Александр Агеев

О пользе бабушек

Надо же — вот и шумно известная Ирина Денежкина на что-то сгодилась: открываешь мартовский “Урал” и видишь там занятный текст, подписанный скандальным именем. Редакционная “врезка” так звучит: “Первая книга Ирины Денежкиной — сборник рассказов “Дай мне!” (2001) — стала международным феноменом: книга переведена на 17 языков и вышла в более чем двадцати странах мира. В настоящее время И. Денежкина работает над серией книг, составленных из интервью с героями нашего времени. Среди героев: музыкант Шнур, писатель В. Курицын, музыкант Децл, художник О. Кулик, футбольный комментатор В. Уткин, любитель лошадей А. Невзоров, писательница Л. Улицкая и бабушка, интервью с которой является первой публикацией Ирины в журнале “Урал””. Черт возьми — “серия книг”! И “герои нашего времени” — как на подбор! Этакий “полусвет” с легким (уже очень легким, потому что давно все оплачено) оттенком скандальности. Но что-то вот не кажется мне, что разговоры Денежкиной со Шнуром или Децлом станут большим событием для отечественной журналистики — вопросы она будет им задавать, скорее всего, скучные (впрочем, для пубертатных подростков интересные) — про секс, наркотики и прочий тусовочный гламур. Сколько уже было с ними и им подобными глянцевых интервью — не перечесть! Вряд ли не блистающая интеллектуальными способностями девушка изобретет какие-нибудь сногсшибательные вопросы, способные подвигнуть интервьюируемых на нестандартные монологи.

Но вот “Бабуля”, опубликованная в “Урале”, — это занятно. Реальная бабушка Денежкиной и длинный разговор с ней: “Моей бабушке 83 года. Она не собирает бутылки и не продает соленые огурцы. Зимой не выходит на улицу, боится поскользнуться и упасть. У нее все лицо в морщинах и нет зубов. У кровати на тумбочке всегда валидол. Дед умер. Внук пьет кровь.

И даже при таких обстоятельствах она весела и всегда разговорчива. Любит смотреть “Поле Чудес”, плачет над передачей “Жди меня”, сахару мне в чай кладет так, что ложка стоит”.

Предваряет этот разговор что-то вроде эссе о старушках вообще, где перечисляется этакий как бы набор предрассудков, в рамках которых юное поколение воспринимает старость вообще и старушек в частности. С простодушной вроде бы иронией, в сторону ровесников обращенной. Ну, типа: “И вот сидит такая старушка на лавочке... Ведь все российские старушки сидят на лавочке, это прямо верх развлечения для российских старушек. Только буржуазные бабки на старости лет таскаются по заграницам и загорают в Египтах топлес (сама видела!), всеми своими восьмидесятилетними прелестями наружу, похожими на небезызвестные собачьи уши. Нашим старушкам неведом такой стыд и полет фантазии”.

На самом же деле наши старушки не все такие. Очень даже занятные старушки попадаются.

Дальше идет чистейшей воды эпос — рассказывает “бабуля” о своей жизни, где всякое было — и колхоз, и война, и голод, и послевоенное устройство, дети, внуки, работа. Судьба вырисовывется в общем-то типичная — такую исповедь чуть ли не каждый, ежели не поленится слушать, может получить от матерей и отцов, дедов и бабок. Дело в том, что слушать потомки чаще всего ленятся, а Денежкина наконец-то использовала полученную профессию по назначению — выслушала, записала и оставила на печатных страницах человеческий документ.

Если бы она только не портила дело своими назойливыми комментариями!

Рассказывает, к примеру, бабушка о своей матери: “Дело в том, что мама ездила за сеном с мужчинами, она всю мужскую работу выполняла, некому было работать-то. И она была беременная семь месяцев. А зимой сани то в одну сторону упадут, то в другую. Надо было отваливать. Она мужчинам помогала. И дети недоношенные родились, мы их назвали Люся и Саша. Три дня кричали, мы невыспавшись в школу ходили. И потом они умерли. Рожала мама всегда дома, бабушка принимала. Тринадцать родила — ни с одним в больнице не была”.

А Денежкина — этакая “с мороза раскрасневшаяся”, комментирует:

“Странный такой подход к деторождению — сани ворочать, быть “как все мужики”. А мужики не могли ей сказать: иди на фиг со своими санями, посиди в сторонке, а мы тут как-нибудь сами? Или при советской власти не было ни мужчин, ни женщин, а были только члены партии и коммунисты? И секса не было, ага. А дети рождались пачками и также пачками умирали”. Про “секс” — это у Денежкиной навязчивая идея: все ей хочется уличить бабушку в утаивании истинного положения дел с этим радостным занятием при советской власти. Бабушка, однако, не сдается, и любовные свои истории подает как исключительно целомудренные — ну, гуляли там, целовались, и больше ничего. Все по-хорошему было. Не верит Денежкина: “По-хорошему — то бишь без секса, я понимаю. А может, бабушка утаивает? Так сказать, блюдет свой моральный облик перед внучкой, которая пишет рассказы, из одного мата и траха состоящие.

И эта загадочная фраза: целовались. Помню я эти советские поцелуи в кинофильмах, когда суровый военный вжимает свое лицо в нежный девичий овал — и никаких тебе языков, только давление, минимализм, и в кадре — только затылок военного. Вряд ли, конечно, бабушка (странно называть семнадцатилетнюю девку в платье с голыми загорелыми коленками бабушкой) занималась подобным киношным извращизмом, вон глаза-то до сих пор горят!”.

А то вдруг совершенно идиотский вопрос бабушке задаст, ну хоть бы вот и такой: “Почему такое количество детей? Контрацепции не было?”. “Контрацепцию” бабушка, натурально, пропускает мимо ушей, а про количество детей кротко и разумно отвечает: “Просто папа с мамой хотели иметь большую семью. Они старались, работали, чтоб всех прокормить”.

Словом, бабушка как-то поумнее внучки здесь выглядит — эффект совершенно неизбежный, когда дурацкие вопросы или выпендрежные комментарии буквально давятся непритязательным эпосом.

Прочитавши такое, думаешь — а черт его знает, может, и впрямь на бабушках держится русская культура (да, собственно, — жизнь, которая время от времени выдавливает из себя скупую слезу культуры). Сразу вспоминаются многочисленные литературные старушки — от Арины Родионовны до горьковской бабушки, от солженицынской Матрены до распутинских старух. Вот ведь Горький — начинал с романтических босяков и челкашей (типологически — тот же “мат и трах”, как сейчас у Денежкиной), а в зрелости такую бабушку написал, что Блок и Мережковский прослезились.

Но вот что неприятно: слушает Денежкина неторопливое повествование и все время торопится утоптать то, что узнает, в какую-то понятную ей (и многим ее сверстникам, наверное) парадигму жизни. Все ей хочется доказать, что “они” (предки) были такими же, как “мы”: “Вот оно как было. А сейчас все кричат: не было раньше такого, чтоб жили без записи! Типа, честь блюли смолоду и поцелуя без любви не давали. Фигушки. И поцелуи, и честь — все давали. Практически бабушка моя жила так же, как сейчас люди живут, даром что после войны. Разве что пива в баночках не было и компьютеров”.

Тут финал старого анекдота хочется вспомнить: “это, девушка, вам показалось”. Люди, разумеется, были людьми, но система ритуалов, в которой они существовали, была совершенно другая. “И поцелуи, и честь — все давали”, — верно. Но это хотя бы событием становилось. Бывало, и трагедией оборачивалось. А вот “мат и трах” только сами себе равны.