Андрей Левкин

Счастьеловка

Об авторе | Родился в Риге (1954), учился в Москве (мехмат МГУ). Литератор, переводчик, редактор, журналист. Книги: “Старинная арифметика” (1986, Рига), “Тихие происшествия” (1991, СПб), “Междуцарствие” (1999, СПб), “Цыганский роман” (2000, СПб), “Двойники” (2001, СПб), “Голем, русская версия” (2002, Москва), “Черно-белый воздух” (2004, СПб), “Мозгва” (2005, Москва). Премия Андрея Белого (проза) — 2001. Малая Букеровская премия России (за журнал “Родник”) — 1994 год.

Журнальный вариант.

Например, можно считать, что с человеком все происходит в одном помещении: так на него посмотреть. Он может перемещаться, куда-то ездить, прятаться, но жизнь все равно проходит в одном помещении, пусть даже и большом.

Там стучат вентиляторы, шумят фановые трубы, из пищеблоков расползаются запахи чего-то вареного (оно распространяет себя медленней, но дальше, чем жареное). Всю жизнь можно свести в одно помещение, как телеканалы вмещаются в один телевизор. Стоят же книги, внутри каждой из которых своя земля, на одной полке.

Если все сосчитать, то у человека не очень-то всего и много, но ему хватает. У разных людей эти строения похожи. В них даже схожий запах, не так, чтобы уж совсем такой же, но генетически они схожи. Гороховый суп всюду пахнет гороховым супом, а в сумме получится какой-то запах времени. Он и обеспечит связность, так в СССР всюду пахло хлоркой, выхлопными газами от дизтоплива и 76-го бензина, дымом плохих сигарет и отсутствием дезодорантов.

Посторонних сущностей, то есть не входящих с ним в регулярные отношения, в этом доме почти нет. Конечно, могут быть, но — раз уж они не вступили в контакт, то их нет. Древесные жучки тоже едят подоконник и паркет, но себя публично не презентуют. Нет им в том нужды. Когда его здание большое, человеку вроде лучше, но сложнее. Потому что надо помнить, как все это устроено, к тому же — много времени уйдет на исследование постройки, а как ее не исследовать, если что-то важное находится в неизвестном закоулке. Всегда кажется, что оно где-то неподалеку.

Мало того, места, в которых давно не был, забываются, а как вернуться, если план этого поместья отсутствует? Любая утрата ощущается просто как забывчивость, но все, что когда-то было, все еще продолжает происходить: в каком-то забытом этаже где-то капает кран или курица из супа давно выкипела, осев на белой эмали мутными хлопьями, а у нее были голубые глаза.

Конечно, это глупая схема, хотя она и предоставляет темы для романов и сериалов — реалистических и приключенческих: битвы с сантехниками, электриками (или наблюдения за битвой сантехников и электриков, столяров и плотников, каменщиков и бетонщиков), потерянные ключи, двусмысленные встречи, недостоверные чердаки. Подвалы и тайные ходы. И во всех помещениях здания горит свет, там ходят и что-то делают какие-то совсем уже неизвестные люди, значит, и о них можно придумать что угодно, — чтобы не стало страшно от того, что там ходит неизвестно кто.

Это бытовое уподобление ничего не объясняет, обозначая место, куда обычно складывается человеческое барахло. Тоже дело, его по-любому надо куда-то складывать. Всякие домашние архивы с фотографиями. Без такого места идентификация индивидуума под угрозой.

Но, раз уж затеяно исследование (надо же иногда производить какие-нибудь исследования, этот текст им и будет, то есть — без придуманных персонажей), то надо установить внятную точку, из которой уже излучать мысли в пространство. Пока пусть будет эта, здание. Она, точка, может быть и даже просто словом на стене, потому что все мысли находятся в ампулах, чье вещество после надкусывания стекла со всей дури производит массу чего угодно, заполняя череп туманом. Причем каждая мысль будет правдой. Ведь и у троллейбусов много разных маршрутов, и каждый из них по-своему прав, хотя город-то один.

В принципе должен происходить, не приходить, а именно — происходить некоторый червь, потому что все является длительным червем — очевидность этого факта понятна, если под его длиной иметь в виду хотя бы время, хотя это и банально. Или не червь, а ящерица — главное, что это существо не очень приятно на ощупь и перерабатывает чувства в гной, удлиняясь за счет этой работы. Видимо, все же червь, он осуществляет постепенное осознание, а оно — дело скучное, как ехать от “Проспекта Мира” до Останкино на маршрутке 9К.

Червь вырабатывает гной, перерабатывая некоторые чувства, удлиняясь за их счет, имеет свою предельную анатомическую длину, так что результат его работы по переработке — это длинный и узкий мешок с гноем, который он волочит за собой. Ну вот как-то так все устроено, что с гноем, а не с корицей-ванилью. Возможно, для того, чтобы по контрасту в представлениях существовал некий заснеженный сад, куда тянет, затягивает органические тела.

В телецентре (здесь и далее, если не указано иное, под городом подразумевается гор. Москва, реальный) в вестибюле 17-го подъезда есть ларек “Табак”. Он опечатан, в нем горит свет, а опечатан со времен “Норд-Оста” (“Норд-Ост”, когда мюзикл захватили чеченцы, был осенью 2002 года). Тогда в Останкино, то есть на Королева, 12, были приостановлены многочисленные ларьки — табачные, с напитками, химчистка, фото, а еще — турагентство, обменник, лавка с салатами и кефиром и т.п. Часть из них так и накрылась, другие разблокировались, а этот так и стоит — во второй половине 2004-го еще стоял в прежнем виде. Опечатан он полосками белой бумаги с печатями, полоски уже немного отклеились, в нем продолжал гореть свет. Фактически “Летучий голландец”.

Там ничего не тронуто, будто продавщица на пятнадцать минут вышла. Возможно, там осталась даже касса с купюрами: кто ж на нее покусится, когда рядом с ларьком проходная 17-го подъезда, где круглосуточно люди с небольшими автоматами, а также добровольная собака Муха? Свет внутри киоска включен, люминесцентные трубки бодрствуют. На витрине старые вещества в форме сигарет, печений, шоколадок, чего-то еще такого, что наглядно не ветшает. На задних полках уже жидкие вещества. Пиво в стеклянных бутылках, лимонады в пластиковых, они цветные — желтые, красные, зеленые. Уж, по крайней мере, внутри этих емкостей химические процессы должны развиваться, так что следует ожидать, что пластиковые бутылки раздуются и наконец взорвутся. Впрочем, в июне 2003-го в киоск зашли какие-то люди, забрали некоторые вещи, выключили часть света, с тех пор киоск так снова и стоит.

Он не слишком отличается от того, как бы выглядел теперь, если бы работал, этот ларек. Но там законсервировалось время, оно там явно какое-то другое. То есть время меняется в каких-то совершенно мелких мелочах — что ж такого существенного могло произойти с этой лавкой, где даже свет внутри горит? Но оно там отдельное, другое — октября 2002-го.

Тогда — из какого времени то, что вокруг? Контакты между государством и гражданином как физлицом происходят в помещениях примерно двадцатилетней давности, коричневого цвета (линолеум, какие-то темные панели и т.п.). Тут государство имеет охристо-коричневую окраску. Этот долговременный государственный низовой код пахнет сухой пылью батарей отопления, а иногда слякотью, вовсе не предполагая каких-то евроинтерьеров.

А как выглядит комната, в которой принимаются Главные Решения? Такие, которые покрывают собой территорию от Калининграда до почти Аляски, оказывая еще и стратегическое влияние на процессы, проходящие не только на территории РФ? Там люстра электрическая или люминесцентные панели? Есть ли окно и куда оно смотрит? Это важно, ведь комната для принятия решений с видом на колосящиеся нивы произведет совсем не то, что комната с видом на нефтяной факел в Капотне.

Далее: а какой формат имеет Родина? Здесь не предполагается ведомость, в графах которой надо расставить галочки. Перечисление атрибутов, приходящих на ум, сведет идентификацию Родины к тавтологии: она будет всем, что ни скажешь, раз уж напрягся по ее поводу. Проблема не в этом. Не так давно все физические личности, приписанные к данной территории, ощущали советский консенсус, пусть даже обусловленный совместным сенсорным голоданием, однородным набором вещей и составом мыслей, перемещаемых в общественном транспорте. В пространстве, выкрашенном выхлопными газами в серое. Теперь сложнее, хотя вспомнить минувшее просто: купить промороженного хека и отварить его. Запах позволит вспомнить все, и оно будет единым.

Но проблема не в том, что примерно к 2004 году однородность оставила граждан РФ окончательно. Оставила, конечно, но главное — не появился норматив, в рамках которого можно думать мысли, имеющие общий смысл и запах, отчего они и определяют вместе что-то одно.

Поэтому наша историческая Родина, товарищи, утратила узнаваемый облик. У нее нет внятных очертаний в наших умах, отчего умы растеряны, испытывая к согражданам преимущественно негативные чувства. Ситуация усугубляется тем, что она порождена даже не беззастенчивой конкуренцией, а просто хаосом — непонятно, в чем и с кем конкурировать, вот все и собачатся. Неконструктивно и опасно для ее исторической судьбы.

Как быть, чтобы ее, Родины, существование продлилось, как сделать ей Конструктивный Вектор? Но кто тут наблюдатель и где точка, откуда на нее смотреть? По инерции сохраняются лишь остатки общего понимания с точностью до взаимных оскорблений, а новых нормативов нет. Это и означает, что изменилась субстанция Родины, а тогда представление о ней уже не будет точкой отсчета. Все стало наоборот. Что было снаружи — то теперь внутри, что внутри — снаружи. Теперь она, Родина, у каждого где-то внутри. В горле, в мозжечке, под ложечкой, в копчике — зависит от темперамента.

Сейчас — а этот трактат дописывается в самом конце 2005 года — ее граждане представляют собой лишь наборы признаков и частных преференций, пересекающихся не более, чем их продуктовые корзины. Разве что маркетинг может свести их в какую-то потребительскую группу. И что тогда Родина? Она же, как понятие отвлеченное и, тем более, находящаяся внутри, ее не рассмотришь и не узнаешь.

Значит, ее теперь надо представлять иначе — в виде газа, иголки или какого-нибудь шара, который где-то крутится-вертится. Если это Родина, то она должна сопровождать человека неотступно, — ну, как родинка. Можно предположить, что в своем субстанциональном одиночестве внутри нас она, Родина, чего-то от нас хочет. И, возможно, жалуется на одиночество и недопонимание. Мычит и жестикулирует. Но как ей поможешь, если никто не знает, что она сейчас такое? И тем более что внутри может оказаться вовсе не она.

При этом сейчас — и в момент написания текста, и при его чтении — кто-то, например, непременно сидит за круглым экраном, на котором видно состояние воздушной среды над частью государства. Но и авиадиспетчеры, и сотрудники подразделений ПВО, дежурящие в бункерах, не могут увидеть, как над ними пролетает Родина — ее чистого субстрата нет, ведь фильтры, которые бы отслаивали ее вторичные признаки, не настроены. А если нет фильтров, то откуда тогда гражданские чувства?

Изрядное число лиц стоит сейчас на страже, другие едут на машинах, их очень много. Граждане РФ именно сейчас пьют, лежат, ходят, едят; кто-то умирает и как раз только что умер, а кто-то вдруг поумнел, хотя вряд ли. В атмосфере переминаются давления, производя погоду, которая по-разному влияет на всех. Повсюду идут поезда: штук триста поездов сейчас едет, не считая товарняков и электричек, не меньше. По трубам течет вода, ежи едят колючую проволоку, буратины трутся друг о друга, выделяя сырое тепло. Из взрослеющих людей выходят знания, материализуясь. Анамнез переоформляется где-то в нижних слоях памяти, закон Бойля—Мариотта, который в данном человеке был сшит с видом из окна в школьном классе, рассасывается: их сшивка рассасывается.

В это же самое время пакет уже написанных или еще сочиняемых статей вносит изменения в совокупность политических тем, формируя тренды в ноосфере, объемлющей Отечество. Изменяя, возможно, даже систему ценностей и понятийный аппарат. Но и реальность, и Родина живут вне ноосферы. В итоге же Родина, ее версия от нынешнего, 2005 года, находящаяся невесть где относительно своих физических граждан, осуществляет постоянную агрессию. Не специально, лишь фактом своей неопознанности: она-то, может, и хочет как лучше, но если ее не понимаешь, то как раз и получишь в лоб. Она опасна, если не узнана.

Что до схемы человека в виде большого дома, то ее, Родины, влияние проявляется там нелепо: то какой-то этаж здания вдруг засыпан жухлой листвой, то на лестничные стены выползет плесень, то завоет что-то в каких-то дырах-щелях. Но там ведь действительно что-то воет, так что очень возможно, это именно она жалеет о чем-то. Скажем, о том, как ненужно замочили Петра Третьего или Лжедмитрия №1. Совсем не обязательно, что о том, что происходит теперь, почему ей это должно быть интересно?

Здесь надо бы вставить картину Лентулова, одну из его городских, уже не бубно-валетовскую, а был у него бытовой период: все синее, зима, теплые пятна окон — желтые, красные. Без кубистических усекновений, почти фотография: все синее, цветные окна, снег, пятна света желтых фонарей на снегу, возможно — даже каток с гирляндой иллюминации. Такая картина была на его выставке в ЦДХ на Крымском в конце 80-х или в середине. Там, в нарисованных окнах, большинство уже умерло, а кто еще жив — уже очень стар, но это не делает картину хуже.

Темнел сизый зимний день, холодно вспыхивал газ в люминесцентных фонарях, тепло светились витрины магазинов — начиналась вечерняя московская жизнь — гуще тянулись машины, тяжелей переваливались троллейбусы: в сумраке с шипением сыпались с проводов зеленые звезды. По снежным тротуарам семенили чернеющие прохожие. Холодно было в этот вечер, шел мелкий снег, и сумерки сгущались. А вечер был последний в году — канун Нового года. В эту холодную и темную пору по улицам брела девушка с непокрытой головой.

Правда, из дому она вышла в шапке, но та сползала на лицо, она ее и отшвырнула в сугроб где-то возле Хлебного переулка. Эту шапку прежде носила ее мать — ее она впопыхах и натянула, когда ломка заставила выйти из дома. Шапка была старой, растянутой, двумя размерами больше, у матери была большая голова, ну и хрен с ней, с шапкой. Позже, когда уши стали замерзать, она все же вернулась, попробовала ее отыскать, да не смогла вспомнить, в каком сугробе. И то сказать — снег шел, замел уже или кто-то прибрал к рукам.

Вот она и брела теперь с непокрытой головой и уши почти совсем окоченели. В кармане ее осеннего пальто грохотали несколько коробков спичек, а одну пачку она теперь держала в руке. Спички были из вчера, тогда за весь день она не впарила на аске возле “Художественного” ни коробка и ей не дали ни рубля. Хорошо, попался знакомый, одолжилась. Сегодня же никто не встречался, даже возле “Художественного”.

Она училась, лекции посещала редко, но посещала. На вопросы “Зачем?” пожимала плечами: “А зачем все делается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках? Кроме того, меня интересует история...”. Жила одна, — ее отец, нувориш, жил в Твери, только и занимаясь тем, что собачился с такими же, как он.

Снежинки садились на ее длинные белокурые локоны, красиво рассыпавшиеся по плечам, но она, право же, и думать не хотела о том, что они красивы. Какая тут красота, если вторую неделю в пролете. Из окон лился свет, на улице вкусно пахло курицами гриль, да и вообще — канун Нового года. Она боялась, что ее пробьет на хавку.

Угловую квартиру на пятом этаже в доме против храма она снимала ради вида на Москву; две комнаты, просторные и хорошо обставленные. Жаль только, что с хозяином рассчитывался отец. В первой главным был широкий турецкий диван, стояло рассыпавшееся пианино “Красный Октябрь”, на нем она держала музыкальный центр — побитый, так что продать его невозможно. Все слушала щемящую армянскую дудку, и когда он приезжал к ней в субботний вечер, она, лежа на диване, над которым висел портрет босого Толстого с гитарой, в виде какого-то Леннона, что ли, она сомнамбулически протягивала для поцелуя руку и рассеянно говорила: “Спасибо за кокс...”.

Улицы, между тем, пустели. Наконец девушка нашла угол за выступом дома. Тут она села и съежилась, поджав под себя ноги. Но ей стало еще холоднее, а вернуться домой она не смела: ведь она не добыла дозу, а за это приятель прибьет ее; к тому же, думала она, дома теперь тоже холодно; они ведь живут на чердаке, где гуляет ветер, хотя самые большие щели в стенах и заткнуты тряпками. Иногда они их жгут и смеются.

Руки ее совсем закоченели. Может быть, спички? Она уже с трудом расцепила ладонь, в которой так и был зажат коробок, вытащила спичку, чиркнула ею... чирк! Как спичка вспыхнула, как ярко загорелась! Девушка прикрыла ее рукой, и спичка стала гореть ровным светлым пламенем, точно крохотная свечка.

Удивительно! Девушке почудилось, будто сознание начало изменяться. Будто она сидит перед большой железной печью с блестящими медными шариками и заслонками. Как славно пылает в ней огонь, каким теплом от него веет! Но... пламя погасло, печка исчезла, а в руке у девушки осталась обгорелая спичка.

Она чиркнула еще одной спичкой, спичка загорелась, засветилась, и когда ее отблеск упал на стену, стена стала прозрачной, как кисея. Она увидела перед собой комнату, а в ней стол, покрытый белоснежной скатертью и уставленный дорогим фарфором; на столе, распространяя чудесный аромат, стояло блюдо с жареным гусем, начиненным черносливом и яблоками. И всего чудеснее было то, что гусь вдруг спрыгнул со стола и, как был, с вилкой и ножом в спине, вперевалочку заковылял по полу. Он шел прямо к ней, но... спичка погасла, и перед ней снова встала непроницаемая, холодная стена дома в Леонтьевском переулке.

Девушка зажгла еще одну спичку. Теперь она сидела перед роскошной рождественской елкой. Эта елка была гораздо выше и наряднее любой, которые она видела когда-либо. Тысячи свечей горели на ее зеленых ветвях, а разноцветные картинки, какими украшают витрины магазинов и ресторанов, смотрели на девочку. Она протянула к ним руки, но... спичка погасла. Огоньки стали уходить все выше и выше и вскоре превратились в ясные звездочки. Одна из них покатилась по небу, оставив за собой длинный огненный след.

“Но ведь если одна из них покатилась по небу, оставив за собой длинный огненный след, то, значит, кто-то умер”,— подумала девушка, вспомнив, как ее умершая бабушка, которая одна во всем мире любила ее, говорила ей: “Когда падает звездочка, чья-то душа отлетает к Богу”.

— Бабушка, — воскликнула девушка, — возьми меня к себе! Я знаю, что ты уйдешь, когда погаснет спичка, исчезнешь, как теплая печка, как город, названием Муром, где самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном...”

И она торопливо чиркнула всеми спичками, оставшимися в пачке, — вот как ей хотелось теперь удержать Павла! И спички вспыхнули так ослепительно, что стало светлее, чем днем. Он обнял девушку, и, озаренные светом и радостью, оба они вознеслись высоко-высоко — туда, где нет ни холода, ни страха, но лишь...

Морозным утром за выступом дома нашли девушку: на щеках ее играл румянец, на губах — улыбка, будто она слушала песню — с наркотической, странной усмешкой... и она была мертва; она замерзла в последний миг перед боем курантов и уже солнце нового года освещало ее мертвое тело.

— Случай ясный, — говорили хмурые люди в похожих одеждах. И никто из них не мог знать, какие чудеса она видела, среди какой красоты она поняла, что счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь — надулось, а вытащишь — ничего нету.

Но сюжеты это ерунда, а лучший вариант сочинения новогодне-рождественской истории — написать про китайцев: они и к Рождеству имеют малое отношение, и Новый год у них невесть когда. Но в чудесном толк знают. Например, сразу после доставки им буддизма у них была путаница с природой Будды, из-за слова “татхагатагарбха”. Оно переводилось по-разному. Одно значение слова сообщало, что в человеке есть такое лоно, plug-in, к которому подключается Будда. Согласно другому переводу выходило, что в каждом есть свой дистрибутив Будды, который надо инсталлировать.

Не очень понятно, почему китайцы повелись на буддизме, — учитывая, что тот прекращает существование не только желаний, но и какого-то “я” как такового. Видимо, рассудили, что полностью все равно не исчезнешь, а культивирование в себе Будды способствует повышению производительности труда и обретению счастья в личной жизни.

Отметим, древние китайцы выказали себя тут людьми позитивными и смелыми. Потому что другая проблема здесь в том, что — учитывая хотя бы возникшие проблемы с переводом — им же ни фига не было понятно, что такое вообще Будда и, соответственно, установку чего в себе (или подключение к чему) они производят. Было же не очевидно, что именно произойдет, когда Будда загрузится в организм, — а если это вирус какой-нибудь чумы? Почему они были уверены, что не станешь каким-нибудь оборотнем?

Ну а вообще, эта развилка (то ли что-то изнутри, то или оно снаружи) касается и счастья в трудовой деятельности, и успехов в личной жизни. Всегда и всюду одно и то же: или внутри есть что-то, что себя выкажет само, или к чему-то приходится подключаться. Да, это два разных отношения к жизни в обществе. Разумеется, общество одобряет именно подключения: тогда ведь главное — социум, к которому некто подключает себя, и, значит, никакие инородные коды туда не попадут. Реакции подключившегося будут в привычном диапазоне, ну а среда себя немного репродуцирует. Вариант предполагает первородство и государства, и общества, которое тут, в РФ, всегда при нем. Это территория общих чувств, эмоций, взаимно понятных стенаний, массовых движений и т.п.

Интереснее вторая версия: внутри есть что-то, что можно запустить. Но оно — неизвестно какое, и этот вариант обычно табуируется. Скажем, Стивен Кинг вывел в книжке-учебнике по страхам тройку главных носителей зла: Упыря, Оборотня и Безымянную Тварь — они маркировалась им как однозначное зло, насущное для триллеров. Но что же это за неврастеническая презумпция, согласно которой любая Безымянная Тварь обязательно хочет вас замучить? Все, не обладающее неким сертификатом, не допускается в общество, опасно. А вот китайцы верили в добрую неизвестность.

Никакая интерпретация не образует новых сущностей, так что любая попытка идентифицироваться в жизни, интерпретировав возникшую было Безымянную Тварь, сделает ее несуществующей или муляжом. Пространство жизни лица, желающего идентификации и, следовательно, счастья, не пополнится, мало того — станет для него еще более опасным: нет, неопознанные сущности не угрожают, но большая часть территории, значит, не опознана, хуже — опознана неверно, так что не будет и никакой надежности собственного положения, а возможности этих территорий не станут доступны.

Тут требуется электрическая схема настольной лампочки. Хорошо бы, чтобы ее вольфрамовый волосок шевелился. Превращался бы в бабочку, которая и гасила бы свет собой, чуть-чуть горя по своим краям, тлея — чтобы не смертельно, с возможностью восстановиться в наступившей темноте. А горела бы она, распространяя споры, то есть пыльцу.

Что такое культурный слой? Такая проблема возникла по ходу какой-то трудовой деятельности: иногда вдруг хочется понять, что именно означает некое словосочетание. Вот есть две литературы. В одной сочиняют про то, что происходит с героями. Видимо, это атавизм-рудимент времен, когда кино и телевизора не было, тогда и гнали сценарии, чтобы публика читала про то, как с кем-то что-то происходит, представляя себе, как именно. А чтобы в голове запустился проектор, место действия должно было быть понятным, а лучше — знакомым, тогда эффективней. Скажем: “В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту”. Теперь есть сериалы, поэтому так уродоваться незачем. Зачем теперь все эти сочиненные персонажи с нелепыми обстоятельствами, которые только и делают, что выделяют в своих диалогах какие-то рефлексии и рассуждения невесть о чем.

Другая литература расписывает пространство. Обустраивается новое место, где может разместиться читающий. Ему не надо встраивать в череп кинопроектор, он может просто оказаться там и почувствовать себя как-то иначе. Это древний тип письма, трактаты там всякие и мировоззренческие концепты. Но не обязательно, у Жюля Верна в “Таинственном острове” все действие и персонажи только для того, чтобы обустроить новую территорию. Остров там единственный герой.

Но в 2005 году на рынке все еще доминируют сюжетные опусы. Возможно, у этих книг случился симбиоз с сериалами, и уже не отличить: сериал и сериал, какая разница, на бумаге он или в экране. Субстанция, которая их воспринимает, не различает видов искусства, там работает какой-то бесхитростный механизм, который хочет чего-то переваривать. Кроме того, большая часть граждан предпочитает репродуцировать свои чувства, а тогда им все равно, что подали на вход. Но у других-то от повторяемости возникает тошнота, им хочется иных форм проведения досуга и жизни, а не штамповки рутины. Им-то и нужны новые территории.

Но текстов второго рода все равно мало. А ведь они еще и инновационные, по факту предлагается новая местность с возможностью ее приватизации. Они еще и рыночные, явно повышая конкурентоспособность читателя: прочитает некто Марка Аврелия и улучшится, потому что станет конкретнее, уменьшив количество своих иллюзий. Но запрос на литературу этого типа невелик, тайна.

Культурный слой — это просто то, что есть, но не замечается. Он где-то лежит, никого не интересуя, состоя из остатков пережитого, которого в мозгах граждан и так полно. Пережитое, разумеется, делает граждан социально адекватными данному месту и времени. Между культурным слоем и среднестатистическим гражданским мозгом связь простая: пока слой не сложился — мозги не синхронизировались, общности не будет. Именно из желания культурного слоя пишутся сочинения первого рода. В текстах второго рода он перестает быть интересен, едва только наметился.

К середине 2005 года новый культурный слой РФ окончательно оформлялся, вскоре его уже никто не будет замечать. Все имевшиеся элементы жизни оказались в целом учтены. Медиапроекты испытали все возможные форматы и остановились на репродуцировании самых ходовых. Они будут продолжать изучать новые сигары-вина-прочее добро, но это все те же рубрики “сигары”, “вина” и т.п. Рассмотрены также возможности карьерного роста, варианты социального и политического поведения. Культурный слой возник, коды поведения разобраны и будут теперь регулировать жизнь долго, очень долго. Новым вариантам неоткуда и, главное, незачем возникать.

Так что склонность к наивной беллетристике означала вовсе не доминирование литературы первого рода, но коллективное мероприятие второго типа. Пятнадцать лет в атмосфере массового энтузиазма, сравнимого с трудовым порывом масс в период индустриализации СССР, в РФ происходило коллективное описание нового общего. Оно теперь и есть культурный слой, произведенный за это время гражданами страны, что и было основным содержанием заканчивающегося теперь исторического промежутка. Частного креатива тут было мало, все силы направлялись на опознание нового общественного пространства, включая в список важных единиц и нематериальные элементы, как-то: либерализм, православие, социальная ответственность бизнеса, верховенство закона, судебная система и все подряд. Все это имело такое же отношение к личным историям участников процесса, как слова, вписываемые ими в кроссворд.

Зато совершен духовный подвиг: новая территория освоена, модифицирована по ходу ее осознания и осознана еще раз, чтобы уж насовсем. Все, кто осуществлял этот духовный подвиг, а его осуществляли все, ощущают теперь тяжелую усталость, отягченную отсутствием перспектив: ничего нового уже не покажут. Начинается период личной жизни, когда основная масса населения будет репродуцироваться, в том числе и конкретно размножаясь.

Искусства же расцветут, но не сразу — сначала будет депрессия, притом — общественная. Произойдет это именно потому, что главная гражданская работа совершена: новый российский мир построен, так что теперь, в 2005-м, все в заслуженной отключке.

И нет пока фактов в пользу иного варианта развития событий. Поэтому самое время записать эту случившуюся и произошедшую историю.

Видимо, во всем, что обладает именем и родовыми признаками, есть микропроцессор, наследуемый через какие-нибудь хромосомы. Например, человек съел креветки, от них остается пустая кожура. Но в ней еще остались микропроцессоры, они и включают шелуху немедленно вонять. Хотелось бы иметь справочник по типам процессоров, которые заставляют протухать шелуху креветок или делают дыры на мостовой, — именно они в разных отраслях жизни и производят действия, сдуру принимаемые за метафизические. Не так что где-то некие Высшие силы, а вполне ежедневная действительность на отчетливой материальной и регулярной основе. Метафизика, которая не обналичена предметно, — это косяк, а ее необходимость существует даже для спортсменов, которые любят сказать, что какой-то их бог помог им удачно прыгнуть или забить. А кому не помог — тех и не спрашивают, закономерно.

Конечно, об этом думают не только спортсмены. Должен быть такой бог, чтобы удалось проехать без пробок или отвечающий за карьеру отдельной персоны, способствуя, например, успехам актрисы в любовных делах. Или же бог, влияющий на проведение административной реформы или развитие малого бизнеса. Такими, фактически, были мировоззренческие представления граждан, которым и в голову не приходило усомниться в наличии такой метафизики, даже не зная этого слова. Такой была похвальная особенность российского народа в 2000-х.

В этом нет ничего сложного. Это как размножение окон в браузере. Любая очередная ситуация вызывает новое окно, новой территории, пространства. Пространства могут возникать, закрываться, хотя и неохотно. Каждое из них, разумеется, может быть определено через какого-нибудь персонажа — не так чтобы его олицетворяющего, просто находящегося там. Он там такой местный бог. Ему устанавливаются примерные границы его ответственности, равные его компетенции. Пространство с пакетом отношений и понятий, олицетворенное для простоты отдельным покемоном. При достижении же некоторой вменяемости и появлении внутренней хронологии такое пространство становится амебой, то есть получает личные очертания и приступает к экспансии. Как, например, любой эстрадный проект.

Тогда метафизика не бесчеловечна, а вполне социальна. Ее нынешнее общественное положение укладывается в древнеримские разводки, где тоже была куча богов, помогавших по дому и службе. Не так, что теперь в РФ язычество со множеством богов, увы, — просто неблагодарная секуляризация: нет такого спортсмена, который приносил бы своему богу благодарственные жертвы за забитый гол, а жаль — это было бы красиво. Всего лишь некоторое иное пространство признается существующим в быту, граница между пространствами проницаема, так что воздействовать на бытовые хлопоты можно и типа ракетой земля-воздух-земля.

Только теперь автор задумался о том, что он вообще пишет. Должен ли этот текст побуждать или, напротив, обламывать? Должен ли он предоставлять знания или же надо формировать точку зрения, к которой знания слетятся сами? Ведь именно от этого зависит формат изложения. Делать справочники неинтересно, формировать точку зрения совсем уж нелепо, между тем — имеется много конкретной фактуры, которая требует определенной упаковки, надо же ее употребить. Не складывать же штабелями, нужен какой-то формат, причем — из известных, — для простоты ориентации в предъявляемых фактах.

Пока на ум пришел один старый, хотя и нереализованный формат. Das Glasperlenspiel, в сомнительном переводе “Игры в бисер”. Гессе-то уныл в своем пафосе, но это все же формат, который он теоретически задал. Теоретически — там ведь неувязка: он вдохновенно описывал, как некие люди мучаются и совершенствуются в деле какой-то Игры, но не привел ни одной конкретной партии. Мало того, все эти игры выглядят как литературно-музыкальные композиции, пригодные для реализации в Кремлевском дворце съездов по какому-нибудь государственному поводу. На День, допустим, народного единства. Возможно, он считал партией свой роман — безосновательно, там мелодрама. Но за объявленным форматом все же что-то маячит. Опять же, имеется привязанность к теме интеллектуалов, неизбежно корреспондирующаяся с той же темой власти и обладания ею в каком-либо из вариантов. Следует немного иметь в виду и Гессе.

Конечно, мы должны знать, где мы находимся: в данный момент, момент письма или чтения. “Мы” — во множественном числе потому, что там же находятся и те, кто этот абзац не пишет, а все мы сейчас находимся в апреле 2005 года. А поскольку последние года три (от апреля 2005-го назад) в РФ что-то происходило быстро и незаметно, есть все основания подозревать, что содержание нашей жизни, каким оно казалось в апреле 2005 года, через какое-то время перестанет быть таковым. Это и интересно. Из межвременья письма пишут редко, думают там только по возникшим поводам, так что следов от него остается мало. Вот и от всего нынешнего останется очень мало следов. Но оно пока существует.

Все дело в том, что с тех пор как в России к власти пришли конкретные, хотя и не осознающие себя, то есть — какие-то натурально-самодеятельные фрики, все стало искусством. Не сразу, но постепенно втянулись и партикулярные граждане, после чего все сделалось совсем готичным. Например, если рассмотреть в сумме статьи и частные мнения про покушение на Чубайса ранней весной 2005 года (ну, было такое: покушение как покушение, взрывали), то уже в заголовках материалов на эту тему не содержалось, мягко говоря, сочувствия, не соблюдалась даже минимальная корректность в адрес лица, пережившего покушение. Происходили упражнения в сатире и юморе в примерно таком формате: “В ФСБ заявили: в покушении на Чубайса чеченский след не прослеживается, так как террористы бы точно взорвали”. Или: “Видеоролик с записью покушения на Чубайса занял первое место на конкурсе телепередачи “А вам слабо?”. Но это именно готичность, а не черный юмор, потому что здесь просвечивает самообладание авторов, сообщающих, что все под эстетическим контролем, так что все в порядке.

Это рассуждение приводится именно потому, что даже в 2010-м уже никто не вспомнит, что именно было в РФ в 2005-м и, уж тем более, как это ощущалось в апреле 2005-го. А надоело, что никогда не найти своевременных свидетельств. Толкования всегда запаздывают, а какой в них потом толк? Все будет переврано и додумано, это понятно: в ситуации думаешь о ее последствиях, ну а после последствий ее уже не вспомнить. Пахнет уже все по-другому, откуда ж тогда память.

Но ведь хочется же непрерывности жизни, а также духовной (причинно-следственной — тоже) связи с последующими соотечественниками, хотя и непонятно зачем. Разве что потому, что иначе у них тоже будет тот же бардак по части мотиваций, фигурантов и т.п. Опять разные трактовки, альтернативные истории и прочие глупости. Так ведь и линия этно-государственной преемственности оборвется, кто ж нас тогда помянет? А если неадекватно помянут, все переврав? Люди стараются, чтобы как-то быть адекватными себе, а другие потом все переврут и никто не заметит разницы?! Ну ладно, дело житейское, но все же — потомки ни фига не узнают про наши будни, мечты, упования и физиологический оптимизм.

Да, эти переживания явно предполагают наличие вечной и неизменяемой субстанции под названием “Родина” или “родное государство”, чего-то такого соборного, существование чего не доказано, но считается неоспоримым. Это, конечно, странно — учитывая, как тут сейчас все собачатся, но речь не о морали или падении нравов. В данном тексте точкой зрения являются совмещенные бесчувственность и бесчеловечность — необходимые именно для того, чтобы беспристрастно записать то, что происходит именно сейчас. Никто же не видит, как это все выглядит сверху, будто с вертолета над МКАДом — по ортогональной временной координате, — как и куда тут что движется, уже подвозя нам какие-то последствия. Даже если подпрыгнуть: такая прогностика годна лишь на то, чтобы уловить самый нижний ветер. И если при одном ветре все разом сходят с ума или испытывают тревожность и т.п., то при смене ветра никто и не вспомнит, что думал даже вчера. Что с ним, уловленным, делать наутро. Да и не в нем пафос.

Пафос может быть именно в том, чтобы понять, что происходит вообще. Так вот, в апреле 2005-го, когда пишется этот абзац, ситуация состоит в том, что никто не понимает, что происходит. Так что, читая данный опус хотя бы в 2010-м, следует учитывать, что в 2005-м никто ничего не понимал. В частностях, конечно, понимали, а в целом — нет. Остается лишь добросовестно констатировать, что в конце 1999 года в РФ к власти пришли фрики, и все постепенно сделалось готично.

Это, разумеется, было благом для РФ, расшатывавшейся без общефедеральной и социальной идентификации при росте количества идентичностей частных и сословных, хотя и те увеличивались не слишком, да и как-то тупо. В чем был смысл прихода этих простодушных и бесхитростных фриков? А они придуриваются все время, не понимая, что придуриваются. Всерьез относиться ни к ним, ни к их словам было нельзя, что и вызвало желание им соответствовать, развивая личный артистизм. Кто в газетах, кто в частной жизни, уж у кого какая стезя.

Конечно, если бы не этот текст, то эта готичность могла бы остаться незафиксированной в качестве Большого Стиля РФ 2000-2005 (дальше — не знаю, доделываю текст в декабре 2005-го), она затерялась бы. Да и многое другое без этого текста тоже бы затерялось. А тогда, через годы, могло бы возникнуть ощущение определенной беспросветности российской жизни в 2005-м, но это — не так! В стране, которой довлеет искусство, все может быть только хорошо. И раз уж теперь отмечено и это, то все будет еще лучше, но и это еще не все наше счастье. Вот какой открылся замысел Провидения в первой половине 2005 года: оно ж наложило как бы поверх всех художественный гипс, под которым — невидимо для взглядов и чувств — вырастала нежная новая реальность. В ней медленно срастались все отдельные идентификации, слои и части населения, срастание неторопливо розовело в новый великий народ, который, созрев и вылупившись, станет счастливым публично и на весь мир.

Ну, или нет.

Теперь о тайнах, недомолвках и необходимости — не совсем понятной — разгадывать эти тайны, выяснять детали, предполагать и строить гипотезы относительно событий, происходящих где-то и, в общем, не имеющих никакого отношения к разгадчику. Как бы не имеющих.

Но конспирология является отчетливым проявлением духовности — большим даже, чем религия, культура или упражнения в самопознании. Все это отдельные области. В них надо переместиться, настроившись так, чтобы включить положенный там тип сознания. Они отчуждают от текучки и мало того что не имеют отношения к ней — делают человека ранимым любым житейским пустяком, и он малопригоден к бытовой жизни.

А при конспирологии налицо желание выяснить смысл происходящего в рамках самого происходящего. Это уже предполагает здравый ум и известное мужество: что-то происходит, а зачем? Никто ничего не объясняет, а знать — хочется, хотя это знание может оказаться и неприятным для интересующегося. В основе конспирологического чувства — вера в то, что происходящее имеет смысл и производится на вменяемых основаниях — пусть даже агрессивных и корыстных. Зато есть и бонус: тогда все происходящее касается тебя лично, не может не касаться, имеет к тебе отношение, ну как же без тебя.

Тут можно возразить: выискивание слоя действительности, действия в котором определяют затем происходящее в прочих, — это слишком инфантильно. Да нет же, не инфантильно, а умственная экономия, позволяющая отфильтровать проблему. Например, кошки. Они же как-то организуют свой социум, очевидно. Так вместо того чтобы выяснять, какие особенности их организмов и психики обеспечивают им коммуницирование, проще допустить, что у них есть еще одно, дополнительное кошачье пространство, где каждый представлен некоторой небольшой кошкой/котом, да хоть райской птичкой, маленькой и алой — и там они взаимодействуют, возможно даже — вербально, то есть — чирикая.

Так и в антропоморфном случае можно допустить, что есть пространство, где происходит появление и взаимодействие смыслов. Никто не знает всех его свойств и правил, но в своей вымышленности оно вовсе не мнимое, потому что действительно производит объяснения не хуже математики. Надо лишь правильно сформулировать задачу, точно определить действующие сущности и правила их взаимодействий.

Кто, например, был конкретно заинтересован в раскручивании термина “стабильность” в стране Россия в 2005 году? А если это какой-то портрет, висящий в коридоре 14-го корпуса Кремля? Висит, излучает это слово на весь корпус и за его пределы — прямо в створ Ильинки через Спасские ворота, до Китай-города, а там и разошлось, как крупинка марганцовки в ванне с водой?

Да, это все та же древнеримская жизнь при множестве богов, похожая на размножение окон в Explorer’е, когда новая ситуация открывает себе свое окно, новую территорию. От конспирологических мыслей они будут возникать, размножаться, закрываться. Но все они — порождения одной программы. Каждое из них может быть олицетворено каким-нибудь персонажем, который в этом окне доминирует по должности или совокупностью действий, темпераментом и т.п. Он там локальный бог, с конкретной сферой ответственности и компетентности, как нимфа, отвечающая за правильное истечение воды из источника. Один отвечает за патриотизм, другой — за либеральную политику и т.п.

А конспирологические версии, каждая из которых есть прошение кому-то о ниспослании какого-то смысла, внедряют схему в действительность. В тех, в кого попал такой message, он прорастает, как водоросль, которая будет колыхаться вдоль потока текучки. Ну а в тех, кто не соглядатай, а действующее лицо, в них, согласно конспирологической схеме, заведется неизвестный для них червяк, который связывает конспирологию и жизнь. Что такое премьер-министр без этого worm’а? Просто человек в костюме.

Это что до порядка вещей. Но у конспирологии есть и другая часть: именно она обеспечивает глубокое удовлетворение, она — акт наслаждения. И по прямой эмоции, и по последствиям: раз уж элемент тайного плана стал тебе доступен, то это неспроста, — значит, твоя судьба взята на учет и с тобой все будет не зря. Типа счастье, хотя и семантически недостаточное.

В то же время конспирология сообщает о том, что в пространстве имеется некоторая дыра, которая, если ее обнаружить, сообщит человеку о наличии какой-то иной перспективы, где, предположительно, лучше — если он, конечно, в нее сможет залезть. Трудно представить себе, как может быть лучше там, где все незнакомо, где даже пахнет как-то иначе и непонятны ни отношения между тамошними сущностями, ни то, кем ты там окажешься как личность, но влечение к этой дырке отчего-то присутствует.

Да, желание попасть в комнату исполнения желаний имеется в генетическом наборе каждого физлица, но тут явно другой случай. Он конструктивен, поскольку дает представление об анатомии существа, которое туда хочет, — нет никаких оснований предполагать такое желание вытекающим из его бытовых ощущений. В быту оно, антропоморфное существо, обходится и без этого. Но его тянет в дыру, о которой он не знает решительно ничего, тем более — ничего хорошего.

Значит, именно там живут или появляются Безымянные Твари. А человек хочет встретиться с Безымянной Тварью, пусть и не зная об этом. Конечно, в отличие от тех безымянных тварей, которые приходят в наше пространство, желая обрести имя, настоящим Безымянным Тварям ничего не надо, так что они, скорее всего, добрые. Конечно, если что-нибудь на свете искать, то именно это место. Конечно, существование подобных мест не доказано.

Тут еще и технические вопросы. Можно ли такую дыру сделать себе самому или надо обеспечить условия, чтобы она открылась? Надо ли, входя в нее, обрывать все свои провода? Достаточно ли предположения о наличии дыры для настройки личной душевной анатомии в соответствии с жизнью, расположенной по ту сторону дыры? Обеспечит ли она выгодное размещение жизни, то есть адекватность ее проживания?

Кроме того, поскольку данный текст происходит в России, то эта дыра может оказаться просто результатом катастрофы: дыра, из которой прет что-то, пахнущее аммиаком. Но это шанс: запах будет привлекать к ней, и чем отвратней — тем сильнее. Так что и государство может помочь каждому отыскать свою дыру. Отчего бы тогда его не использовать для самопознания в личных целях?

Здесь надо нарисовать дырку. Она как бы углубляется вглубь, но при этом никакого намека на то, что вдали там светлее. Рисунок должен давать ощущение податливого уюта, мягкости и тепла, возможно, немного сырого. Вот если бы умер именно в этот момент — что бы ты делал дальше? А раз не умер, то и не поймешь. Напоминаем формат: это все — партия из гессевской Das Glasperlenspiel, на тему “Россия”: матрешки-ушанки-Арбат-и т.п.

Без обретения истинного сознания понять все это невозможно. По этой части есть множество разработок, но можно ограничиться единственной, а именно — изложенной С. Вивеканандой в книге “Афоризмы Патанджали”, в главе I “Сосредоточение как средство духовного развития”: “... 5. Существует пять разновидностей модификаций ума, некоторые из них причиняют страдание, другие — нет”. Можно ограничиться этой фразой.

Потому что совершенно неважно, что такое правильное сознание, неважно даже, что тут за пять разновидностей модификаций ума, достаточно лишь, что одни из них причиняют страдание, а другие — нет. Надо чтобы не причиняли, значит — если такие состояния есть, то никакой разницы между ними нет. И если кто-то найдет себе что-то по вкусу, то он будет прав, сочтя, что его духовное развитие состоялось.

Этот подход освобождает от формальных рамок, предоставляя свободу воображать свое истинное сознание на свой вкус. Скажем, его можно вообразить в виде звука, в виде куска безымянного червя, просто какого-то отростка неизвестной природы или в виде составного объекта: хотя бы каких-то морковок на подоконнике перед сырым осенним стеклом.

Но тогда где относительно него находится сам человек? Где мы и что с нами? Не в смысле плохо нам или хорошо, но — что нас окружает, дополняя собой нашу анатомию? Очевидно же, что из каждого испытываемого чувства невидимые щупальца тянутся и за пределы тушки, и за границу ситуации, но — они отсекаются отсутствием аппарата описания. Чувства и отношения, не включенные в анатомическую схему, болтаются в пространстве, как ленточки, кусочки ленточек: отрубаемые своим отсутствием в реестре человеческих принадлежностей.

Мало того, когда щупальца возникают (а они возникают по ситуации, если присмотреться — из ниоткуда) — у них нет и точки прикрепления к человеку: эта анатомия не описана, отчего и депрессивность. Вот ощущаешь себя, будто в тебе происходят мощные земляные работы размаха примерно строительства ГЭС, а тут что-то сбилось, и оказываешься небольшим металлическим ящичком или даже картонной коробкой. Была бы система — таких скачков бы не было. Нет общепринятой анатомии, в этом вся проблема, потому что настоящее истинное сознание может возникнуть только после выяснения собственной истинной анатомии. В этой проблеме нет ничего академического, надо же определиться, плохо нам тут или, наоборот, хорошо, но мешают неадекватные представления. Может, тут обитают мышки и крыски, но исторически принято позиционировать себя птичками? Несомненно, такая модификация ума причиняет страдания: ложная внутренняя жизнь.

Где-то в районе станции “Киевская” было обнаружено, что люди разнятся по тому, где у них находится центр тяжести. Не физической, а персональной, что ли, — где их основная точка. Тела — не тела, главный, что ли, пупок. Дело оказалось простым: у какой-то женщины, почти дамы, он был явно в районе грудной клетки. У сидящей рядом девицы традиционно внизу живота, банально; у другой девицы, сидевшей сбоку от дамы, совсем банально и конкретно в жопе. Дальше сидел человек, у которого он был странно распределен — был в кистях рук, что, в общем, противоречило анатомии, и это заставило приглядеться конкретнее. У почти дамы, на самом-то деле, центр тяжести был не совсем центром, то есть — этот центр был не точкой, но какой-то доминирующей субстанцией: у нее из грудной клетки выходили пучки того же вещества, как бы двумя ветвями вверх, к ключицам, там не обрывались, но — все более расщепляясь — сходили на нет. У девицы с центром в низу живота он тоже был не таким уж шариком, но чем-то вроде полусферы, как бы такая плошка дном кверху — фактически накрывая гениталии, но их не касаясь, не был с ними связан; от этой плошки вниз, по внутренней поверхности бедер, разбегалась сетка, доходившая ей примерно до колен. И только у той, у которой он был в жопе, все было просто — там у нее стоял какой-то мощный треугольник, почти чугунный.

Как это бывает в подобных случаях, раз уж дверка приоткрылась, то она продолжала открываться дальше. Разумеется, обнаружилась фактура этих штук, они выглядели как нечто темное, пластмассовое, какой-то однородной плотности, что ли, синтетика темного цвета. Обнаружились их взаимоотношения собственно с телом. То есть взаимоотношений как раз и не было, эти куски твердой каши где-то лежали отдельно, совмещаясь только визуально. При этом действительно обеспечивали человеку, в том числе и его телу, этот самый центр тяжести, доминирование соответствующей зоны.

Далее эти структуры принялись отслаиваться. Похоже, они собирались отделяться в какие-то иероглифы, не привязанные уже совсем ни к чему, но это была уже какая-то другая среда и история, поскольку для всех этих персонажей такие схемы были явно избыточны. Вот эти — что ли, скрепляющие элементы — да, уместны. А дальнейшие подробности — это уже какие-то смутные нанотехнологии и т.п. Никто же не соотносится с тем, как выглядят его кровяные тельца или печень в разрезе. А это распределение тяжести — другое дело. Понятна же разница между человеком, у которого его тяжесть в кистях рук, и дамой, у которой она в грудной клетке. У многих это все идет по позвоночнику, примерно от уровня поясницы, вверх, расширяясь... ну как если веник спроецировать, с ручкой где-то между пупком и копчиком. Еще были какие-то треугольные вставки на животе, не острием вниз, как лобок, наоборот — горизонтальные внизу и сходящиеся в угол кверху, заполняя пространство до ребер. Возле носа были варианты, часто — вдоль носогубных складок. И крайне редкие случаи когда это глаза, в глазах.

Вот комната, в которой индивидуум испытывает блаженство прямого свойства, невыясненного характера. Скажем, ощутил себя рыбой-воблой, оказавшейся в воде. Вода входит ей под ребра, она сыреет, размачивается, ее пузырь уже блестит, как зеркало, она плывет. Или иначе, на него пустили воду, он вырабатывает электричество, это ощущение тут же превращается в таракана, бегущего по телу, и человек счастлив. Но из каких соображений можно утверждать, что он действительно есть, а не так, что просто совокупность мышечных подергиваний?

Проблема не в субстанции счастья, которое выглядит итогом, одноразово упавшим сверху, не выказав себя до падения, — тогда бы любое приближение к нему было приостановлено, потому что хватило бы и первого его ощущения. Полевые создания вообще трудно исследовать — может показаться, что какое-то время у вас происходит такая-то жизнь, а это лишь какое-то засалившееся лего, детали выскальзывают из пальцев и все время складываются все в тот же паровозик.

Деталей может быть много, их можно нумеровать цветными красками. Тогда цвет краски будет связывать душу, скажем, помеченную цифрой 8, с печалью — допустим, в виде дорожки к калитке — также маркированную кирпичным цветом. Ощущение рассогласования означает, что предполагалось согласие, то есть имелось ожидание связности. Относительно нее можно, конечно, рассматривать детали: угол на чердаке или в подвале назначить душой, красный стол посредине гостиной — телом, а треснувшее стекло на кухне считать памятью. А что за окном? Там дерево вяз, и сквозь него люди идут.

Очевидно, есть еще и субстанция, которая все это склеивает в уме. Так что еще надо учитывать и физическое удовлетворение от ощущения склеивания, непонятно кого с чем. Опять же, спичечные коробки. В них можно складывать небольшие елочки, слегка утрамбовывая, сплющивая их, и небольшие елочные гирлянды — свет бегает от желтого к синему через красный, пахнет холодом и хвоей. И конечно, пузырьки и баночки, в том числе прозрачные. Их можно дополнительно помечать надписями и привязывая ленточки. Или номера, которые наносят на предметы цветными мелками — они действуют, понятно, меньший срок. Был, скажем, поэт Блок, это был мелок сиреневого цвета, но он умер, а мел с тех пор стерся.

Что-то можно с чем-нибудь соединить, прикрепить сверху какое-то другого цвета и вещества, что-нибудь вырезать из фольги, посыпать каким-нибудь цветным порошком, отчего вся штуковина получится красивой. Но это не ответ на вопрос, как обнаружить нераспознаваемую сущность. Любая точка может быть счастливой только одну спичку времени.

Или не пси, а еще какое-нибудь, в греческом, хотя бы, алфавите букв много. Словом, у каждого человека есть некое пси, относительно которого он уверен в том, что оно есть только у него. Исключительная и эксклюзивная сверхсущность, только у него. Как следствие, он вправе и, собственно, что ему остается, трактовать прочих как существ более примитивных, являющихся для него фактически предметами. Ну, все эти рубрики типа “Пора обзавестись мужчиной”, “Вы этого достойны” и проч. маркетинг и шопинг; все, разумеется, хотят самое лучшее. Остальным-то незачем. Почему данная пси не признается в других? Ощутить ее наличие можно только в себе, чужие пси не видны, не видно даже признаков их наличия. Разумный вывод: больше ни у кого нет. Пси — это не душа и т.п., наличие которой общественно признано. Что-то другое, принадлежащее только самому индивидууму. Вот и все так считают — поэтому и не зафиксировано. До появления этого абзаца, конечно, не было зафиксировано.

Так что каждый человек ощущает себя уникумом среди менее продвинутых организмов, и это вечная битва индивидуума со Вселенной, Дао и Судьбой за свое утверждение. Борьба состоит в том, чтобы найти адекватность своему пси в окружающей действительности, хотя это желание абсурдно ad def. Мало того, обреченность на поражение — ну, в целом по жизни — отягчается еще и тем, что раз уж пси нет ни у кого другого, то и сравнить размеры не с кем. Никто, то есть, не подтвердит, что у тебя оно, пси, есть, и вполне изрядное. Так что остается путь духовного подвига. И как быть тогда? Каждый знает, что он не такой, как остальные, кругом ходят частные короли, принцессы и сверхчеловеки, но подтверждений этому очевидному для них факту добыть не могут. Вот если бы человек мог встретиться с Безымянной Тварью, на берегу какого-нибудь осеннего пруда, отражаясь в холодеющих водах, она бы выдала ему то, что полагается. Пакетик с передачей — он начнет разворачивать, отвлечется — а ее уже и нет. Вздохнет, но, конечно, продолжит разворачивать, развернет — а там... Самое лучшее.

Конечно, все это верно для жителей любых стран. Но в результате исторических обстоятельств, чуждых РФ, кое-где известны технологии обращения с этой проблемой — чтобы она не мешала личной, бытовой и социальной жизни. Здесь эти технологии отсутствуют, откуда и вечное накопление в гражданах ощущения Фатальной Недостачи, что периодически приводит к коллективным и, оттого, совсем уже неадекватным последствиям. Все потому, что у российских людей нет прайвеси.

В РФ уже почти не спрашивают, кто сколько получает. Вероятно, потому, что на этот вопрос уже не отвечают, — потому, что он имеет технологический, а не личный характер: вдруг перехватят. Зато вопросы, кто, где, как, с кем и с какой целью живет, продолжают задавать — на них отвечают. Мало того, к любопытствующему — независимо от его близости к Privacy опрашиваемого — относятся по-доброму, считая докапывания проявлением душевности. Хотя эти нежности вряд ли поймет кто-либо, находящийся западнее даже Себежа.

Поэтому личная территория жителя РФ является личной и общественной одновременно. Privacy в РФ не составляет даже семья, которая также ощущается частью социального пространства. Силы, которые могли бы пойти на обустройство личной территории, расходуются на коллективные нужды. Вот и нету Privacy, коллектив всегда важней.

С точки зрения населения Евросоюза — странное устройство жизни. Но у них там были хуторские хозяйства, а тут жили деревнями, вот и причина склонностей к индивидуализму или к коллективизму. Так и повелось. Да, у физического лица, обладающего личным пространством, стратегии поведения разнообразней. Большая часть событий происходит для него по ту сторону личного забора, и незачем реагировать на все подряд душой&сердцем. Зато они лишены счастья массового энтузиазма в едином порыве.

Другим следствием — если уж тут производится сравнительная этнопсихология — оказывается расположение законодательства относительно частного лица. При наличии Privacy законодательные уложения воспринимаются как обстоятельства, которые надо как-то учитывать, как и все находящееся вне нее. В РФ же регулярно сообщается о том, что незнание закона не освобождает от ответственности — эта фраза уже сообщает о том, что закон еще употребляют для оценки действий, но не учитывают при их планировании. И это расширяет возможности прогресса — прагматическая мысль развивается вне установленных ограничений, так что будущее за этим вариантом.

Но что тогда является личным пространством российского человека? Оно все равно есть, пусть даже не осознано и не инкорпорировано в социум. Видимо, оно состоит из забытых детских игрушек, юношеских воспоминаний, молодых амбиций, взрослых комплексов, пожилых страхов, всевозрастного неудовольствия и т.п. Находится в сфере эмоциональной, чувственной, то есть — вне прагматики.

Как же тогда быть с Народным Счастьем? Тогда остается распространять его вещество с воздуха, оно должно быть равномерно распределено воздушно-капельным путем или в форме пыльцы по всей территории Державы. Конечно, учитывая облачность и ветер, полной однородности достичь невозможно, поэтому требуется мониторинговая служба: в каких регионах сейчас счастья больше, а где, напротив, его нехватка склоняет к депрессии. Все это создавало бы постоянные переживания, включающие в себя и социальный аспект: зачем еще нужно общество, как не для коллективного похода за счастьем? Точнее, длинной вереницей даже не за счастьем, а за той невидимой субстанцией, которая и делает все индивидуальности частями Единого Целого на Данной Территории.

Г-н Гессе заявлял, что есть будто бы какая-то игра. Она, от ее начала до завершения, производит какой-то объект, который выше усилий, предпринимавшихся по ее ходу. Любая игра предполагает свой приварок. Учитывая, что у него все основывалось на интерпретации уже известных артефактов, непонятным образом (он не описал, как они склеиваются) включавшихся в партию, то предполагалось: а) быть в поле чужих дел, как у себя дома и б) на их основе производить новый объект. Этот объект обеспечивал игроку и зрителям переход на следующий уровень восприятия, а также обновлял все употребленные элементы, отчасти их заново сертифицируя. Экстаз же, надо полагать, возникал оттого, что все сходилось.

Примеров игры в книге нет. Возможно, роман действительно представлялся его автору как описываемая в нем игра, но вот уж Игра — написать текст. Но он же старался. Какой-то смысл в этом для него был. Логика проста: надо, чтобы продукт таких упражнений, всосав все предыстории, стал бы означать что-то большее. Чтобы стал такой машинкой, на которой можно и на том свете разъезжать. Игра состоит в том, что что-то с чем-то сошлось, значит — прежде всего чтобы она закончилась и никто не убежал бы раньше. Последующая оценка возможна, но это и не очень важно. Главное — чтобы сошлось все, что вспомнилось.

Но вот я совершенно не помню, например, февраль 2004 года. Можно как-то восстановить основные позиции, но нюансы — нет. Это же касается марта того же года или, допустим, декабря 2001-го. Есть какие-то зоны, в которых что-то помнится, но их куда меньше, чем того, что замылилось. Но вот, находясь в данный момент, в октябре 2005-го, на автобусной остановке возле станции метро “Кунцевская” я отчетливо вспомнил, как ровно так же стоял и ждал автобуса в другом городе другой страны. Ощущения совпадали, не совпадали — были ровно теми же: поздний вечер, подмораживает, но еще остается сырой запах земли, ну и листьев. Но прошло лет двадцать. Часть ли это игры и не является ли человек тогда каким-то погодным животным? Кажется, все же нет, но как понять эту разницу?

Тут, где остановка, на “Кунцевской”, — холмик, дорога внизу, напротив — темнота. Там есть дома, но они выходят торцами, не освещают окнами ничего. А перед домами стоит нечто иллюзорно-прекрасное. Киоск, отдельный в окружении темноты. Он выкрашен зеленой краской, такой травяной зеленью, а его края — желтой, канареечной. Главное там — большое окно-витрина, внутри которой цветы — киоск цветами торгует. Цветы стоят рядами, слоями — снизу идут красные, посредине белые, сверху желтые, где-то между белыми и желтыми затесалось что-то синее. Все это осенние продукты — хризантемы преимущественно. Все они, как в Москве принято, в готовых букетах, так что свет в киоске, и без того люминесцентно-сильный, еще и отражается в целлофане оберток: все это сияет. С боков киоска, между тем, две кадки с растениями, из них наверх ползет плющ или что-то другое вьющееся, и все это сияет в темени. Зачем он тут?! Просто так?

Надо полагать, некоторый слой сознания хочет зачислить теперь этот киоск, существовавший на свете и раньше, в какую-то свою историю. Но хозяева киоска вряд ли собирались лезть в чужие дела. Хотя странно, зачем киоск на отшибе, по другую сторону от остановки, чего бы его было не поставить его прямо тут? Опять же, киоск видан был не раз, но только теперь он почему-то решил встроиться в цепочку вещей и объектов, которая расписывается в этом тексте. Но это произошло, значит — такая логика присутствует и действует весьма избирательно: кому еще было в тот вечер до этого киоска?

Столь же непонятно, что тут делают с этими букетами, которые также втягивают, встраивают покупателя в какую-то историю. Что можно осуществлять такими букетами — что-то желтенькое, хризантемки, штук десять, то есть девять; затянутые, запеленатые в целлофан. Что можно сделать посредством букета желтых хризантем?

Вообще игра предполагает сдвиг: она выталкивает того, кто понял, что это игра, за свои пределы. Или же субъект вписывает ее коды в себя и остается внутри. Значит, смысл любой игры в том, чтобы обеспечить своих простодушных участников необходимыми и достаточными кодами для отождествления с ней: байкеры, готы, военнослужащие, et cetera. И у всех них там какая-то своя, но однородная судьба. Как-то негигиенично.

Именно по этой причине в тексте производятся изыскания по части общественной жизни и политики — мало волнующие автора, на самом-то деле. Потому, что эта тематика является минимально, но распространенной: а любая игра должна быть кое-как понятой. Кроме того, в игре должны быть какие-то фишки: пусть все это и будет фишками.

По неизвестной причине никем, совсем никем не рассматривается вопрос о том, где, собственно, счастье происходит. Мало того, о каком личном счастье индивидуума можно говорить, если не установлена его анатомия? Когда неизвестны ни его составляющие механизмы, ни — где все это находится? Если вы в данный момент катаетесь на коньках на небольшом катке в окружении цветных, то есть — красных, синих и желтых — небольших лампочек, тогда можно было бы с чем-то соотнестись. А если нет, то все мессиджи, которые пошли бы к вам, предполагая, что вы на катке, были бы восприняты искаженно. Им бы не хватало холода, скрипа лезвий, цветных лампочек. Что за конструкция может тут быть счастлива, какими частями себя? И где именно? Версия о том, что зона счастья находится внутри человеческой тушки, представляется наглядно дебильной.

Потому что тогда счастье вторично относительно обстоятельств, а ведь возможно предположить его первичным и, например, воспринимать как кусочек какой-то остро пахнущей грязи, вызывающей эйфорию — которая уже как-то намазывается, которой обмазываются все эти столбы, дорожки, небо. Можно считать, что все дело в некотором летучем веществе, которое все это и производит, а уж откуда оно взялось — неважно. Но тогда все уходит на откуп случаю, а хочется же понять, как его улавливать. Или скажем, это ощущение какого-то мягкого давления обстоятельств, тяготеющего перейти в поглаживания и т.п. с возгоранием чувств даже до беспамятства. Но в стране, где отсутствует прайвеси, этот вариант не имеет смысла, поскольку относится к области личных заморочек, скептически трактуемых общественным мнением. У такого счастья будет оттенок “наперекор”, в чем налицо ущербность, а как счастье может быть ущербным?

Так что изыскания такого рода приходится производить в трактате, касающемся, среди прочего, судеб Отчества. В таком варианте счастье предполагает согласованность психики лиц, вплоть до соборности. Но тогда другая напасть: психология или психоанализ в своих индивидуальных изысканиях отчего-то заняты исключительно проблемами. Как только затеял разбираться в себе — впереди дорога печали и страданий. По какой-то причине самопознание одушевленной тушки положено производить в рамках психологии-психиатрии-психоанализа, где оно трактуется чисто как решение проблем. Фатально: если вдруг захотелось разобраться с собой, то дорога одна — на кушетку для страданий. Видимо, потому-то ответственность за выработку позитива возлагается в РФ на общественную действительность. Больше-то и некому сделать так, чтобы стало еще лучше.

Вот и приходится думать об этом в рамках общественных структур. Но в каком месте следует соотноситься с ними? Нужны, значит, специальные помещения, в которых бы соотнесение происходило — как ленинские комнаты в СССР. Должны быть места, в которых всем одинаково — ведь тут все хотят самого лучшего не потому, что оно им подходит, а потому, что чувствуют, что все равно достанется какая-то ерунда.

Зато в СССР был Большой стиль. Он, конечно, уныл с точки зрения чистого разума и вкуса, зато основателен, хотя в данном случае важно лишь то, что когда-то он был, а теперь его нет. Иногда об этом даже сожалеют. Но если Большого стиля нет, а его хочется, то его надо сделать. Главное — понять, из чего, то есть — чего тут в избытке, что ждет своей правильной организации.

Тот Большой стиль завязывался на архитектуру, точнее — на градостроительство, где его излучали прямоугольные массы, тяжело тяготеющие вверх. В сумме имелась гармония, влиявшая на жизнь в целом: та выходила очень важной, со значением — причем это значение также имело пирамидальную форму, непосредственно коммутируя с властью. Которая, таким образом, оказывалась необходимым участником частной жизни. Жизнь поэтому тоже становилась серьезной и со смыслом, общераспространенным и не предполагавшим сомнения в его наличии. Какие сомнения при такой архитектуре? Теперь же вообразить объекты, которые могли бы образовать новый БС, сложно. Архитектура, кино, музыка и т. п. хаотичны, а утверждениям отраслевых маркетологов о том, что они ориентируются на рынок, подтверждений нет: никто не доказал, что рынок бы не съел другие форматы. Рынок, то есть, основанием Большого стиля быть не может. К тому же Большому стилю требуется известная отчужденность, а лучше — принципиальная недостижимость, какой уж тут маркетинг.

Стиль эманирует код, запах и т. п., БС распространяет свой код на все пространство, где он БС, обеспечивает родство шпиля МГУ и латунных шпингалетов для окон, ныне фактически утраченных. Конечно, Большой стиль может сложиться и задним числом, как это происходит в воспоминаниях о брежневском времени, но это, глядя в будущее, неконструктивно.

Но — чу! — как любила писать русская литература, будучи великой. Возможность есть. Существует же на свете китайская опера, о которой рассказывают, что там поют, ходят, делают акробатические и военные упражнения, летают, жонглируют. В жизни такая структура позволит соединить в одном формате самые разные элементы (они лишь казались разными, конечно).

Сталинский БС опирался на политическую волю, а уж затем начинались художества, можно и наоборот. Скажем, если бы тут уже был БС, то можно было бы говорить о его принципиальной демократичности: формируется-де не материей, а самовыражающимися душами. Похоже, что именно это мешает понять, что новый Большой стиль уже фактически есть.

Какие ресурсы для такого строительства имелись в 2005 году? Многочисленность проявлений человеческих чувств, друг другу как минимум не противоречивших: телевидение — во множестве ток-шоу и реалити-шоу; то, что называлось шоу-бизнесом; юмористическая индустрия; глянцевая и желтая пресса. По непонятной причине все это рассматривалось порознь, хотя все эти отрасли фактически взывали к обществу, желая организованного слияния. Но на какой основе? Проблема.

Внешняя угроза не просматривалась, что осложняло собирание в кучку, а тогда бы Большому стилю возникнуть было проще. Но, с другой стороны, если сделать так, чтобы Большой стиль возник, то появится и центростремительность. Едва он возникнет, как территории РФ станут гравитационно замкнутыми, а наличие мощного стилистического дизеля в центре государства изолирует любые внешние импульсы. Именно это и хотело произойти в 2005 году, но — трактуя любой такой импульс как враждебный. То есть, с другого конца, отчего и безуспешно. Начинать надо было именно с организации Большого стиля, тогда бы возникло стилистическое единство, при котором любое чуждое влияние попадало бы в неформат и лишь слегка тревожило бы своим попискиванием или шуршанием — не более чем ночной зверек за стенами дачи. Подобные угрозы даже приятны, имея надежность за счет величия, обеспечиваемого Большим стилем.

Конечно, если рассматривать вышеупомянутые потенциальные составляющие Большого стиля порознь, то все они вызывают естественную брезгливость. Но если знать, что все это — не разрозненные части, а единая целостность, то тут же появится одухотворенность, реализующая смутный замысел какая разница кого. Для того чтобы Большой стиль возник уже году к 2007-му требуется лишь думать о нем как об уже существующем. Гражданский мозг, получивший установку на то, что Большой стиль уже есть, сам сведет в его рамке все составляющие жизни: как известные, так и те, что еще проявят себя. И все, разумеется, примутся танцевать, а многие уже делают это.

Главное в анатомии, в ее той части, где субъект становится объектом, пригодным для общения, — что-то такое, как тарантул, мохнатый паук. Это не означает полную аналогию с данной тварью, просто она так выглядит. Как клякса или морская звезда, только мягкое, что-то типа отсыревшего плюша, но немного резиновое, с латексом. Это и есть то, что составляет основу социального поведения человека. То есть так выглядит его внутренний мир, выходящий на встречу с себе подобными. Этот зверек не производит решений, он просто как-то соотносится с тем, что ощущает, и делает вывод о том, что ему тут пригодится, отправляя результаты исследования в форме смутных предпочтений куда-то далее в физиологию — имея в виду не только физиологию чувств, но и желания вполне отвлеченного свойства. Эта штука всегда немного влажная, медленно пульсирует — с разной амплитудой в разных отростках. Она и заказывает что потреблять — но это лишь ее самая поверхностная функция. Главное же — самоосознание и подготовка решений. Тарантул, в самом деле, мохнатый такой, не мохнатый даже, а покрытый мягким пушком — при приливе чувств кожа покрывается мурашками и пушок начинает топорщиться, свидетельствуя о наступлении чего-то важного. Почему люди боятся тарантулов? Они интуитивно чувствуют, что так выглядит самое важное в них, вот и боятся, увидев: будто это оно, самое важное, оставило тело. Страшно, конечно, как если бы кишка выпала.

Объективная реальность — штука слишком метафизическая, чтобы ею пользовались все без разбора и когда ни попадя. Отчего же тогда любая транзакция на территории РФ всегда оказывается игрой с нулевой суммой? Либо грудь в крестах, либо голова в кустах — с полной симметричностью для участников. Фактически ежедневный Армагеддон, не теряющий своей бескомпромиссности даже в бытовом пространстве. Выбор происходит все время, и каждый из них роковой.

Вот в чем дело: “Нам на земле вдвоем нет места”, — до сих пор говорит Грушницкий, а русская литература — это серьезное НЛП. Но то, что даже в условиях беспрецедентного роста валютных запасов, цен на Urals и отсутствия внешних угроз, кроме внутренних, толерантность существует лишь в некоторых, да и то — старых мультфильмах, это загадочно.

Вот разгадка: во всем виноват Ломоносов. Из-за него в России основным законом является тот, чья формулировка прошита в памяти любого россиянина: “Если где-то чего-нибудь прибудет, то где-то столько же и убудет”. Из этих слов произошел и Грушницкий, и коммунисты, и новейшие исторические тренды. Воспринятый лично, этот постулат в принципе ликвидирует возможность взаимного удовлетворения сторон. Видимо, здесь и находится та бескомпромиссная духовность, которая присуща только РФ: любая история тут всегда игра с нулевой суммой.

Отсюда понятно: власть бьется с олигархами, менты с нементами, мужчины непременно воюют с женщинами, патриоты — с происками Запада, а в ноябре 2005-го — уже и с инородцами-мигрантами, и все подряд со всеми подряд в розницу & оптом, ежедневно и не кончают. Не зря живем, — что может быть духовнее постоянного и непрерывного Армагеддона? Куда тут западной цивилизации, погрязшей в протестантской этике и католическом эстетизме. Даже странно представить: есть некоторые группы товарищей с разными целями, и они — договариваются, даже никого не замочив. Не может такого быть, чтобы не бороться: наука не дозволяет. Да, несколько странно, что духовная жизнь определяется законом из жизни твердых физических тел, но — таковы, значит, особенности места. А вот со счастьем-то все как раз понятно, оно ж как вода в бредне: тащишь — надулось, а вытащишь — так и нет ничего.

Лучший способ ориентации в постоянно меняющихся окрестностях состоит в изготовлении мелких самодельных штучек: вовсе не специальных знаков, а просто что-то с чем-то соединить, прикрепить сверху что-нибудь другого цвета и вещества, вырезать из фольги, посыпать каким-нибудь цветным порошком: чтобы он был не металлический, а, скажем, сухой гуашью, отчего вся штуковина получится спокойной. Так накапливаются всякие безделушки, фотографии и прочие мелкие предметы, о чем-то напоминающие. У всех же есть свои стекляшки, которые они перебирают, испытывая при этом чувства от данной Glasperlenspiel, отчасти вызывая чувства из бытового небытия. Но такой досуг не поможет обнаружить Неизвестную Сущность, потому, что она неизвестная. Или придет наконец-то Безымянная Тварь — а как понять, что это именно она? Да что там Безымянная Тварь, если к кому-то хотя бы Архангел зайдет — кто ж поймет, что это Архангел, он представляться не станет.

Контролируй себя, не контролируй, все равно не увидишь того, чего не знаешь. Как обнаружить нераспознаваемую сущность? К тому же любой контакт с ней может произойти лишь на территории, равно доступной обоим. Что и где это может быть? Кто может представить себя в виде, скажем, Транссибирской магистрали со всеми ее станциями? Или даже компактнее: Немецкой слободой? Тем более что важны края, на которых что-то обрывается: самоидентификации, например. Края и есть эта обоюдная территория, конечно.

Если подойти к этой границе близко, то видно, что далее — темнота, но перед нею пленка, как бы пузырь, по шкурке которого красные прожилки. Пузырь, его стенки чуть отсвечивают тем, что внутри с нашей стороны, так что находящегося в темноте по ту сторону совсем не видно. Но кое-что разглядеть можно, хотя особого смысла в этом нет, потому что смутные очертания тут же развернутся в какую-нибудь наглядную историю, додуманную из знакомых предметов уже на своей территории. А как на картинке, где монах прорвал головой небесный свод и видит слева всякие шестеренки и прочие звездные механизмы, — так не бывает. Но ее никто бы нарисовал, если бы такого не было. Значит, это где-то тут.

Но интерпретации не образуют сущностей, так что любые истории даже об известных персонажах смысла не имеют, а попытка опознать кого-то реального, но проскальзывающего сквозь шаблон сделает его несуществующим. Где уж тут уловить вообще непонятно что именно. Так что краевые отношения являются главными, как стыки между версиями. Именно там следует искать редкие сущности, устраивая им ловушки. Где еще?

Туда должна прийти Безымянная Тварь. Когда некоторые штучки сложены и расставлены правильно, тогда и появляется Безымянная Тварь. Она не попадется в ловушку, но — видя их расставленными — поймет, что ее ждут. Она вовсе не смерть. Смерть обычно незаметна, не вызывает предчувствий, а последствия ее понятны. Безымянная Тварь страшнее потому, что с нее-то все и начинается. И это она, а не смерть, тревожит все время. Это ее мучают неизвестностью, потому что все на самом-то деле знают, что на свете есть Безымянная Тварь. Как всякий уверен, что в нем есть что-то, чего нет у остальных, каждый знает, что в любой момент к нему может прийти Безымянная Тварь.

Раз уж неизвестно, что откуда берется, то это можно представить себе как угодно: растворяется дверка, даже поскрипывая в петлях, и оттуда выходит/входит тварь. Существо, или мягкое вещество появляется, смотрит по сторонам. На его глаза быстро летят облака, уши царапает какой-то вечный тут сбоку шум, щелчками; кожа медленно трется о воздух; покачиваясь от дыхания, существо видит около себя людей, и они ни на что не похожи.

Оно перебирает в своем мозгу какими-то палочками, спичками, выкладывая их то так, то этак, кучками по шесть или семнадцать — чтобы все вместе стало похоже на то, что видно. Перед глазами моргают ресницы, отчего на быстрое время становится темно, а потом опять светает. Слова закручиваются друг за друга, сворачиваются во что-то, ложащееся в кучки.

Воздух висит всюду, куда лицо ни поверни. Он не падает, не давит, и его можно сжать в груди. Вещи вокруг — цветные, люди идут на ужин, потому что свет слабеет. Среди-посреди чего, куда и как: где три, где шесть, а где и восемнадцать. Воздух лежит всюду, куда ни наступи, а их движения предполагают внимание к ним — оценивает Тварь, — но если они все чувствуют внимание к себе, значит — это делает кто-то другой. И это — я — понимает Тварь, существо: потому что это оно поняло это.

Где спички, там и коробок, от ссадин стыда не бывает, кислота ест всех с хвоста, а резиновый воздушный шарик, раздутый паром бензина, вспыхивает красиво и без шума почти что. Существо, появившееся, чтобы быть внимательным, глядит на всех и пересчитывает, соединяя в отдельные кучки, любая из которых и все они вместе не объясняют ничего. Там чего-то не хватает. Существо понимает, что не хватает того, чего нет, отсутствия, понимает, что недостает того, чтобы тут не было бы хотя бы его или же того, откуда оно взялось. Ничего не может с этим поделать.

По коже существа ползет муха, а оно слушает, как все эти шесть лап перебирают его под собой, спотыкаясь, попадая в поры тела, хоботок к чему-то прикасается, что-то хочет нащупать. Это место, как большой шар — чувствует Тварь, — этот шар, чтобы к нему приникнуть, распластать руки, прислониться щекой, и телу станет легко, оно почти не станет ничего весить. Прильнуть. Птицы падают с неба, как татары на Рязань. Дым — это дождь, жмудь — это черви, то есть — желуди, пики. Историю для свиней пишут и на русском.

Он, оно, существо вспоминает тех, кого помнит: скрипящих, хрустящих, жужжащих, пощелкивающих, сопящих, хлюпающих, свистящих, гремящих, взвизгивающих, жидких, перепончатых, косматых, пупырчатых, скользких, кукольных, висящих, улепетывающих, бархатных — каких тут нет и не было, но он их помнит, они к нему идут, и Тварь гладит их по шерстке. Это те, кто живет в предвариловке, им не попасть далее чужого мозга, ну — горла. Они недоделаны, их то есть тут нет, и существо, которое теперь тут за них всех, глядит на эти серые облака, на этих людей и понимает, что все они в детстве крутили в пальцах пластилиновые колбаски, лепя из них разноцветных небольших людей-человечков, заворачивая — если пришло на ум — их в легонькую фольгу, оставшуюся на столе после шоколадной конфеты.

Существо поднимает к лицу руку и видит на ней какое-то белое кольцо. Из того, что его палец вошел в это серебро, он не помнит ничего. Выгоревший вспышкой бензина воздух на полсекунды предъявляет остальному ничего. Плюшевые игрушки ползут строем. О, мой плюшевый ангел, вздыхает Тварь, если меня нет, тебя должно быть много.

Играя на музыке, втыкая в нее булавки, мимо проходит кто-то волшебный. Изо всех окон вываливаются простыни, раскрашенные в государственные цвета, плюшевые звери окружают место, свободное от них, оно кажется им чужой норой. Отсутствия на свете нет так, что и отоспаться негде. Существо перебирает пальцами тех, кто идет мимо, и чувствует, что все их ниточки и образуют им тело. Но у существа нет желания купить нож и рассмотреть, как там на самом деле.

Должно быть так, чтобы ничего, вспоминает оно, должно быть такое место, и, значит, оно должно быть тоже и здесь. Тварь крадет, ворует где-то булавку и тыкает себя: всюду больно и нигде нет чтобы никак. Значит, его, ее оставило то, чего нет, и Тварь — единственная, кто об этом помнит.

Распластавшись по шару, становишься липким. Люди ходят так быстро, что за ними не уследить. В них надо бы вставить механизм, чтобы тот держал их в тонусе изнутри, чтобы что-то там тикало, но у них же да, уже есть пульс, и это ничего не меняет. Внутри каждого, согласно описанию, должен летать воздушный змей, мельтеша наружу своей косичкой, кисточкой на черной нити, привязанной к катушке ниток; ихним телом можно раздвигать воду, и то, что останется сбоку, будет для них стенами комнаты, где им было бы хорошо, но их уже нет там.

Плюшевые игрушки поджигают спичкой пустоту бензином, их волоски вспыхивают, дымятся, нефтяной чад ползет над травой, словно одеяло, чтобы кому угодно не было холодно. Тварь, существо, никто — глядит на эту убитую пустошь и, не понимая, о чем это, плачет от гари. Ах, родина, нигде нет того, чего нет, а забывание длится дальше любой вещи.

Дотлевшие плюшевые игрушки обнаруживают свой проволочный костяк. В них не оказывается ничего, чего бы в них не было. Люди, требующие внимания, пахнут плохо. Существо вприглядку меряет ладонью ширину лба любого, они не замечают. У них внутри черепа все плотно, и нигде нет того места, откуда Тварь вышла.

А там, где ничего нет, там все вместе. Где три на четыре, там и девять на двенадцать, где рот, там и губы, где “о”, там и “а”, где змей в воздухе, там и ниточка с пальца. Добыв себе прошлое, существо получит и память. И куда бы оно там ни ткнулось, там дома, всюду-повсюду что-то щелкает и гудит, нигде нет того, что Тварь еще помнит. Пытаясь это сохранить, она, оно не может уже узнать ничего, кроме большой марли, падающей сверху, она сейчас накроет, а он успевает все же вспомнить, что у человека внутри есть что-то вроде головки мака — та сухая и пустая, и внутри нее так темно, что пусто, и просто пусто, и просто ничего, и что-то там есть, чего нету.

Проблема в том, что действительность возобновляется постоянно, так что могут быть сбои. Никто не может быть уверен, что наутро все точно такое же, как накануне. В целом-то все на месте, но могла измениться какая-то деталь — которую, собственно, точно и не помнишь. Может, она даже была ровно такой же, но если смотришь на нее и не помнишь, была она тут или нет, — изменение налицо. Что уж говорить о том, как часто наутро меняются отношения к чему-либо вчерашнему.

Общее число окрестностей любой сущности столь велико, что их нельзя ни запомнить, ни упорядочить, а без них она потеряется. Любая сущность, видимо, выделяет какие-то свои последствия, разного цвета — хотя бы в результате трения о воздух и, судя по всему, не слишком от этого страдая. Но как управлять всем этим уходящим и где пульт управления?

Вместо этого у каждого есть место, где его пи@дят сапогами, пусть даже такого факта в жизни еще не случилось. Склонность к уничижениям и соответствующему спектру обстоятельств — в варианте Достоевского по части русской души — не является обязательной по человеческим обстоятельствам, но явно присутствует в данном Космосе объективно, учитывая принципиальную невозможность все учесть и как-то соединить. Вспоминать, что где-то в сорока годах назад есть какой-то дом, там горит лампа и тебя ждут с катка?

Никто же никогда не подписывал бумагу, в которой обязался считать себя исключительно антропоморфным, а не, скажем, облачком, тучкой или птичкой. Предполагать свой постоянный антропоморфизм — оказаться в ловушке. И какая разница, что там было в РФ в начале 2005-х и что с ней будет дальше. Да и не в РФ, собственно, дело, остальные тоже выдают документы, в которых тоже что-то написано. Все, кому надо быть в курсе, обязательно строят для этого множество ловушек. Кругом полно ловушек, одни хорошие, а другие плохие. И, собственно, кроме них, для гражданина ничего на свете и нет.

Затруднительно определить, что это такое, szhtuki — какие-то сущности, вещества, но оформленные не более чем как сгустки. Сгустки, но обладающие границами и формой. Не так что базовые элементы: возникают и пропадают, да и воздействуют они локально. В любом случае, не элементы, они не группируются, чтобы образовать вместе больший смысл, чем порознь. Они не упорядочены никакой таблицей. К тому же существуют в варианте, что ли, дополнения, то есть только в паре с кем-то, не производя внятных ощущений. Что они такое — непонятно, но они точно есть.

Овальная, если смотреть сверху: гладкая, свинцово-серебристого цвета, сказать бы что ртутного, но ртутный цвет подвержен колебаниям: он выталкивает из себя мутный спектр, переливается. Возможно, свинец, но такому объему свинца предполагается тяжесть — которой тут нет. Может быть, расплавленный свинец, который вылили из алюминиевой лодки, в которой его расплавили на газовой конфорке, да и вылили на какую-то поверхность — в моменте застывания-схватывания, когда капля еще жидкая и не тронута усыханием затвердевания, а окислы еще не сделали поверхность матовой.

Нельзя сказать, что это какой-то кожух и внутри что-то спрятано. Свинцовый и даже алюминиевый корпус слишком тяжел для нее, но это и не кожух, — тем более что штука существует на территории не слишком материальной и уж тем более не металлической. Серебристого цвета, округлой формы, чуть чернеющая на брюхе. Учитывая какое-то количество отростков, может даже походить на членистоногое, на серебряного клопа или долгоносика. Эта штука, умей она говорить, говорила бы, наверное, по-фински.

Понятий о добре и зле, отвращения и приязни в этом разделе жизни не бывает, но в человеке же есть часть, состоящая из тумана и смуты, примерно при перепаде температур от минус семи к плюс одному. То есть эти штуки живут в легких сумерках, что предполагает наличие моря — где же еще бывает туман по ночам, как не возле моря, притом — не южного? Возможно, по этой причине у скандинавов имеются определенные особенности психики, взять хотя бы Сведенборга. Эта штука упомянута первой случайно, в ней нет особой важной ценности, и она весьма распространена, хотя бы и просто через ощущение гладкого-овального, вполне привычного ощущения, живущего без привязки к чему-то конкретному. Она распространена, как воробьи в сравнении со снегирями и даже с синицами.

Свойства: эта штука обладает гравитацией, хотя и небольшой — примерно как навес над остановкой общественного транспорта. Также они как-то фиксируют любой маршрут или план: простые схемы чего-то: одна штука №1, szht1 — одна схема. То есть упаковывают в себе небольшое осознание, на одно дело: их можно набивать в баночку, как леденцы. Действуют просто — выбрасывают свой единственный смысл в человека, передавая записанную в них схему. Такая совместная анатомия. Овальное, округлое, почти эллиптическое в плане, чуть горбящееся, если смотреть сбоку, но в утолщении не содержится ничего особенного, типа главного нервного узла, у нее просто такая форма. На той территории, где обитают штуки, мозгов нет, там что-то другое.

Иногда szht1 меняют окраску, на них могут появляться точки, пятна — красивого алого цвета, как цвет лака для ногтей. Иногда пара карминных тонких полосок, получится почти божья коровка. Могут быть царапины и шрамы — бороздки, причем выглядят так, как если бы материал, из которых они сделаны, действительно свинец, но это не так. Что означают эти дела — пятна, полосы и царапины — непонятно. Тот, в кого szht1 попала, получает некоторый импульс, понимаемый им даже как толчок — будто он вдруг вспомнил что-то, что никак не мог вспомнить, как если бы в него небольно попала пуля. Окружающее на небольшое время получает дополнительный объем — скажем, пачка печенья, красно-золотистая, лежавшая на кухонном столе, почти рывком становится объемнее и будто бы отпрыгнула миллиметра на три.

Что-то при этом делается с видом из окна и уже видно, как большая ворона сидит, покачиваясь, на краю какой-то длинной и покачивающейся ветки, а зачем сидит — этого szht1 узнать не даст. Зато ворона будет большой и конкретной, даже захочется узнать про нее многое — судьбу, надежды, онтологию существования вороньих сообществ и т.п. Тем более если за окном зима, снег и голые ветви, на одной из которых медленно вверх-вниз качается ворона. Но о вороне ничего нового узнать не получится, зато хотя бы появится ощущение ее наличия. Это всего лишь небольшая капля свинцово-серебряного цвета, пахнет ножом и йодом одновременно.

Но пора вернуться к теме социального счастья. Имея возможность оперировать и находиться в пространстве Смутных Сущностей, этих szhtuk, можно ощущать себя уверенно даже в отсутствие личной территории и соборного смысла и даже не определяя себя космополитом. Но как быть остальным, которые этого не ощущают, а с ними, ко всему, еще и жить? Более того, даже в социальной среде определенные группы населения в состоянии устроить себе свои территории, производя естественное стилистически-семантическое расслоение общества. Проблема в том, что создать и содержать свою нишу могут не все. Как быть с остальными? Очевидно, что им следует предоставить уже готовые ямки, это и есть проблема организации общества.

Им надо предоставить какой-то комфорт, иначе начнутся всякие волнения и ненужные переустройства, которые помешают остальным жить себе на радость. Есть ли какая-то линия поведения, позволяющая выставить определенные компромиссы? Возможно, что да.

Вернемся к тому, что после того, как в России к власти пришли фрики, все сделалось искусством. Итак, фрики. Это были, как обычно, специальные люди с невзрачными лицами, фактически нереальные, поэтому после их прихода в власти в 1999 году все и стало искусством, при этом — массовым. Что характерно для публичного искусства? Строгое осознание своих границ, жанров и форматов. В нем должны быть события, происходящие только с антропоморфными существами — пусть и выдуманными, но обязательно имеющими тушку и имя. Разумеется, в таком варианте получается некоторый кукольный театр, который и отвечает нормативному устройству социальной жизни.

Имеются в виду сценарные схемы на основе сommedia dell’arte, что прежде всего касается набора масок/персонажей. Как в исходном варианте: Бригелла, Арлекин, Пульчинелла, Коломбина; глупый жадный купец Панталоне, трусоватый фанфарон Капитан, болтун Доктор, упертый Тарталья и др.

Ситуация в РФ в 2005 году уже реально предполагала появление стабильных позиций: молодой правый политик с амбициями; политик-консерватор с репутацией, но в смутном положении; эксперт с амбивалентными мнениями; оппозиционер, борющийся с антинародным режимом; публицист-трибун, он же юморист, и т.п. Роли были заданы жестко, имена исполнителей тогда легко подставил бы любой гражданин, так что вся общественная жизнь была сценарно упорядочена.

В те годы никто из политиков, политологов или телеведущих не говорил естественным голосом. По большей части они манерничали, полагая, что актерствуют. Некоторые, впрочем, жеманничали, и во всем этом присутствовала рентгеновская прозрачность жизни, осенняя элегичность на фоне начинающихся заморозков. Романтические натуры в такую пору ощущают близость не только с природой, а даже и со Схемами Мирозданья, просвечивающими повсеместно.

Существенно то, что это не природа российской общественной жизни, просветившись насквозь, обнаружила свои базовые элементы, своих Докторов, Панталоне и прочих фальстафов-гамлетов, телепузиков-покемонов и буратин. Все эти позиции были готовыми вакансиями, которые кто-то занимал, конкурируя с другими претендентами, причем обосновывать это построение теперь, в 2005 году, нет никакой необходимости — настолько оно очевидно всем. Но такой вариант жизни возможен только в случае, если скелет организма строится снаружи.

Таким образом, государственная субстанция РФ в начале 2000-х была существом, у которой скелет снаружи, как панцирь.

Есть еще страшная-страшная коробочка с притертой крышкой, в которой пробиты для дыхания дырки: обычно гвоздем — изнутри, — чтобы червяк (потому что внутри там червяки) не поранился, и эти драные края торчат наверх. В баночке каждый живет в варианте червей, собранных на рыбалку, кому уж как повезет, в зависимости от качества его детства: с такими-то видами из окна, каким-то солнечным лучом в занавесках, шумом двора. Они там так и трутся друг о друга, но живут порознь, по сто раз прогоняя небольшое количество насыпанной туда земли через желудки. Дорога в школу остается все той же до самой смерти.

Еще можно рассматривать ситуацию так, что в организме есть полость, где находится что-то важное и вкусное. Питательное, некоторый вырабатываемый им мед, который его греет и делает ему комфорт. Отношения между людьми тогда включают и взаимные попытки кражи этого меда, методика же тут разнообразна. Власть же осуществляет кражу централизованно, полагая себя вправе изымать данный продукт. Тогда народное неудовольствие может разниться, имея в виду либо сомнение в этой идее, либо неудовольствие против объемов изымаемого и отсутствия должного восполнения утраты. Вообще, это как собой распорядиться — имеется некоторое вещество, субстанция, приватные. Его, в общем, надо бы на что-то потратить, оно может стать кем угодно, чем угодно, вопрос только в том, к чему пристроить. Ну а если пристроить не к чему, тогда изъятия будут восприниматься с благодарностью. Не зря живешь, опять же.

Недооценена реальность того, что считается виртуальным. Герои сказок и литературы существуют, и неплохо. Они сотни лет живут, воздействуя на биологическое человечество, разве это не доказательство их реального существования? И всякие голливудские дела живут здесь и теперь, принося кассу, то есть не только воздействуют на чувства, но еще и зарабатывают себе на сиквелы, т. е. на продолжение своей жизни.

Значит, есть чувственный запрос социума на инаковость разного рода. Такой запрос способствует расширению представления о реальности по части ее различных форм. Этот запрос не остался без ответа, — в 2000-е фактически появился новый тип живых существ особого свойства: кто в пиджаках, кто в кителях, но — они иные, хотя и говорят как бы по-русски.

Конечно, людей со специальными свойствами полно. Но эти типы, от сантехников до пресс-секретарей, сложились еще в древности, а тут все складывалось наяву. Это бытовой процесс: если, скажем, выводить людей, назначение которых в том, чтобы проверять на перекрестках чистоту рук у каждого, кто собрался перейти улицу, то вскоре они приобретут стойкие признаки своего ремесла. Если под это подвести идеологическую базу — сказать им, что без их труда все зарастут грязью, — возрастет их ощущение собственной инаковости. В безупречности же своей личной гигиены они будут убеждены.

Инаковые пространства — это рядом. У водопровода же есть своя земля: под Москвой единая сеть труб, по которым во множестве перемещаются различные простейшие существа. Им город видится несколько иначе, хотя это все та же столица РФ. Или корпорации с их дресс-кодами и другими нормативами, единообразующими работников. Все это — примеры частной гравитации, свойственной отдельному пространству. А иначе корпорация не сможет прогрессировать или развалится под внешним давлением.

Поэтому и уполномоченные государственные лица желают быть единым организмом с распределенной корпоративной ответственностью. Кто знает их цели? Лишь они сами, а другим не скажут. Хочешь думать о Родине — вступай в корпорацию, а если ты туда хочешь, то должен уметь плавать по водопроводу и оценивать чистоту посторонних рук даже зимой. Это требует долгой выучки, что ведет к перерождению организма в духе ламаркизма (доминирующего в любой корпорации) к последующему — в пределах двух поколений — наследованию генетических выгод и социального статуса.

Схему, где порядок эманируется из единственной точки, могут реализовать только существа, разносящие корпоративный мессидж по территории. Конечно, это сетевой маркетинг, они распространяют государственный гербалайф. Придут ли они в каждую квартиру, как сквозь водопровод? — вот вопрос, который оставался открытым в декабре 2005 года.

Они были жители волшебной страны, которая наяву влияла слабо, но у них там все устраивалось замечательно. Все их идеи там были совершенно справедливы, все их указы там работали. Они вообще где-то неподалеку, но не тут: не сверху, но сбоку. Сбокучеловеки. Как можно быть в претензии к сбокучеловекам? Невозможно. Бессмысленно пытаться стать для них своим или рассчитывать внушить им свои мысли. Это как совать свои записки в сток умывальника, чтобы их прочли на каких-нибудь полях фильтрации.

Они струили повсюду свет власти. Если в хорошую погоду ночью глядеть вниз, летя из Владивостока в Калининград, то — где слабыми, где — плотными пятнами, а где и одинокими сизыми огоньками светились эти распределенные люди. Завидная судьба, но о чем поговоришь с силовым трансформатором или с трансформаторной будкой? Разумеется, у будки есть стены, на которых в добром расположении духа можно писать разные слова. Такая прекрасная игра происходила в России в это время.

Важно, что позитивность потребления в принципе распространяется на всю цветовую гамму ощущений. Чувства отвращения, тошноты, брезгливости равноправны, должны стать равноправными с традиционными радостями. Как завывания обеспечивают человеку эмоциональное обновление и эйфорию в момент звукоизвлечения из себя, так и отвращение может и должно приносить человеку радость.

К счастью, тонус рецензий — от еды до искусств — демонстрирует внутренний рост критиков. И, соответственно, их целевой аудитории. К 2005 году уже почти не встретить обзора/рецензии, где нашлось бы место романтическому преувеличению или прозрачному восторгу (в изданиях для серьезных людей). Нет места даже констатации объекта как чего-то более или менее пригодного, но обязателен список его изъянов. Или продавщицы в бутике угрюмые, или неуместные пуговицы, или рядом с рестораном работает грубый вентилятор, который заглушает звук десертной ложечки о край тарелочки с десертом, или вообще: вороны вот как-то совсем криво летают.

Конечно, лишь имея в моменте описания прямую связь с Мировой Гармонией, возможно оценивать несовершенства. Значит, Мировая Гармония существует и постоянно доступна — это раз. Два: описание сущности через ее ущербности — оттеняющие маркетинговую привлекательность продукта — лишний раз уверяет потребителя в его безупречности. Что, кроме нее, способно ощутить изъяны? Три: практический вывод — любой предмет потребления должен придумываться уже с наличием изъянов. Тогда он будет востребован.

Но все это побочности, а речь о новой стратегии чувств. Обычно потребление оценивается позитивно при ощущениях, скажем, розового, голубого и проч. пастельных цветов. Склонность же к отлову ущербности, которая на первых порах лишь оттеняет сладость потребления, вскоре заставит понять, что своя прелесть есть и в ущербности per se. Позитивность потребления распространится на всю цветовую гамму. Чувства отвращения, тошноты, брезгливости и т. п. станут равноправными с традиционными радостями. А тогда расширится рецепторный кругозор российского человека, он повзрослеет — ведь многие в детстве предпочитают сладкое, с возрастом начиная любить кислое, горькое и пряное.

Поэтому в конце 2005 года можно утверждать, что российский народ и его социум шли правильной дорогой, требовалось лишь усиливать осознанность этой ходьбы. Рецензенты потребления правильно стремились к тому, чтобы стать милиционерами действительности: кто, как не мент, умеет при@баться ко всему подряд? А тогда разрушится фатальная стена, за которой гражданин отсиживался от того, что считал неприятным: он станет всеядным и внутренне свободным.

Вскоре граждане станут говорить: “какая у нас отвратительная демократия” — радуясь насыщенности этого чувства. “Как нам зажали свободу слова!”, “Какое отвратительное телевидение!” и “Какую мерзкую программу показали вчера (по такому-то каналу) — три часа блевали, не отрываясь!”

Восприятие жизни во всех ее эманациях создаст новый российский Космос, обтекающий члена общества со всех сторон, отчего множество личных переживаний растворится, ведь жить отвратительно — уже тоже в кайф. Все эти косяки войдут в моду и станут предметом зависти инородцев. В этом не будет обреченности, на территории РФ все станет хорошо не путем мнимого улучшения действительности, но — расширением сознания. Шанс именно в том, чтобы тошнило чаще.

Но реальность — это всегда что-то запутанное, слово за слово, одно за другое. Разметка обычно выставляется впоследствии, а когда все еще теплое, то это органика, с присущим ей доминированием внутреннего над внешним. Когда же ситуация является постановочной, то есть трудноуловимый нюанс: дело пахнет бутафорией, но уверенно сказать, что это фикция, — возможно не всегда.

К тому же теперь понятие бутафории весьма расплывчато. К ней тяготеет ресторанный бизнес: такие-то рестораны японские, средиземноморские, еще какие-то, хотя — ну какая в Москве Япония? А просто ресторанов — нет. Впрочем, бутафория Москве свойственна, вспомнить хотя бы слоган “Москва=Третий Рим”, реализованный именно теперь трудами константинопольско-стамбульских строителей.

Но если environment и бутафорский, жизнь в нем возможна, в СССР уже было проверено. Декоративный театральный шкаф все равно является шкафом — на его полки что-нибудь можно положить. И наоборот, сценический шкаф может быть и настоящим, но его пребывание на сцене уменьшает фактическую реальность. В оппозиции “бутафория — не бутафория” есть какой-то хитрый нюанс, который надо бы уметь распознавать.

К счастью, среди российских интеллектуальных ресурсов имеется объект, который является прекрасным определителем искусственности любой ситуации. Это — Буратино, обычный Буратино. Он крутой, он очень хорошо умеет вписываться, очень лакмусовый. Можно ли поставить “Гамлета”, где главную роль играл бы Буратино? Конечно, да. Возможна ли та же операция с экранизацией труда г-на Лермонтова “Герой нашего времени”? Вполне. Получится какая-нибудь режиссерская новация, хотя бы и ерническая, но — она будет держаться. Или же князь Мышкин. А лучше — Раскольников.

Эти замены естественны, поскольку мы имеем дело с артефактами, то есть — с искусственными построениями, ну и Буратино — такой же, его искусственность равна любой другой искусственности. Но он к тому же волшебный страж границ жизни, то есть — наоборот: где он гармоничен — там уже сочиненка. Он страж границ вторичных моделирующих систем, круче, чем Карабас-Барабас кукольного театра.

Если подставить Буратино вместо одного из фигурантов любой ситуации и она не распадется — значит, ситуация фиктивна, искусственная, постановка. Речь не о личных достоинствах и чертах характера персонажей, не об их внешнем виде, только об их роли в ситуации, где их легко бы заменил Буратино. Мог бы Буратино зачитать президентское послание Федеральному собранию? Запросто. Разумеется, бывают ситуации, в которых участвуют и более одной буратины. А если кто-либо не понимает, кто и когда тут у нас буратина, то, несомненно, уже и он сам такой. Но буратины — не единственные промежуточные существа.

В мире полуживых существ есть и другие, не столь пассивные, как Буратино, персонажи. Франкентшейн или Голем, которые вовсе не изначально злобные и вредные. Если они иной раз ведут себя не слишком позитивно, то это не следует из их проекта. Просто учи их, не учи — они не могут нормально вписаться в жизнь, все время где-то лажаются, доставляя неприятности окружающим. Зато кормить их не надо, так что за пропитание они никого не перегрызут, да и к прочей роскоши безразличны. Разница проста: Буратино один и вечен, а големов много и они ситуационны.

Подобными же созданиями будут рассуждения о вещах, которые в своей основе неизвестны их интерпретаторам. Интерпретации порождают генерации покемонов, кукол, пластмассовых солдатиков и т.п. Все они там, в голове у интерпретатора, будут толкаться с другими такими же, а также и с чем-то реальным, что у человека в жизни накопилось.

В этой толкотне, переходящей в неизбежные физические столкновения с планами на завтра и воспоминаниями, Франкенштейны передавят все остальное: они же пластмассовые, деревянные, оловянные — негибкие, отчего неминуемо скандалят с остальным составом человека. Создавая ему постоянные потертости, царапины, прочие легкие травмы. Они сориентируют его в сторону какой-то более комфортной позиции — определяемой очередным Франкенштейном, который сейчас занимает собой большую часть черепа. Процесс разрешится в его пользу, он же в мозгу самый твердый, так что комфортность зависит именно от того, насколько ему будет просторно.

При наличии в мозгу Франкенштейна любая реальная сущность жмется к стенкам черепа, по ним только что не размазываясь. Тогда внутричерепное пространство избавляется от всего постороннего: конечно, это облегчение. При этом Франкенштейну и лицу, в черепе которого он поселился, всегда есть о чем поговорить, а никто посторонний — не мешает.

Понятно, что прелесть внутреннего чаепития с куклой в собственной голове ослабляет иммунную систему человека, например — по части его ориентации в собственной жизни, а также — в рыночной экономике. Поэтому должен существовать и какой-то физиологический механизм, выводящий инородные тела из мозга человека. Видимо, этот механизм примерно тот же, что и для выведения из тела плохой пищи. Без тошноты никак не обойтись, из человека тогда так и попрут озвученные мысли о том, как устроена окружающая действительность.

Бомж и окрестности бомжа всегда составляют гармонию. Представим ситуацию так: с неба падает огонь, упал. Как правило, головешка или любой мусор в окрестностях, на тротуарах. Все светящиеся вывески и фонари расползаются по лужам, как черви, змеи. Склонны заползти через штаны в пищеводы, а далее — в голову. Тогда это будет самадхи, и обгорелое полено полетит назад, в небо, догорая на обратном пути.

Поэтому можно сделать себе такую игру: все время убиваться. То есть постоянно обрушиваться, как то полено, когда каждый шаг означает, что ты опять упал сверху, все время получая встряску. Хотя, конечно, странно, что вот уже пять минут удается оказываться все в том же троллейбусе номер 10, который едет по часовой стрелке от Кудринской к Триумфальной, а свобода тут не более чем возможность сойти на Спиридоновке, так и не доехав до Тверской, в аптеку “36,6”, чтобы лечить тело от простуды.

В это время — а это около полуночи — лучше всего себя понять на Тверской, в кафетерии магазина “Дары моря”. Там, кроме рыб, разложенных на голубых пластмассовых подносах, очень чувствуется вечность. Возле стойки кафетерия там аквариум, в котором то тонул, то всплывал — отталкивая плечами рыб — небольшого размера Чапаев: в бурке, папахе, с саблей, которой он то постукивал, то скребся по аквариумному стеклу, пытаясь привлечь к себе внимание людей, которые в трех шагах от аквариума выпивали и закусывали. Как обычно, никто не слышал, поэтому Чапаев довольно скоро превращался в рака, его доставали и выкладывали в короб с такими же раками — 245 рублей за килограмм, а в аквариуме вскоре появлялся новый Чапаев, им становился кто-то из тех, кто пил за стойкой.

Там было спокойно, как в пруду: килька постепенно превращалась в салаку, далее — в селедку. Также и креветки предполагали по ходу жизни превратиться в раков, далее в лобстеров, что ли, но не тут-то было: просветление состояло именно в том, что в Чапаева превращались люди, стоящие у стойки, а уж от него происходили раки и далее. Креветки же были просто продуктами мышления людей, стоявших сбоку от этих превращений. Потенциально вкусными, как и все мысли, которые высасывают из головы.

Наутро же было сыро и почти тепло. В окне болтались (за стеклом то есть) остатки желтых листьев, уже истончившихся, как какие-нибудь китайские грибы, почти прозрачные. За листьями виднелся двор, на котором два неизвестных, то есть не виденных ранее, мужика стояли возле чьей-то машины, что ли пытаясь ее вскрыть и, надо полагать, угнать или стырить что-нибудь. Вряд ли они были просветленными, хотя процесс занимал их явно больше, чем результат.

Мимо них прошла девушка, казалось, что она является просто неизбежной упаковкой подсыхающего от ходьбы гендера. Было интересно, как в эту небольшую фигурку входит всё ее прошлое, детские книжки и куклы. То ли они входят в ее темечко неким конусом, то ли память о них вырабатывается какой-то железой, расположенной то ли в горле, то ли за пупком, то ли в кости грудины. Последнее представлялось наиболее реальным.

У нее был дома какой-то притягивающий комок — занимавший ее чувства — не полностью, но изрядно. Возможно, это был ребенок, хотя и не обязательно. Вещество, пыльца счастья, которая — что-то почти материальное — образовывалась в ней и таких, как она, по каким-то причинам. Или не образовывалась, а тогда есть такая комиссия, куда раз в месяц приходишь, говоришь: вот жил так и так, сделал то и то, ощутил это и это, а они говорят — молодец, в самом деле молодец, ну — живи дальше, раз уж что-то получается. И вещество снова начинало вырабатываться.

Глядя из окна, впереди была трансформаторная будка в окружении деревьев, их сырых листьев, листья лежали и на земле под будкой. Казалось, в этом углу очень хорошо, там в самом деле было очень хорошо — укромный, славный. Но там же не могло быть хорошо, потому что там сыро. Холодно, да и что там делать. Значит, это душа ощутила свою приязнь к этому месту — ей, этому чему-то такому, там было в самый раз, она, наверное, там сейчас и находилась. То есть в какой-то момент она наконец возникла или нашлась, хотя и не принеся с собой инструкции по ее применению.

Возможно, это просто оболочка, заполненная служебными попискиваниями, технологическим теплом, шуршащим, как шарф. Оттуда могут высовываться какие-то линии и исчезать, она трется о стены и прохожих. Там куча готовых вакансий — у человека, как у креветок, тоже свой микропроцессор, который их настраивает. Так что если кто-то захочет ощутить себя херувимом или серафимом — нет проблем, там всегда есть свободные вакансии. Главное — не выставлять себе рамок, тогда можно сделаться кем угодно, только не надо что-то додумывать, микропроцессор все сделает сам. Но, увы, теперь это невозможно, потому что “Дары моря” закрыты уже года три назад.

Прискорбно, что в общественной жизни существует очевидный запрет, даже табу — на холод. Взять хотя бы Андерсена, с льдинкой отчуждения в сердце — чем льдинка и отчужденность хуже невнятного, пусть и теплого, навоза? Даже фраза о том, что некто ни горяч, ни холоден, а потому — будет изблеван, не обеспечила общественную допустимость холодности. Но, конечно, наличие этого табу говорит о том, что есть и холодные, главное — вывести их за границы социума, навесить на них весь возможный horror. Сделать маргиналами.

Это все та же история Безымянной Твари, которая, не имея имени, разумеется, холодна. Но о чем можно утверждать наверняка, что оно существует? Существуют какие-то коды. Есть какая-то субстанция, распыляющая коды. Есть много пустого места, в него впрыскивается код — и вот вам квартира в окраинном жилмассиве с мусоропроводом на лестнице, и вы там живете.

Шило или воронка, их не различить, когда они небольшие, выглядит как обертка из фольги красивой конфеты, конические острые — бывают в подарочных наборах. Но вместо шоколадного заполнения там более чем пустота. Насчет вакуума утверждать трудно — может, там просто ноябрьский воздух. Со звездочками инея, мерцает.

Это весьма известная штука, которая упоминается только потому, что она есть. Это такое физиологическое ощущение, секундное: вот ты тут и именно сейчас. Она втыкается и входит в голову острым концом внутрь. Когда возникает такое ощущение, никто не озадачивается найти его причину, так что на эту штуку не обращают внимания. Тем более что и забывание этого чувства следует быстро, хотя быстро забывается оно именно потому, что фольга рассасывается и то, что более чем пустота, впиталось в голову. Шило-воронка-конус-конфета из очень тонкого листа серебра или сусального золота: заодно еще и витамины, которые обогащают организм.

Такая штука часто бывает в муторные моменты — перед дорогой, когда дорога неприятна и хотелось бы уже вернуться, но вот это воткнулось в голову, и дорога вдруг фактически ощущается целиком, со всеми ее отвратными минутами всех ее часов: будет то-то и то-то, скучное и негигиеничное. Или просто с утра, когда хочется, чтобы уже наступил вечер, потому что вот такой неуютный день.

Вот именно, что воронка, входящая в темечко и до центра головы, это почему-то приятно — она мягко рассверливает голову, а еще и эта золотая фольга, приятно. И, раз уж все представилось наперед, то это уже отчуждение, а тогда есть и некто третий, который понимает, что субъектов тут уже двое, а тогда, раз уж возник такой треугольник, то есть и некто четвертый, который его выстроил. Просто музыка для аэропортов какая-то, украшающая ожидание вылета.

Составные элементы этой нарастающей конструкции производят запах, некоторый эфир, отчасти обезболивающий и даже выдающий эйфорию. Тогда можно отправляться в дорогу, жить до вечера и даже не думать, что счастье зависит от стечения обстоятельств, потому что можно считать его куском, скажем, какой-то остро пахнущей грязи, смазки, мази, которой обмазаны все эти столбы, дорожки, небо, они уже неторопливо поблескивают, как эта фольга.

Как понять, что есть, а чего нет? Где необходимый для этого холод? Это, например, стеклянный шарик во рту — просто стеклянный шарик, полуфабрикат. Не из тех, которые продают в киосках возле метро, отшлифованные, а были такие шарики-полуфабрикаты, прямой продукт переработки песка, для стекольных фабрик, из них там производились стеклянные вещи. Эти шарики настолько бессмысленны, что обладают каким-то существованием где-то еще. Учитывая их наличие, никакой границы между пространством, в котором шутки, и тем, которое на улице, — нет. Они даже не так что проницаемы друг другом, а просто перепутываются.

Если крутить такой шарик в руке, то тут же будет запах комнат с какими-то бесконечными обстоятельствами, и можно будет понять смысл этой повторяемости. Только сами шарики — непонятны, хотя бы из них потом сделали лампочки, люстры и граненые стаканы. Наше дело заниматься только шариками, такая тут Das Glasperlenspiel. А Безымянной Тварью тогда будет шарик, ставший мокрым стеклом, жидким, как осеннее окно, кристаллом.

“Language is a Virus”, — в 1986 году спела Laurie Anderson. Разумеется, любой язык — вирус, который входит в мозг и делает ему upgrade. Необязательно даже из букв и слов. Вирус сделает индивидууму новое небо и новые смыслы; они могут мутировать, склеиваться и т. п. — см. историю искусств. И это хорошо.

Но все оказалось сложнее: ответственность за эту строчку L.A. взял на себя Аркадий Драгомощенко, пояснивший, что в 1985 году он ей про вирус и сказал. В его, исходном варианте дело не было связано с продуцированием смыслов: “... мы тогда говорили не так, я объяснял, что вирус — это лингвистическая структура, но он находится в “полуживом” состоянии, но живой, поэтому язык жив как вирус, как... и т. д.”.

Этот вариант, конечно, пессимистичнее. Плохой ленгвидж тоже вайрус, вот в чем фигня. Скажем, вирус прокурорского языка и его же сознания. В апреле 2004 года сообщалось, например, такое: “S. негативно и отрицательно излагая в статьях политические факты и события, происходящие в стране, высказываясь о России как самостоятельном субъекте, как стране и государства оцениваются S. негативно призывает к изменению существующего государственного строя в России путем свержения действующих государственных деятелей, в том числе и неконституционными средствами, таким образом, подстрекая к насильственному изменению власти и, как следствие, существующего государственного строя”.

А любой тип сознания, возник он или пробудился, будет захватывать территории. Один вирус изменит сознание немногих, другой пойдет в массы. Бывают чумка и чума, а еще зависит и от объекта воздействия. Произносится служебная мантра, зомби типа Годзиллы оживает и куда-то уже идет, не слишком различая, куда и зачем.

Кто сможет что-либо противопоставить этому сознанию? Но все просто: или производишь свои смыслы, или чужие производят тебя. Впредь можно не обращать внимания на социальные, этнические, религиозные и иные отличия физлиц — все, происходящее на свете, это лишь постоянная война языков.

Действительность обновляется постоянно, так что бывают сбои связности, а внутри вируса какая-то штучка, в которой находится то, что реально. Организм борется с оболочкой, а эта точка незаметно прокрадывается и делает тебя собой, инфицировав.

Вот она и пришла, Безымянная Тварь.

В начале этой истории, в 2002-м, я не досидел до утра “Ночь пожирателей рекламы”, едва высидев и первую часть. Было довольно скучно, да и в концертном зале “Россия” душно. Но главное — был показан шедевр, равного которому быть уже не могло. Это была серия вразбивку, 5-6 фильмов какой-то фабрики игрушек. Первый клип: “Вот антрекот, — под настольной лампой разворачивается по ладони пласт мяса. — Но, если выключить свет, его не видно…” — говорит трагический французский голос за кадром. В самом деле: темно, ничего не видно. “А LUMINOU — следующий кадр, на котором сизовато-желто-белесый мягкий олух, фосфоресцирующий медведь — СВЕТИТСЯ В ТЕМ-НО-ТЕЕЕ!”, — ликует голос.

Остальные ролики были такие же: с мальчиком, которого накрыли покрывалом; человеком-невидимкой; дамой, делающей укладку; человеком, доящим корову, а также — с работающим компрессором: всех их переставало быть видно, когда выключали свет, а Luminou — светился в темноте!

Вот если бы люди были прозрачные, то есть кожа и мышечные покровы были невидимы, то — что? Люди бы тогда не выёживались? Все равно бы выёживались. В них было бы видно, как внутри органов созревают болезни, но они бы все равно обращали внимание на свое здоровье, как теперь на ухоженность, то есть — не все. Каждому было бы видно, как распухает печень, как по желудку ползет рак, как дребезжит сердце. Это было бы столь же привычно, как теперь — землистые лица и круги под глазами. О внешнем виде своей селезенки, о чистоте кишок и розовом цвете легких заботились бы только модные девушки, стильные женщины и т.п., стараясь оголить выигрышный орган.

Или представить, что есть пространство, в котором ты дома, то будешь там не позже, чем через минуту. Есть же место, где ты дома. Или представить, что оттуда к тебе дотягивается что-то, что приведет тебя в порядок: нитка, струна или длинный звук, все равно, к чему присоединенный, — какая разница. Но все это измельчится размышлениями обо всем этом и станет всего-то лишь теплым: если выключить свет — их не видно. А Люмину — светится в темноте.