Виктор Коваль. Разговор о понятиях. Рассказы стихийного философа. Виктор Коваль
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Виктор Коваль

Разговор о понятиях

Об авторе | Виктор Станиславович Коваль родился в Москве в 1947 году. Окончил художественный факультет Московского полиграфического института по специальности художник-график. Как автор стихов неоднократно печатался в “Знамени”. Имеет две поэтические книги. Пишет прозу (журналы “Политбюро”, “Еженедельный журнал” и др.). Член Союза художников и Союза писателей Москвы.

 

— Плотва — не понятие, просто рыба. А рыба — понятие! Понял?

— Понял. Вобла — не рыба, просто понятие. А с пивом — фундаментальное.

Неловкость

Когда однажды я сказал: “Извините, я, кажется, не туда попал”, женский голос мне ответил: “Ах, какой вы неловкий!”. Эта, возможно, стандартная телефонная шутка подвигнула меня на размышления о неловкости.

Неловкость бывает физическая и моральная. Часто обе эти неловкости совмещаются: человек, совершивший неуклюжий поступок, испытывает перед собой и окружающими чувство неловкости. Собирательный образ неловкого человека — это нескладный чудак, попавший впросак с местом и временем своей жизнедеятельности. (Заметьте, что все злодеи — ловкачи, а среди неловких преобладают люди душевные: Пьер Безухов, князь Мышкин, Обломов и т.п.)

Притчей во языцех стали: неловкость слона в посудной лавке, гоголевского Собакевича (на ноги наступает) и плохого танцора, которому всегда яйца мешают. Неловкость естественна для нетрезвого человека, бега в мешках и первого поцелуя. Особая неловкость связана с профессиональными занятиями. Такова походка моряка и штангиста, и таков почерк врачей — корявый и трудно читаемый. Кто не имеет права на неловкость? Саперы, фокусники и вратари (здесь “неловкий” — в смысле “не могущий ловить” — мяч). Для всего остального человечества неловкость простительна, поскольку от случайности никто не застрахован.

Не забуду, как однажды в Кракове я при расставании с дамой поцеловал ей руку, что в Польше принято делать на каждом шагу. К сожалению, дама оказалась феминисткой, воспринимающей такие поцелуи как оскорбление. Она резко выдернула руку и тем самым раскровянила мне губу своим кольцом, сделанным в виде змейки. Эта неловкость напомнила мне другую, из моего далекого детства.

В то время мой дедушка Арсений любил слушать сладко-мучительную для него военную музыку. При этом он, закрыв лицо ладонями, рыдал. Однажды я, желая успокоить дедушку, поцеловал его в лысину. Но в этот момент дедушка разогнулся и — опять-таки — разбил мне губу своей макушкой.

В этих случаях я был лицом страдательным. Хуже, когда из-за моей неловкости страдали окружающие. Как-то повстречался я со старой своей знакомой, но бестактным образом не смог вспомнить, кто она такая.

— Неужели я так изменилась? — спросила она печально.

Я поспешил ее успокоить тем, что она-то — в порядке, а это я — очки дома забыл, а мне без них — ну никак! — дескать, “мартышка к старости слаба глазами стала”. Так я пошутил, желая разрядить обстановку. Но главная неловкость заключалась в том, что моя знакомая стояла в очках, звали ее, оказывается, Мартой, а дразнили — мартышкой.

Другая неловкая история связана с моей тогда шестилетней дочкой.

Как-то при гостях я сделал ей замечание, что она уж слишком буйно развеселилась. В ответ дочь демонстративно показала мне средний палец. “Что это такое?!” — воскликнул я. Дочь мне объяснила: “Это же фак ю, папочка!”. (Наверное, жест и слова взяты были ею из боевиков TV.) Все гости дико хохотали: “Дочь раскрывает отцу глаза на мир!”. Я тоже смеялся, но, признаюсь, испытывая легкое чувство неловкости.

Тяжелое чувство неловкости я испытывал всякий раз, когда отволакивал нашу стиральную машину из коридора в ванную и обратно. Этот неподъемный (не за что ухватиться) механизм во время работы доходил до состояния бешеной трясучки. Поэтому кто-то обязательно должен был на нем сидеть. Механизм пенился и взбрыкивал.

Еще неловкость: однажды, когда я служил в армии, мне приказали погрузить ящик с радиоактивным элементом. На нем было написано: “Держать на расст. 1,5 м”. На каких руках такое нести? С заданием я все-таки справился, но — как? — сейчас не помню, давно это было — в 68-м году. И — ничего! Жив до сих пор! Вот только, может, память (см. эпизод с мартышкой)...

Из исторических неловкостей отмечу развязавшийся шнурок ботинка космонавта Гагарина. Кинохроника донесла нам, как этот шнурок болтался под ногами космонавта при его триумфальном подходе по ковровой дорожке к Хрущеву. Я — один из тех, чьи шнурки, подобно гагаринским, способны так же предательски развязываться в самый неподходящий момент. Ну не могут они у нас связываться в какие надо узлы! Уверен, что Юрий Алексеевич так же, как и я, страшно мучился, пытаясь складывать свои рубашки таким образом, чтобы они не мялись, или страдал, упаковывая что-либо в оберточную бумагу. Ну неловкие мы в этом смысле! Родственную неловкость я наблюдал и у Буратино, когда Мальвина отчитывала его за не вымытые к обеду руки и пролитые чернила.

А вот примеры взаимной неловкости. Первый: Чичиков и Манилов никак не могут пройти в дверь, потому что каждый уступает другому дорогу. Второй: главы государств, торжественно обмениваясь подписанными документами, путают руки — какой вручать, а какую — пожимать. Третий: я, ученик седьмого класса, вбегаю в учительскую за мелом, а там училка, задрав юбку, поправляет чулок. Неловко обеим сторонам.

А о коллективной неловкости однажды очень точно сказал В.С. Черномырдин: “Хотели как лучше, а получилось как всегда!”. Почему? Потому что как лучше — хочется всегда! Наверное, тем и объясняется наша фатальная неловкость, что возникает она на пути к недостижимому совершенству. Всегда недостижимому!

Неловкость могла быть и божественной, когда “…ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила”. Могла быть и роковой. Надо ли уточнять — чем обернулась, казалось бы, пустячная неуклюжесть Ивана Ильича в рассказе Льва Толстого “Смерть Ивана Ильича”? А булгаковская Аннушка со своим случайно пролитым постным маслом?! А Владимир Ленский, ошибочно бьющий свою фигуру (“И Ленский пешкою ладью берет в рассеянье свою”)? Мы-то ведь знаем, как он скоро закончит свою жизнь. А Деметра, “в рассеянье” съевшая плечо Пелопа, сына Тантала? Все это — по разным причинам — оплошности и неловкости, но — нешуточные!

Мой сосед, например, как-то, моясь в ванной под душем, увидел шального таракана. Пытаясь прибить его сильной струей, неловкий сосед случайно обдал водой электрическую лампочку, которая тут же и лопнула. Впотьмах сосед серьезно порезался об осколки. Вызывали “неотложку”.

А у Эдгара По герой из-за досадной оплошности вместе с трупом жены замуровал в подвале и своего живого кота. Позже кот выдал тайну героя своим отчаянным воем из подвала. Этот же, но слегка видоизмененный сюжет я до сих пор прослеживаю в некоторых детективных фильмах, где спрятавшегося героя выдает с головой звонок его мобильника. Здесь неловкость понимается как недоразумение, то есть — отсутствие должного разумения, предусмотрительности.

Иной раз неловкость способна вызвать доселе неведомые ощущения. Однажды я по невнимательности попытался накрыть крышечкой от сахарницы стоящую рядом десятилитровую кастрюлю. На какой-то миг я почувствовал, что проваливаюсь в пропасть! Можете проверить. Но — только так, чтоб все произошло случайно!

Конечно, при совершении неловкого поступка человек пусть немного, но неадекватен. То есть — не соответствует конкретной действительности. Например, влюбленная повариха неловко пересаливает суп, потому что она мысленно — с любимым в шалаше, а не на кухне с кастрюлями. Такая неадекватность связана с личностной аномалией. Она наблюдается и у Дон Кихота, надевшего вместо шлема медный таз цирюльника, и у человека рассеянного “с улицы Бассейной”, надевшего вместо шляпы сковороду. Иная природа неадекватности у Гулливера. Сам он — в норме. А вокруг него — то великаны, то лилипуты. А им-то каково — с ним? Так же неловко. Как видите, неадекватным и неловким по разным причинам может оказаться и испанец, и россиянин, и англичанин, и великан, и лилипут. Мы добавим: и мышка (бежала, хвостиком махнула — яичко разбилось, а мышке этого не надо).

Остерегайтесь произносить неловкие соболезнования, комплименты и поздравления. Вот их примеры: “Ирина! У вас улыбка, как у Леонардо да Винчи!” (бородатого и хмурого старика); на поминках: “Пользуясь случаем, скажу несколько теплых…” (нашел случай и пользуется) — и на свадьбе: “Желаю вам жить, как петелька с пуговкой!” (петля — настораживает).

Конечно, ловкость — лучше, чем неловкость. И все же многие любимые нами с детства доблести и геройства оказались бы невозможными без неловкости, например, путаника Паганеля или троекратной в один день неловкости бесстрашного д’Артаньяна (вспомним: перевязь Портоса, носовой платок Арамиса и раненую руку Атоса).

Может возникнуть вопрос: “А не слишком ли много разговоров вокруг какой-то неловкости?”. Отнюдь нет! Неловкость — понятие фундаментальное для всей нашей цивилизации. Ибо первое чувство, которое испытал исторический человек после грехопадения, было чувством неловкости. Эту неловкость он до сих пор по-разному переживает на всех орбитах своего бытия. О чем я, также испытывая чувство неловкости, добросовестно и доложил.

Субъективность

В общественном сознании у субъективности сложилась нехорошая репутация. Какой взгляд у объективности? Всегда объективный — прямой и ясный. В свете этого взгляда мы воспринимаем субъективный взгляд как если не совсем кривой, то несколько замутненный.

Мне тоже кажется, что объективность всегда права, а субъективность — склонна заблуждаться. Ведь, говоря, что “это мое, чисто субъективное мнение”, я уже заранее пытаюсь оправдать его возможную ошибочность. Конечно, я лично согласен с существованием субъективности, но хотел бы это существование ограничить, например, в политике. Хотя субъективисты там сами себя и губят — своим субъективизмом.

Не всегда субъективность и объективность — такие же антагонисты, как правда и ложь. Иной раз их взаимоотношения приобретают характер тесного сотрудничества. Например, из объективного превосходства ЦСКА над “Зенитом” (3:1) следует мое субъективное счастье, а субъективная информация: “Сегодня мне как-то не по себе!” преобразуется в объективную: “И это — пройдет!”.

Субъективность утверждает: “О вкусах не спорят!”, а объективность ее поправляет: “Спорят! Потому что есть объективные критерии!”. “Вот и получается, — резюмирует субъективность, — что если б не эти ваши критерии, то жили бы мы все спокойно, не портя друг другу нервы, каждый — при своем вкусе!” Как видите, субъективность способна вступать с объективностью в состязательный диалог, иной раз обнаруживая при этом сомнительную игривость своего мнимого ума.

Действительность такова, что бывает только объективной, а если она вдруг субъективная, то это уже — иллюзия! Разумеется — субъективная. Иллюзия может быть осмеяна, а с объективной действительностью, как и с милиционером при исполнении, — шутить нельзя!

Еще субъективность — непредсказуема: “А я так хочу!”, капризна: “А мне это не нравится!” и ненадежна: “Какое мне дело до всех до вас?”.

Про объективность, желая усомниться в ней как таковой, говорят: сомнительная. А вот про субъективность так говорить нельзя — получится ей похвала, ибо сомнительная субъективность в этом случае обретает черты объективности. Также про объективизм никогда не скажут, что он — крайний, а вот субъективизм бывает крайний, такой, что дальше ехать некуда! Наверное, потому, что само слово “субъект” (какой-то, в шляпе, лысый, лохматый) часто употребляется с негативным оттенком: некий крайне неприятный тип, от которого лучше держаться подальше.

Этот тип все время повторяет: “Мне лично кажется…”. Здесь слово “лично” — лишнее, но такой уж он субъект — никогда не упустит любой возможности, чтобы подчеркнуть свое право на свой субъективный взгляд. Конечно, объективность признает это право, но — исключительно в специально отведенных для этого местах: в лирических стихах и в любой иной исповедальной литературе.

Как-то пришлось мне рисовать иллюстрации к рассказу известного музыковеда Артемия Троицкого. Его текст представлял собой простую таблицу из двух колонок. В одной колонке помещался список всего того, что автор любит, а в другой — что не любит. В частности, Троицкий любит: солнцезащитные очки, бас-кларнет, муссы и желе, платья с декольте и подушки. Не любит: галстуки, презервативы, минеральную воду без газа, мобильные телефоны, компьютеры и колготки. Что я могу сказать об авторе этих признаний? Что человек он, скорее всего, хороший, наверное — родственная мне душа, с которым, однако, могла бы поспорить моя дочь — насчет минеральной воды и лично я — насчет, например, солнцезащитных очков. Мне они отвратительны.

Еще мне не нравится ледниковый период. Нравится — юрский. Не нравится XVIII век и химия, почти во всех смыслах этого слова, за исключением — “нахимичить”. Нравятся рыжие женщины с зелеными глазами. Многие считают, что таковые — ведьмы и их надо сжигать, если они не утонут. Я так не считаю. Очень плохое впечатление производят на меня бальные танцы. Скуластые и мосластые создания вертятся как заводные, выставив вперед и назад ногу, как мне кажется, едва заметного третьего партнера. Чуть лучше — танцы на льду, потому что там они поскальзываются и падают. А хуже может быть только синхронное плавание. Другое дело — спортивная гимнастика! Эти уравновешенные и точно выписанные по силуэту фигуры находятся в размышлении перед первым шагом. И вот он сделан, а дальше происходит — невероятное! После чего они делают заключительный шаг и немного оступаются, но мы их поддерживаем!

Не нравится мне нашейный платок на шее поэта Андрея Вознесенского и шляпа на голове артиста Михаила Боярского. Нравится — берет балетмейстера Игоря Моисеева. Все артисты, обритые наголо под “крутых”, мне нравятся тем, что честно встретились со своим собственным идиотизмом. Собеседник, говорящий: “Без проблем!”, мне не нравится, тем более — говорящий: “Это ваши проблемы!”.

Мне нравятся хорошие слова “прощай, Рио-рита!” и не нравятся плохие слова “разрыв фолликул”. Хорошее слово — “отстой”, плохое — “нормалек”. Эвфемизм “блин” значительно хуже, чем похожий по употреблению “японский городовой” или “японский бог”. Кстати, “япона мать” — очень плохая выдумка как иронических поэтов, так и владельцев суши-ресторана “Япона мама”, что рядом с Концертным залом имени Чайковского. Говорю так, несмотря на то что Екатерина, родственница моей жены, как раз по отчеству Японовна и есть. Ее дед, вернувшись с японской войны, назвал своего новорожденного сына Японом. И это мне нравится. А самым лучшим эвфемизмом я до сих пор считаю забытый ныне “мать-тиас ракоши!” К самому Матиасу Ракоши я равнодушен.

Так же равнодушен я и к морепродуктам (frutti di marе). Нравится — pasta (спагетти с тертым сыром и макароны по-флотски). К слову сказать, все кулинарные телепередачи отбивают у меня аппетит, а все скабрезные, вроде “Про это”, — воспитывают во мне агрессивного ханжу. Когда в разнообразном эфире говорят: “Оставайтесь с нами!” — меня тошнит. Тут я вернусь к муссам и желе Артемия Троицкого. Это каким же надо быть маменькиным сынком, чтобы в давно уже зрелом возрасте хвастаться пристрастием к такой гадости! Я, например, в детстве любил есть обгоревшие спички, а мой сверстник, сосед, — пить керосин.

Соленые огурцы внушают мне ужас. Но не сами по себе, а из-за того, что ими лет пятьдесят назад я должен был закусывать постылый рыбий жир. До сих пор, съев даже кусочек соленого огурца, я тут же воспринимаю прочую еду как пропитанную рыбьим жиром.

Вот еще примеры вкусовых галлюцинаций, также чисто субъективных. А.И. Куприн, будучи эмигрантом в Париже, говорил, что французское вино пахнет мокрой собакой. Сравни с мнением моего бывшего ротного командира: “Чужие женщины всегда пахнут псиной!”. Так же и Вертинский: “Фи! Ваши розы пахнут псиной!”.

Мне очень нравится быть чистым, а вот мыться — не очень! Ведь помывка — всего лишь необходимая гигиеническая процедура. Но многие киношники используют ее как наилучший повод для показа обнаженных актрис. Я сочувствую этим бедолагам, которые по указке придурков-режиссеров вынуждены долго и нудно тереть себя мочалками так, будто они — шахтеры, только что из забоя! Так же мне не нравится, когда герои порнографических фильмов целуются.

Раньше мне нравился хоккей. Теперь — не нравится. Наверное, из-за того, что я перестал различать шайбу на телеэкране. Согласитесь, что без шайбы все эти “ледовые сражения” выглядят абсурдными. Это — как смотреть оперу без звука. Впрочем, такое занятие мне как раз нравится. Звук отвлекает внимание зрителя от нечеловеческих усилий певца, без пения еще более выразительных.

А электрическая зубная щетка? Скоро и ботинки зашнуровывать вместо нас будет электричество. Да и носить их — оно же! Мне это никогда не понравится.

Не нравится мне и идея раздельного мусора. Если все раскладывать по полочкам до конца, то тогда и фекальные отходы надо так же разделять. Не нравятся мне и наши цифры: одни — римские, другие — арабские!

Как видите, на фоне простых перечислений (люблю — не люблю) возникает и психологический портрет их автора, и образ его времени. Допускаю, что и то, и другое может настолько не понравиться моему читателю, что именно с них он и начнет список своих антипатий, а исповедальная литература — обретет своего нового автора.

Еще мне не нравится бездушный автоответчик и по той же причине беседы врачей о здоровом образе жизни.

В силу того, что среднестатистический доход населения возрос, а мой личный — упал, объективная действительность мне также не нравится. Но здесь я умолкаю, потому что дразнить объективную действительность — большой грех, хотя я, кажется, знаю, как это надо делать: крикнуть ей в лицо, что она — субъективная!

Перечитав настоящий рассказ, я с удовольствием констатирую, что моя субъективность как одного из его героев — подлинная, а как его автора — сомнительная!

Запрет

После того как самый первый и единственный запрет оказался нарушен, возникло столько запретов, что появилась необходимость их описать и систематизировать. Несмотря на то что науки о запретах нет, настоящий рассказ написан как раз в духе введения в эту науку.

Запреты бывают внутренние и внешние. Внешний запрет говорит: “Тебе нельзя заглядывать в сокровенный чулан и нельзя убегать за ворота!”. А внутренний запрет говорит: “Мне нельзя в этом признаваться!”.

Что еще я знаю о запретах?

Что среди них самый универсальный — это запретительная табличка в трамвае: “Не высовывайся!”. Самый циничный — запрет на право переписки при полученном сроке 10 лет (расстрел). Самый гуманный запрет я наблюдал под Тамбовом, возле шоссе: “Проезд закрыт — рептилии идут на размножение!”. Самый актуальный для меня литературный запрет — не растекаться мыслью по древу. Никогда не забуду и запретительной таблички, написанной рукой неграмотной старушки-уборщицы в общественном туалете Савеловского вокзала: “Не сы напл!”.

Бывает, запрет заявляет о себе с трибуны ООН, например, в связи с испытанием или распространением ядерного оружия, бывает, запрет орет из-под земли от имени электричества: “Тут не копай! Убью!”, а бывает, запрет внятно и “уже в который раз!” предупреждает строгим родительским голосом: “Витя! Эту вазу трогать нельзя!”.

Я помню эту вазу. Китайскую, с драконом. Была — из фарфора. Но самым для меня памятным предметом запрета, конечно, являлся папин пистолет. Папа был кадровым военным и иногда приходил домой вооруженным. Дома хранить пистолет запрещалось даже в тайнике, только — в металлическом сейфе. Еще я помню палаш соседа дяди Коли. Австрийский, со времен Первой мировой. Хранился он, по словам другого соседа — дяди Мони, “на страх французским кокоткам”. За его хранение (в сундуке под кроватью) полагался срок. А на даче у Батяевых стоял, спрятанный на чердаке, самогонный аппарат, такой же уголовно наказуемый.

Здесь особо следует сказать о тех предметах, которые, будучи по своей природе абсолютно легитимными, вдруг оказались вовлечены в запрещенную или предосудительную деятельность.

Бинокль “Цейс и Кон”. Лежа на крыше сарая и глядя в этот бинокль, мы с пацанами пытались рассмотреть кое-что в окне женского отделения Сандуновских бань. В качестве наказания за этот аморальный поступок мы получили зрелище, нас жестоко разочаровавшее.

Пишущая машинка “Эрика”. На ней я печатал “самиздат” (а мой сосед дядя Коля — донос на меня). Магнитофон “Яуза”. Он воспроизводил песни опальных поэтов. Патефон “Victor”. Сидя у этого патефона, моя мама в довоенное время слушала “врагов народа” — А. Вертинского и П. Лещенко. Радиоприемник “ЭЧС”. Он доносил до нас из комнаты дяди Мони (говорят, спекулянта) глушение вражеских голосов “Америки” и “Би-Би-Си”. “ЭЧС” дядя Моня расшифровывал как “Это честное слово”. Швейная машинка “Зингер”. На ней моя мама шила на заказ платья, что также запрещалось — как подрыв советской экономики и власти*. Конечно, соседи могли бы настучать на маму, но и они — подрывали: и Татьяна шила, и Ольга. А у Татьяны даже был манекен — женский торс на роскошной подставке из красного дерева в стиле модерн. На таких подставках сидели кассирши в “Елисеевском”. Поскольку этот манекен свидетельствовал о запрещенной деятельности, Татьяна его прятала в шкафу.

Возможно, сейчас упомянутые выше запреты воспринимаются так же, как запрет на ношение бород при Петре I и их вынужденное бритье. Дескать, дело прошлое, такова история. А история такова, что бритье, оказывается, тоже может быть запрещено, например, сейчас в наших парикмахерских.

— Почему? — возмутился я. — Это же, как в прачечных запрещать стирать носки!

— СПИД! — коротко ответила парикмахерша.

Увы! Тут волей-неволей приходится говорить о презервативах. Раньше в аптеках лицам, не достигшим совершеннолетия, продавать презервативы запрещалось. Поэтому мы посылали туда Чусова — самого взрослого из наших второгодников. Стоили презервативы какие-то копейки (2 копейки) и использовались нами для того, чтобы пугать и дразнить ими девчонок. Бывало, раскроет одна из них “Алгебру”, а там вместо закладки… Равнодушная реакция некоторых говорила о том, что назначение сего предмета им неизвестно. Это сейчас эти самые… показываются по телевизору крупным планом. А раньше об этих самых… говорить было не то чтоб запрещено, а как-то омерзительно. Как о клизме. Так что эту “резиновую” тему можно назвать скорее неприкасаемой, а не запрещенной.

Запрещенная тема и запретная — синонимы. Но иногда между ними наблюдается разница. Запрещенность связана с временным произволом лица или группы лиц, а запретность — с судьбой. Некогда запрещенная тема — зажиточная и буржуазная жизнь рабочих на Западе, а всегда запретная тема — веревка в доме повешенного. В доме “завязавшего” алкоголика такой темой является бутылка, а для любого взрослого человека запретным является его же детский вопрос: “Почему я — это я, Витя, а не кто-нибудь другой?”.

Для одних запретно произнесение имени Бога всуе, для других — произнесение его имени вообще, также — и черта. В современной Германии предосудительны готический шрифт и слово “лидер” — fuhrer. В среде космонавтов не принято говорить во время старта вслед за Гагариным: “Поехали!”. Причина — космонавтами не разглашается. Аморально в разговоре со слепым, по понятной причине, повторять: “Видите ли…”.

Достойны осуждения и такие аморальные высказывания: “Дивная старая Англия. Да поразит тебя сифилис, старая сука!” (Р. Олдингтон, “Смерть героя”, 1929 г.). Аморальны также и слова Александра Александровича Блока, “несказанно” обрадовавшегося, узнав о гибели “Титаника”: “Есть еще океан!” (“Дневник”, 5 апреля 1912 г.). Говорить так нехорошо, но уголовно не наказуемо. А что наказуемо?

Запрещено и наказуемо разжигание национальной и религиозной розни. Любой наш взрослый человек, публично произнесший: “Немец-перец-колбаса, тухлая капуста!..”, нарушает этот запрет. Также не рекомендуется актеру, исполняющему роль Отелло, бездумно повторять слова Шекспира о турке в чалме: “Я этого обрезанного (!) пса, схватив за горло, заколол (!) вот так”**. Уголовная статья висит и над сказавшим: “Вытрем австрийский штык о панталоны французских кокоток!” (привет дяде Коле)***. Здесь не одна статья висит, а — две! Потому что уголовное право запрещает также и пропаганду войны!

Классическим примером такой пропаганды являются речи Агамемнона, призывающего завоевать Трою. Если б тогда Агамемнона упекли по соответствующей статье, то никакой Троянской войны не было бы, а конфликт разрешился дипломатическим путем. Или зачем далеко ходить — вспомним футуриста Маринетти: “Да здравствует война — единственная гигиена мира!” (1909 г.). Мы знаем, что произойдет через 5 лет после сказанного: окопы, вши, иприт, миллионы погибших. А влепили б этому и ему подобным гигиенистам за пропаганду войны срок — ничего такого и не было бы. Заметьте, что здесь я, с точки зрения истории, сам являюсь нарушителем запрета. Запрета на сослагательное наклонение.

Если б меня спросили: “Михаил Юрьевич, а кто сейчас Герой нашего времени?”, я бы ответил: “Рядовой человек, ежедневно соблюдающий и нарушающий запреты”. Он едет в метро и одновременно соблюдает все 57 запретов “Правил пользования московским метрополитеном”. И — нарушает моральный запрет, когда в набитом до отказа вагоне смотрит на своих ближних без любви. Уверен, что даже самый законопослушный гражданин не раз нарушал правила пешехода, потому что испорченный светофор показывал один только красный свет.

Верно сказано, что цивилизация и культура основываются на запретах. Иначе — нет основы. Потому что разрешениями можно и не пользоваться, а запретами пренебрегать нельзя. И в этом смысле запреты — основообразующие. Об этом я вспомнил, разглядывая множество запрещающих знаков у входа в наш новый гипер(!)маркет “Золотой Вавилон”. В перечеркнутых кружочках изображались: собака, мороженое, дымящаяся чашка и т.д. И — еще столько же, но уже не понятных мне знаков, которые неизвестно что изображают и чем грозят в случае нарушения. Неужели я так отстал от жизни?

Я задумался. И затем спросил у дочки, какие у них в школе теперь самые главные запрещения. Она ответила: “У нас в лицее, папа, а не в школе, нельзя въезжать в класс на роликовых коньках, пользоваться во время уроков мобильником и входить в столовку, если ты жуешь жвачку”.

Когда я учился в школе, такие запрещения были невозможны. Не было у нас тогда даже жвачки. А запрещалось — свободное хождение на переменках между уроками. Ходить можно было только парами — мальчик с девочкой, в два ряда по коридору. Еще учителя запрещали моим одноклассницам носить капроновые чулки. Директриса стояла у входа в школу и всех ослушниц с позором отправляла домой — переодеваться. Также всем запрещалось носить наручные часы как предмет роскоши, недопустимый для подростка.

Моя сестра, которая училась в той же школе, но на одиннадцать лет позже, сказала, что никаких запретов на капрон и часы у них уже не было. Это значит, что у общества изменилось отношение к предметам роскоши. Но зато ужесточились требования к ношению школьной формы. Раньше такой проблемы не возникало, но теперь многим хотелось ходить в чем-то личном, своем. Это, конечно, запрещалось.

Запрещалось также являться на уроки военного дела во вроде бы легитимной школьной форме. Военное дело требовало своей отдельной формы — военизированной. Это — пилотка и зеленая воинская рубашка, которые можно было купить в Военторге, любая черная юбка — у девочек, а у мальчиков — штаны из магазина “Спецодежда” на Сретенке.

А в 1989 году моя племянница и прочие учащиеся той же школы устроили демонстрацию протеста против обязательного ношения формы. И — что же? Руководство школы удовлетворило требования протестующих! Такое это было время — Горбачев, перестройка.

В настоящее время моя дочь, слава Богу, знает о капроне только то, что из него делают рыболовную леску. В школу, то есть в лицей, она, как и все, ходит в такой, естественно, скромной одежде, какая ей нравится. Но и тут есть свои интересные запреты: “Верх должен кончаться ниже пупка, а низ — начинаться выше!”. Признаюсь, не сразу я смог разобраться — что к чему в этой формулировке****.

Что же касается общего тона запрещений, то он со временем, безусловно, становится более интеллигентным. Не “Курить запрещается!”, но — “У нас не курят!”. (Интересно, вместо “Выхода нет!” напишут ли: “У нас не выходят!”?)

Вспоминаю, как в 1989 году в Лондоне, в вестибюле “Би-Би-Си”, подошедший ко мне констебль запретил мне курить, хотя вокруг все прочие дымили как паровозы. Почему? Выяснилось, что мои, купленные еще в Москве болгарские сигареты “БТ”, как и прочие восточноевропейские (turkish) сигареты, в силу своей особой вонючести служат местным наркоманам в качестве дымовой завесы для курения марихуаны. Говорят, в Лондоне сейчас этот запрет снят, но любые курильщики штрафуются везде и отовсюду изгоняются.

Еще в Лондоне проституткам запрещалось останавливаться на неких улицах более чем на две минуты. За простой — штраф! Был я там и в оружейном магазине, выяснил, что покупка нарезного ручного оружия не представляет собой сложности (не как у нас), но его использование связано с такими запретами, что лучше его не покупать (как у нас).

В настоящее время среди абсолютно безобидных и легитимных по своей природе вещей, но вовлеченных в запрещенную деятельность, отмечу сканер и принтер, которые печатают фальшивые деньги, а также компьютер с его Интернетом. Там творятся такие антиобщественные деяния, как хулиганское распространение электронных вирусов, бандитский взлом засекреченных файлов и пропаганда детской порнографии и проституции, что запрещено законом, но — не компьютером.

О каких запретах можно только мечтать? Пешеходу — о запрете на автомобильное движение, а автомобилисту — о запрете всех прочих автомобилей, из-за переизбытка которых и возникают на дорогах аварии и пробки.

Казалось бы, естественно запретить все то, что мешает нормально жить. И если бы я спросил у Александра Сергеевича, что бы он запретил, будь его воля, то Пушкин сразу же сказал бы: “Комаров да мух!”, а Грибоедов — после долгого раздумья: “Общество. Потому что оно всегда — фамусовское”. Ну что ж, мечтать не запрещается. Здесь запрет бессилен. Так же, как и в высказывании: “Нельзя думать о клыкастом бабуине!” — пример запрета, который всегда обречен на нарушение.

Слава Богу, что многие корпоративные и религиозные запреты меня не касаются. Например — запрет на ношение форменной рубашки с короткими рукавами в помещении Генштаба России. Или — запрет на семью и работу, если ты — вор в законе. Также хорошо, что мне не надо запрещать себе пользоваться, например, в гостях чужой посудой и запрещать другим пользоваться — моей. Как-то при мне один старовер выплеснул на собаку кипяток из кружки, потому что собака ее случайно понюхала. Просто сказать ей: “Уйди, сука!” он не мог, потому что браниться ему тоже запрещалось.

Часто запреты воспринимаются нами с досадой, но иногда мы на них уповаем, например, если вдруг сталкиваемся с толпами агрессивных бабуинов. Правда, иногда запрет, призванный устранить некое негативное явление, в силу своего же запретства усугублял это явление. Таковой была антиалкогольная кампания в целом, и в частности в нашем универсаме на Декабристов, где более двух бутылок в одни руки давать запрещалось. Каких бутылок? Любых. Это значит, что человек, желавший выпить легкого пива, брал и потреблял водку, чтобы хоть как-то компенсировать и вознаградить свое безумное стояние в трехчасовой очереди, где его могли бы и раздавить. Ну как тут не нажраться — от смешанных чувств?

Тогда же запрещалось и собственно стояние в очередях — в рабочее время. Но у всех оно разное — рабочее и нерабочее. Поэтому вопрошающему сержанту в очередях так и отвечали: “У меня — перерыв на обед”, “У меня — отпуск”, “Я — пенсионер”. А я сказал, что он не имеет права требовать от меня такого отчета, но все бабуины в очереди дружно на меня зашикали: “Да скажи ты ему, что ты — больной!”.

На стадионах выпивка также запрещалась, а ведь бывало — только на трибунах. Хочешь выпить — иди под трибуны, встань в очередь в буфет, возьми свои 50 грамм. Больше — наливать запрещалось. Хочешь выпить еще — вставай снова в очередь. В итоге получалось: три ходки и 150 грамм за перерыв между таймами. Культурная норма! Урок на будущее: дорожи скромными просьбами запрещенки, чтобы потом не вляпаться в сплошное запретство и тотальную запретятину!

Конечно, не все запреты охранительны и консервативны. Есть и анархические запреты: “Долой стыд!” — так называлось общество в СССР, призывающее ходить без одежды. Или: “Запрещено запрещать!” — лозунг 1968 года французской радикальной молодежи. В конце концов, на многие запретительные указания: “Не стой под стрелой!” и “Не заплывай за буй!” возможна такая же запретительная реакция: “Не учи меня стоять!” и “Не мешай мне плавать!”.

Иные запреты существуют на благо себе и другим (нельзя курить на бензозаправке), а иные — сами же провоцируют свое нарушение. Вспомним Орфея. Чтобы вызволить Эвридику из ада, ему следовало идти вперед и не оборачиваться. Нет, обернулся! Не справился с искушением. А кому это искушение было нужно? Не Орфею, но самому же запрету — чтобы проверить Орфея на “вшивость” и на лояльность к запрету вообще, каким бы он ни был. А Иванушка?! Говорила же ему Аленушка: “Не пей из копытца, козленочком станешь!”. Нет, выпил!

А маленький Володя Ульянов?! Наверняка его интеллигентные родители строго-настрого запрещали Володе произносить неприличные слова. И он их не произносил. Но вот Володя вырос, захватил власть и — давай ругаться: “интеллигенция — говно!”, “ведомства — говно!”, “декреты — говно!”. И “говно”, и “проститутки”. Их он упоминал еще в 1905 году: “Да разве можно с этими проститутками без протокола конферировать?”.

Уверен, что для Владимира Ильича проститутки значили нечто большее, чем просто проститутки. Сошлюсь на собственный опыт. Помню, как кто-то из взрослых сказал при мне, что такая-то — проститутка. Я спросил: “А что это такое?”. Мне ответили: “Балерина”. Я запомнил и однажды, когда по соседскому телевизору показывали балет, задал присутствующим вопрос: “А почему эти проститутки так громко топают?”. Соседям мой вопрос очень понравился, и я, увлекшись, стал называть проститутками и появившихся затем певиц, и даже — всеми любимых телеведущих, пока папа не увел меня в нашу комнату и там не наложил строгий запрет на произнесение этого слова. Наверное, из-за того, что в нем действительно содержится что-то кроме сказанного, нечто такое, о чем нам всем возможно только догадываться и — ломать голову над вопросом: как с ними — такими! — можно конферировать, и тем более — без протокола?!

Сказанные Лениным неприличные для детей слова являются вполне литературными и печатными. Запретна — ненормативная лексика. Но вот парадокс — она не может быть законно запрещена, потому что ее подсудные примеры невозможно опубликовать в виде “Запрета на употребление” таких-то конкретных слов — в силу того, что они — непечатны! А если их напечатать в Уголовном кодексе, то тогда и сам кодекс может быть подвергнут запрету — в силу своего же запрета!*****

Интересно, что среди запретителей ненормативной лексики находятся не только ее враги, но и ее почитатели. Последние считают, что устное и печатное тиражирование нашего “едреного” слова способно выхолостить его сакральную сущность и низвести его до состояния невыразительной английской брани, “без перца и сердца”. “Увы, — говорят они, — наверное, со временем так и будет!”

Ну что ж, пока существует время, существуют и связанные с ним запреты, которые со временем же и теряют свою актуальность. Некогда были запрещены и затем разрешены и Александр Сергеевич, и Михаил Юрьевич, и Александр Иванович, и Александр Исаевич.

Если б Александр Иванович спросил у меня, была ли первая запрещенная книга, которую я читал, его книгой, то я бы ответил Герцену, что, к сожалению, нет, не была. Первая для меня запрещенная книга принадлежала перу другого Александра Ивановича — Куприна. А среди прочих некогда запрещенных книг мне особенно запомнилась книга про третьего Александра Ивановича — Лужина, которая заканчивалась тем, что “никакого Александра Ивановича не было”. Владелец этой абсолютно не антисоветской книги мог быть привлечен по антисоветским статьям. И — только потому, что издана она была на Западе, во вражеском издательстве. Помню, что, например, за “Посев” — сажали. Филиал этого издательства сейчас находится на месте нашего бывшего агитпункта, рядом с Неглинным сквериком. Дважды перепрыгнув через его ограду, мы затем можем оказаться во дворе дома № 1 по 3-му Неглинному переулку. Сейчас в этом дворе располагается российский филиал Пен-клуба. А раньше этот двор назывался “шугаевкой”, и мне туда было запрещено ходить, потому что там “татары кидаются камнями”. А жители двора напротив (д. № 2) когда-то изгоняли нас оттуда с крыши сарая как вероятных воров, вооруженных биноклем. Вот такое было время — было и есть, а когда его не будет — наступит светопреставление. А с его точки зрения, все запреты являются временными, даже самые вечные.

Помню, как в силу временного запрета — выезжать машинам “скорой помощи” в центр Москвы — мы страшно перенервничали у кровати моей вдруг заболевшей дочки. Дело происходило на Арбате 4 октября 1993 года. “Скорая” приехала только на следующий день, когда на Арбате уже не стреляли.

Также в силу временного запрета — на личный радиоприемник в военное время дядя Моня в 41-м свой “ЭЧС” сдал куда надо, а в 45-м — получил назад с одной только царапиной. Указывая на эту царапину, дядя Моня любил повторять, что за все подарки судьбы надо чем-то расплачиваться, но вслух об этом лучше не говорить, чтобы не сглазить и не накаркать. Поэтому мы оба стучали по деревянной крышке приемника.

Есть и такие запреты, что способны менять свое значение в зависимости от места своего запрета. Одно дело, если “Здесь не грузить!” написано на стене овощебазы, другое — если на груди феминистки, а третье — на лбу пофигиста.

Здравый смысл подсказывает, что не все запреты надо понимать буквально. Таков запрет Маяковского, запрещающий маршировать правой ногой. Только — левой! (“Левый марш”). Этот запрет следует правильно понимать в том переносном смысле, что любая метафора — хромает.

В силу того же здравого смысла некоторые (незначительные) запреты можно нарушать с чистой совестью. Например — запрет нашего преподавателя по экономике книгоиздательского дела — стирать с доски в горизонтальном направлении. Надо — только по вертикали, сверху вниз и снизу вверх. Также — и вкусовые запреты. Например, пиджак с галстуком при джинсах — не нарушение вкуса, но — особый вкус, американский. А кожаное пальто Бориса Немцова поверх его смокинга — его личный вкус.

Но в среде запретов наблюдается и такое явление: нарушение одного, незначительного запрета влечет за собой нарушение прочих, вплоть до самых основных. Однажды я нарушил запрет грубить старшим — младшему лейтенанту, артиллеристу, потому что он нарушил запрет на избиение детей. Все началось с того, что лейтенант решил нас, ребят, играющих в футбол, прогнать со стадиона, действительно принадлежавшего воинской части. Наша игра была испорчена, но мы не уходили — бегали по стадиону, увертываясь от лейтенанта, вернее — от его прута, коим он охаживал нас по ногам и куда попадет. Я-то — не увертывался, стоял, считая ниже своего достоинства бегать от лейтенанта, потому что мой папа — подполковник. Вот он меня, стоящего, и хлестанул несколько раз. Так больно, что я крикнул ему: “Уйди, сука!”. После этого он стал избивать меня с утроенной силой: мне попало и по спине, и по плечам, и по рукам, которыми я пытался прикрывать лицо. Едва сдерживая рыдания, бросился я в свой ДОС (дом офицерского состава). Там я достал из папиного тайника пистолет, вставил в рукоятку обойму. “Если не в голову, — подумал я, — то в жопу!” Стал я затем снимать пистолет с предохранителя и вдруг страшно разрыдался. Возможно — из-за того, что я представил себе, как папу будут судить за халатное хранение оружия, или — из-за того, что у меня обидным образом не хватило сил снять пистолет с предохранителя, — не помню. Помню, что положил я пистолет на место — в тайник, где хранилась еще одна запрещенная для меня вещь — 5-й том Куприна с “Ямой” — про проституток.

Оценивая запрет с положительной точки зрения, скажу также, что одна из формул счастья звучит так: “Жить в согласии со своим внутренним запретом!”. Внешний запрет такого согласия не требует, только — подчинения. Кроме того, форму запрета охотно используют многие глубокие поэтические переживания: “Ямщик, не гони лошадей!”, “Не позволяй душе лениться!” и “Не плачь по мне, Аргентина!”. Здесь уместно вспомнить и самый оптимистический запрет: “Не унывай!”.

И еще: от “запрета” произошли некоторые слова, которых нет в словарях и в общем обиходе, например, “запрещенка” (произносится, как “Эх, жизнь — тушенка, судьба — сгущенка!”).

В конце концов, само понятие свободы основывается на запрете — нарушать свободу других. Запрету я обязан и настоящим рассказом. Не было б запрета — был бы он другим. И назывался как-нибудь иначе, например… Но и здесь запрет властно заявляет о себе, не позволяя мне лишнего. Такова дисциплина замысла.

 

* Среди ее заказчиц была известная киноактриса Людмила Шагалова (“Дело № 306” и др.). Однажды я увидел ее в своем доме полураздетой. Помню, тогда она сказала мне, что после этого я как честный человек обязан на ней жениться, когда подрасту.

** Самого Отелло политкорректно называть не мавром, но афро-венецианцем.

*** Однажды, будучи рядовым красноармейцем, дядя Коля попал в плен к махновцам, которые тут же расстреляли его красного командира, а самого дядю Колю как им “социально близкого” накормили и отпустили, правда, отобрав у него винтовку, но подарив взамен трофейный австрийский палаш. Всякий раз, завершая эту историю, дядя Коля поучал: “Не лезь в начальники, Витя!”.

**** Возможно, из-за того, что, прочитав М.М. Бахтина, я воспринимаю с тех пор любой материально-телесный и амбивалентный низ как живот Санчо Пансы.

****** Подобные рассуждения в духе софистов считались предосудительными еще во времена Платона и порицались им как общественно вредные.



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru