два года позже. Для старости два года — мизер”, — читаем в книге Павла Данилина “Новая молодежная политика 2003—2005” (фрагмент публиковался на сайте “Русского журнала” 25.11.05). Собственно, в этой статье автор констатировал и очень важное для меня различие: он разграничил поколения 1973—1979 и 1980—1985 г.р., так как “разница между поколениями в молодости составляет не более шести лет”. Как сказал один мой знакомый (1980 г.р.) о своем старшем брате: “Ты, мама, не сравнивай его пионерское детство с моим”.

Читая тех, кто родился после 1980-го, чувствую, с одной стороны, их железную устремленность к обновлению мира, жизни, литературы, с другой — их обиду, почти детскую: почему о нас не заботятся? — и часто скуку еще подростковую и как будто бы зависть, они обесценивают “отцов” (да и старших братьев) и одновременно идеализируют их время, ничего толком о нем и не зная. О молодых так много говорили и говорят в последнее время (особенно в свете популярности темы молодежной политики), в том числе и они сами, что среди них одни, как уже говорилось, начинают ощущать свою особую миссию, а у других возникает чувство, что их не понимают, для них ничего не делают, им должны. Кто-то сказал недавно, что трагедия нынешних взрослых в том, что их дети уже живут лучше них. Но тогда трагедия детей в том, что они по-прежнему руководствуются слышанным в прошлом “все лучшее — детям” и считают, что им недодали, а, напротив, все, что было, разобрали до их рождения, а их бросили в пустоту и разруху: “Что же происходило с теми, кто впервые сказал “мама” во времена перестройки или чуть раньше? — вопрошает на сайте РЖ один из них². — Этим мальчикам и девочкам, к потоку которых ваш покорный слуга тоже принадлежит, приходилось делать первые жизненные шаги не по широким аллеям всевозможных благ, но по выжженному полю, дикому полю”. Вот и думайте теперь, какое поколение до них делало свои первые шаги по “широким аллеям всевозможных благ”? Может быть, это были вы, читатель, признайтесь? И дальше: “Наверное, стоит прямо сейчас подойти к Кремлю, постучаться в дверку, подняться по лесенке и задать конкретным людям конкретные вопросы: “Господа хорошие, где заметное развитие молодежного самоуправления?”, “Господа хорошие, где политико-правовое просвещение школьников и студентов?”, “Господа хорошие, где широкое патриотическое воспитание тех, кому жить завтра и завтра же строить будущее?”, “Господа хорошие, почему вы все еще не создали Министерство молодежной политики?””. Действительно, давайте спросим, а заодно и про Министерства Правды и Изобилия, Любви и Мира. В искомом романе, где всеми этими министерствами достойные отцы озаботились загодя, вопросам воспитания, если помните, отводится особое место.

Но если от опыта Оруэлла и его поколения двадцатилетним отмахнуться легче, то вот пример куда более современный — повесть Александра Силаева “Армия Гутэнтака”. Ее автор родился в 1978 году в Красноярске, и информацию о нем можно найти, например, на сайте красноярских писателей. “Себе на удивление”, как сказано в его короткой автобиографии, Силаев “пребывает в трех союзах писателей (включая “ПЕН-клуб”); в 1999 году получил премию Астафьева, а в 2003-м за “Армию Гутэнтака” — “Дебют” в номинации “Фантастика”. Герои этой повести — жители сильного государства, воспитывающего элиту, юных пассионариев, в специальных закрытых учебных заведениях: “Простой народ, как они его называли, ненавидел спецобразованных. Он очень мало знал о хозяевах — заведения носили закрытый характер, — но кое-что чувствовал. Все чувства ухали в ненависть. <...> Согласно Программе, через двадцать лет народ должен был обязательно их возлюбить: целовать одежду, молиться, умирать за хозяев и т.д. Это нетрудно, если с массовым сознанием поработать. Воспитанники школ с массовым сознанием работать умели, но на излом ментальности, по подсчету, требовалось двадцать лет”. К вопросу об изломе ментальности: сам Силаев еще успел застать “политико-правовое” просвещение школьников.

Родившиеся в 80-е — дети переходной эпохи, в 70-е — переломной, заставшие и сам порыв, романтический во многом, конца 80-х — начала 90-х годов. Младшие говорят: у нас под ногами провалилась эпоха, и “отцы” в этом виноваты, теперь наш черед строить новый мир. Чуть более старшие понимают, что с эпохой им (нам) во многом повезло. Лучшие из младших писателей эту разницу осознают и говорят о ней в своих же произведениях: “То было время свободы, которую не ценили. Которой дышали попросту. Аленка и ее друзья выросли в этом. Старшие не могли понять их. Они-то попробовали свободы сперва с ложечки, они знали ее, как тайну, как слабость. А Аленка не знала, что бывает иное” (“Аленка-партизанка”).

Ссылаясь на странички ЖЖ Романа Ромова, Василина Орлова (на сей раз перед нами еще один член Союза писателей России и почти ровесница Силаева: 1979 г.р., село Дунай Приморского края. В 2003 году окончила философский факультет МГУ, ее проза, эссе, очерки, статьи публиковались в “Литературной газете”, “Независимой газете”, “Дружбе народов”, “Москве”) назвала людей, которым не пришлось гладить пионерский галстук, инопланетянами: они “посланцы иных миров, “апостолы City”, подобно героям повести еще одного из молодых писателей, Павла Костина, “Анестезия крыш””. Только вот эти “иные миры” понемногу становятся привычным ландшафтом, так что еще вопрос, кто тут инопланетянин. Это с нашей планеты 12-летняя дочка знакомых привезла фотографию памятника Ленину, а на недоуменное родительское: “А Ленина-то почему?” — отвечала, что не знала, кто это. Памятник и памятник. С этой точки зрения, и шапки-майки с “лейблом” СССР тоже сувениры из тех краев. Надо сказать, в одной из польских газет в начале декабря 2005 года публиковалась статья “СССР — как планета” (“Gazeta Wyborcza”: “ZSRR jak planeta”) с подзаголовком “Долго ли еще будет сопровождать молодых россиян угасшая империя?”. Причем автора ее больше интересует судьба восемнадцатилетних провинциалов, что волей-неволей “остались на планете СССР”. Центр—провинция — отдельная тема для разговора, но я знаю, что фраза персонажа повести “Потусторонники” Сергея Чередниченко (1981 г.р., Кызыл. Публиковался в южносибирской периодике, коллективных сборниках, журнале “Абакан литературный”. Студент Литинститута. Живет в Москве) об августе 1991-го: “Подумаешь, перегрызлись там в Москве эти партийные лидеры” — для меня невозможна, при всей моей дичайшей аполитичности.

Много раз уже говорилось — молодыми же — о том, что единства они не составляют, нет, к счастью, “министерства молодежи”, общей идеологической базы. Идеология — в отсутствии идеологии, и в этом (соглашусь с Жанной Голенко³) если не спасение, то благо, возможность заново открывать “громовые истины” и ценности, способность человека ценить выше идеи. Как бы ни хотела Аленка-партизанка от своей личности отказаться, она у нее — цитирую другого персонажа той же повести — “есть. Увы”. Осознать этого ей, правда, так и не придется — ее убьют раньше. Революция, в которой юность отказывается от личности во имя идеологии, бесконечна, потому что всегда кто-то наверху, а кто-то внизу, и разницы между ними, даже на взгляд Аленки, нет, такая вот трагедия положений. То есть собственно идеологии как таковой тоже нет — только огонь в глазах: “Было скучно, тело сжималось от холода, руки одеревенели. И Аленка сказала: “Эх, мне бы компашку! Мы бы напились и убили всех палачей!”” (Идеология: “Мы будем свергать режим!”).

В “Питерских каникулах” той же Ксении Букши нет столь явных обобщений, программности, зато ощущается и абсурд существования, и “радость молодая — невозможная”. Мне о ней не говорят, я ее чувствую. Персонажи “Аленки” — схематичны, герои “Каникул” — нет, хотя и скроены по “науке пацанского стеба”. Рассказ ведется не то что бы тоже о политике… Скорее, об отношении к ней и о цене идеологий, политических партий. Так как в “отстойном городишке, в нашем Каменном угле, принято, чтобы те мальчики, которые не хотят идти в армию, становились инженерами”, юноша едет в Питер поступать в вуз. А там “чисто для прикола” вступает разом и в две враждующие партии “Дыборосс” и “Выдембор”, потом становится было их единым кандидатом, только оказывается, что рано ему еще — восемнадцати нет, так что поступает в вуз на исторический, спонтанно так, как и все, что делается в этом рассказе. И видит в конце сон, о том, что началась война: “…и мне обязательно надо на нее идти, хоть я и отмазанный от армии, а все равно надо. <...> А поезд ехал все быстрее и быстрее, и все оставалось там, в мире, а я уезжал на войну, и мне там, во сне, было совсем-совсем не страшно”.

Ценности — есть, личность — есть, а идеологии нет. Собственно, как и в “Рулете с черникой” той же Букши: “А у меня вот есть идеология, — сказала Валентина Петровна. — Я вот тут рулет с черникой спечь собралась. Банку с черникой открыть и спечь. Как тебе такая идеология?” — “Классная идеология! — обрадовалась Маша. — Рулет — это дело. Такую идеологию я завсегда люблю”. Герой “Питерских каникул” с удовольствием бы к ним присоединился, однако во сне он на войну идет. Для меня эта позиция коррелирует с выраженной одним из обозревателей РЖ: “Любой мобилизационный план, как правило, плохая литература. Дайте пожить, а надо будет, так придем мы на призывной участок — куда же денемся…”.

Отсутствие идеологии в отношении к литературе заявлено и в манифесте жюри Студбукера 2005 года: “Однако слово “идеология” нам чуждо. Мы не хотим вырабатывать общую идею и озвучивать ее хором, поскольку убеждены, что никакого “общего представления” о литературе не существует”. Это именно манифестация отсутствия идеологии, и да простит меня Пустовая, но хочется сказать, даже для нее “наше литературное время ценно безкружковостью, заведомой свободой отдельно-личностного самоопределения”. Интересно-успокоительно, что это распространяется и на новый реализм, который, по ее мнению, не отражает интересов той или иной группы: “Новый реализм — это установка времени, актуальный идеал искусства, наиболее органичный для современной ситуации путь развития литературы. Дорога, а не граница. Новый реализм сочетает в себе по-реалистичному серьезное отношение к миру и человеку с ориентацией на творческое освоение опыта и фактов. Сотворение образов, слов, ритмов, идеалов и мифов — сотворение мира. Писатель нового реализма обнаруживает в себе Геракла, способного тягаться с чудовищами реальности за право определять этот мир”. То есть, заметьте, снова сражаться с реальностью, начало же цитаты опять отсылает нас к ряду открытий. Очень серьезно (так же, как “чистила” писательскую личность в статье “Новое “я” современной прозы”) молодой критик определяет и актуальный идеал искусства — конечно, он в руках новых писателей.

“Новый реализм” оказывается веянием настолько глобальным и всеохватным, что стремится вобрать в себя практически все заметные произведения молодых. Берегов снова нет, в результате все — реалисты. И Новиков, и Зоберн, и Сенчин, и Шаргунов, и Елагина… Впрочем, их-то творчество в реалистическое русло как раз легко вписать, но потом оказывается, что и Букша — реалист, потому что так спокойно в ее книгах повествуется об ирреальном, что оно становится привычным делом. Минус на минус дает плюс: “Ирреальность, помноженная на ирреальность, на выходе дает нам обыденность”, — заявляет и герой “Армии Гутэнтака”, описывающий альтернативный нашему мир. “Чистейший и зануднейший реализм”. Да, для персонажа, который в том мире родился и вырос, который знает, что была Мартовская буча, национальный императив, введение института консулов, программы спецобразования… Только персонаж описывает свой родной мир не с этой точки зрения, а с позиции человека из “выдуманного” им мира — нашего с вами. (Кто кому снится в Зазеркалье — король Алисе или Алиса королю?). Самое фантастическое место — реальность, в которой герои пребывают. Как не вспомнить замятинское: “В наши дни единственная фантастика — это вчерашняя жизнь на прочных китах. Сегодня Апокалипсис можно издавать в виде ежедневной газеты. Завтра мы совершенно спокойно купим место в sleeping car’e на Марс” (1922 год). До билетов на Марс дело пока не дошло, а вот Апокалипсис в качестве ежедневной газеты издавать пока еще по-прежнему можно, более того, это будет иметь успех.

Удобно и то, что уже давно появилось словосочетание “магический реализм”, потому что оно позволяет, теоретизируя, не “упустить” и творчество Владимира Лорченкова, молодого молдавского русскоязычного писателя. (Лорченков родился в 1979 году в Кишиневе, до 12 лет жил в Забайкалье, Заполярье, Венгрии, Белоруссии, с 12 лет постоянно живет в Кишиневе. Журналист и писатель). Его дебютный рассказ “Дом с двумя куполами” и повесть “Хора на выбывание” (премия “Дебют 2003”) написаны как раз в русле “магического реализма”, продолжающего линию хоть латиноамериканских писателей, хоть русских — от Сергея Клычкова до Анатолия Кима.

В “Хоре на выбывание” соединяются и сатирическое начало (которое сейчас активно возвращается в литературу), и волшебно-сказочное, только не в духе Салтыкова-Щедрина. Изображая происходящее в политической жизни Молдавии последних лет, Лорченков создает прекрасный мир, где утонувшее вечером в Днестре солнце пастухи утром вытаскивают баграми, чтобы начался новый день, где, стоя на крыше, можно отведать кусочек тумана… Ангелы-лоточники, цыганские сказки — нежно-волшебное повествование о Молдавии: “Государства Молдавия не существует. Вы посетили государство-фикцию. Есть местность Молдавия. Земля Молдавия. Плоть Молдавия. Кровь Молдавия. Запах Молдавия. Цвет Молдавия. Ощущение Молдавия. До таких бюрократических тонкостей, как управленческий аппарат, осознание государственности, управление территорией, мы, молдаване, не снисходим. <...> Вы посетили землю призраков, только вместо привидений здесь эмоции и страсти”. Сказка, сон, государство-ловушка, не хуже Макондо, “большая тайна маленькой Молдавии”. Правда, не поэзией единой, и там же глава политической оппозиции на время воскрешает своего некстати умершего отца, чтобы нарушением траура не испортить свой политический имидж, а потом принимает бразды правления в концлагере, дожившем под чутким руководством глав государства до наших дней со времен Второй мировой.

Политическая борьба в повести определяется через название национального танца, во время которого из круга понемногу выходят выбившиеся из сил. Политики танцуют, журналисты подтанцовывают, а то и понемногу занимаются постановкой танца, выбыл, утомившись, пока разве что народ. Подзаголовок — “Повесть о реальных событиях, произошедших в Молдавии, творчески осмысленных и перевранных автором” — практически полностью соответствует одной из приведенных выше цитат о новом реализме, сочетающем “по-реалистичному серьезное отношение к миру и человеку с ориентацией на творческое освоение опыта и фактов”.

Вера в отсутствие границ тоже присуща молодости, обновление жизни, литературы кажется полным и беспредельным, это чувство роднит многих персонажей молодых авторов — и тех, о ком в повести “Химеры” пишет Марина Кошкина (1985 г.р., Ярославль. Студентка Ярославского госпедуниверситета (журналистика), и героев упомянутых “Потусторонников” Чередниченко, и Аленку-партизанку с сотоварищи… А в “Армии Гутэнтака”, по выражению Ольги Славниковой, и вовсе “мир приведен в соответствие с подростковыми жестокими мечтами”. Причем Силаев, судя по тексту, это прекрасно осознает и, собственно, это и изображает. “Отсутствие предела легко осознается в семнадцать лет”, — там это сказано об одном из экзаменов, во время которого надо было “сложить кубики истории в согласии с заново отысканным смыслом”: “Восемьдесят щенков стали тойнби и ясперсами, данилевскими и леонтьевыми, шпенглерами и гумилевыми, гегелями и марксами. А затем посмотрели вслед, высморкались, улыбнулись, пошли дальше. Любой из них превзошел этих взрослых людей. Потому что они — простые люди. И нет предела”. Для них нет предела и в литературе — написать роман для них означает сдать экзамен по этому предмету. Это может любой: “Желание, технологии, время. Скучно. Только вот убивать нескучно, признавались неоднократные чемпионы”. В связи с этим всплывает недавнее воспоминание-ассоциация: в маленьком кинотеатре смотрела “Семь самураев” Куросавы. Зрителей, в основном студентов, смерть на экране чаще всего как-то очень смешила.

“Любым”, который может написать роман (повесть, рассказ), сейчас очень часто оказывается молодой филолог, журналист: если просматривать подряд информацию о молодых авторах, кажется, что они через одного, если не чаще, вышли из гуманитарной сферы.

У Натальи Рубановой (1974 г.р., Рязань. Живет в Москве), которая, кстати, не филолог и не журналист, а вовсе даже музыкант и, опять же, член Союза писателей, в повествовании о филологине Аннушке “Люди сверху, люди снизу: текст, рассыпающийся на пазлы” говорится: “На ум приходит красивая фраза “янтарная крыса сезона дождей”, но Аннушка не знает, что с ней делать — она же не является автором!”. Аннушка — нет, но не мучиться же из-за этого толпам других невостребованных с профессиональной точки зрения филологам?

Общий уровень техники высок, доступна самая разная литература — от древнерусской, классической русской и советской до переводной всех времен и народов, — да еще есть высшее образование, да еще вседозволенность, да нахальство молодости, да возможность публиковаться. В результате многие пишут не потому, что не могут не писать, а скорее по принципу: “Ой, столько читал(а), дай-ка и я что-нибудь напишу”. Это касается, конечно, не только молодых. Аналогия из фигурного катания: когда-то пределом мечтаний был прыжок в два с половиной оборота, теперь все лучшие фигуристы выполняют четверные прыжки. Даже если ошибаюсь сейчас в темной для меня области, аналогия, думаю, понятна; знаний может быть довольно много, как и рефлексии, в том числе само-, в том числе — над текстом, много представлений о том, как надо писать. “Желание, технологии, время. Скучно”.

Выбираясь из-под груды написанного в самое последнее время, я в очередной раз вспомнила героя книги Януша Корчака, маленького короля Матиуша-реформатора, который считал, сколько книг он сможет прочитать за год, два, четыре, если будет прочитывать в день по книге: “Ведь в году 365 дней. Значит, Матиуш за год может прочитать 365 книг. За два года семьсот тридцать”. И так далее. “Вздохнул Матиуш: ужасно много у него работы”. Вздохнул и сегодняшний читатель: читая целыми днями, он не сможет охватить даже опубликованного за день. В результате возникает странное сочетание информационного шока и при этом информационного же голода, еще больше ситуация усугубляется тем, что вместо художественного процесса перед ним нередко оказывается чистая коммуникация (определение молодого журналиста Данилы Ремизова из статьи об актуальном визуальном искусстве “Ярмарка тщеславия”, “Континент”, № 125).

Ежегодный срез, который демонстрирует конкурс “Дебют”, говорит о существовании лаборатории, котла, из которого что-нибудь да выкипит, вот только ряд авторов из него выбираться то ли не стремится, то ли их настойчиво возвращают туда старшие собратья по цеху. Раз зарекомендовавшись “молодым писателем”, из этой резервации не так легко выйти, тем более что не только сам писатель становится старше, но и те, кто его оценивает, кто привык не принимать его в качестве состоявшегося, взрослого автора, привык его поощрять или журить. В целом это напоминает мне ситуацию времен обучения на филфаке: весьма и весьма пожилой профессор заменял своего коллегу. Это была первая лекция цикла, и заменявший сетовал на то, что читать курс дали не ему. “Но что делать, — сказал он. — Надо давать дорогу и молодым”. Через неделю в аудиторию вошел этот молодой преподаватель… с полуседой бородой по пояс!

В итоге таланту надо пробиваться не только в литературу, но и из искусственного образования под названием “молодая литература”, что усложняется постоянным отодвиганием ее границ — конкурс до 25, форум до 35, мастер-класс до 40 лет… Странное восприятие ее как отдельного, особняком стоящего подвида активно поддерживают многие старшие — хотя бы уже и проведением форумов-конкурсов, изданием отдельных “молодых” номеров. Для некоторых журналов (например, для “Континента”), похоже, это вообще сознательно выбранная политика — “продвигать” молодых и возлагать на них наиособейшие надежды, более того, внушать им мысль об их особой цели, задаче по возрождению и жизни, и литературы. (Очень похоже на формулировки, касающиеся нового реализма). Но одно дело — публиковать молодых и другое — публиковать только молодых. Одно дело — открывать новые имена и другое — создавать выгороженное пространство для них. Песочницу, по сути. Да еще внушать ее обитателям, что, кроме нее, на свете нет ничего важнее и значительнее.

Именно “Дебют”, не говоря уже о многочисленнейших литературных сайтах, дает ощущение, что в поход выдвинулась армия талантов: 40 000 каждый год, восклицают все. Но учтем и замечательный комментарий Леонида Костюкова, члена жюри “Дебюта-2003”, который на вопрос об оценке среднего уровня присланных работ ответил: “Средний уровень сорока двух тысяч работ, конечно, чудовищный. А общий уровень лонг-листа очень высок”. Талантливых много. Среди молодых их вообще много. Почти все мы в юности пишем стихи — когда ужасные, когда вполне неплохие, редко — хорошие. Потом это проходит, а те, у кого нет, становятся поэтами. Или графоманами. В результате, как и в любой области, из толп юных талантов вырастает несколько талантов взрослых.

Кажется, Василина Орлова замечала, что возрастная общность скоро распадется — просто со временем. Сейчас мне кажется, что то же самое произойдет и с “новым реализмом”, который больше существует в манифестах и программных статьях, чем в реальных произведениях; он больше характеризует восприятие молодых — их желание влить в литературу свежую кровь, переделать мир, чем новое литературное направление.