Л. Карась-Чичибабина

"Ответим именем его..."

Борис Алексеевич Чичибабин и Александр Аркадьевич Галич встретились в конце 60-х годов прошлого века, когда в жизни каждого наступил некий переломный момент — уже ничто не могло помешать им писать открыто: была достигнута высшая точка свободы в выражении своих мыслей и чувств.

Чтобы представить, каким подарком судьбы для Бориса Чичибабина была встреча с Александром Галичем, я немного обрисую нашу харьковскую жизнь того времени. Мы не так давно вместе — с 68-го года, а незадолго до этого было написано стихотворение “Сними с меня усталость, матерь Смерть…”, дающее представление о тяжелом душевном кризисе. В таком состоянии пребывал Борис Алексеевич, когда мы встретились: вынужденная конторская работа (литературную студию, которой он руководил, закрыли), распадающаяся личная жизнь и, как сказано им в стихах, “государственный холод глаза голубые гасил”. Наша встреча была ниспослана ему как спасение, но трагическое мироощущение не покидало его. Оно присутствует в стихах: “Тебе, моя Русь…”, “Проклятие Петру”, “Больная черепаха…”. Конечно, наряду с ними создаются и лирические стихотворения: “Трепещу перед чудом Господним…”, “Еще недавно ты со мной…”, большой цикл “Сонетов любимой”, но все они пронизаны одновременно счастьем, горечью и болью.

Кроме прежних друзей, по-разному относящихся к изменениям в его личной жизни, появились новые, с которыми я его познакомила — замечательная пара: Борис и Алла Ладензоны. Он — конструктор-гидравлик, специалист высокого класса, хорошо знающий литературу, остроумный, увлекающийся языками. Она — инженер, красивая черноглазая брюнетка, замечательная хозяйка. В общем, гостеприимный, теплый дом. Было в этом доме особое сокровище — магнитофон системы “Яуза” (именно такой упоминается в песне Галича). Я не знаю, каким образом Борис Ладензон доставал записи Галича, тем не менее они появлялись у него регулярно. В то время было небезопасно хранить у себя дома такие бобины, которые мы слушали бесконечное множество раз. Да еще приводили к ним разных людей “на Галича” (слава Богу, стукачей среди них не оказалось).

Мы знали наизусть: “Облака”, “Мы похоронены где-то под Нарвой…”, “Балладу о прибавочной стоимости” и, конечно, “Красный треугольник”, “Леночку”, “Про маляров, истопника и теорию относительности” и многое, многое другое.

Неожиданно в апреле 1969 года Чичибабин получил письмо от известного литературоведа Леонида Ефимовича Пинского с лестным для себя отзывом о стихах. Оказалось, что друг Бориса Алексеевича, киевский поэт Леонид Темин, переехавший в Москву, принес Пинскому большую подборку стихов Чичибабина, которые произвели на него сильное впечатление. Среди прочего Пинский упомянул в письме, что показывал стихи Галичу и что они ему тоже понравились. Это сообщение очень порадовало Бориса.

В свой очередной отпуск мы хотели встретиться с Пинским, но его не было в Москве. Мы остановились у Лени Темина. Пока он придумывал для нас “культурную программу”, Борис неожиданно попросил телефонную книгу и, найдя телефон Галича, позвонил ему. Александр Аркадьевич обрадовался звонку и сказал, что хотел бы встретиться, но сегодня занят, так как вечером будет петь в доме писателя Шарова. С Александром Израилевичем Шаровым Бориса когда-то знакомили в ЦДЛ. Происходило это в шумном ресторане, поэтому Шаров мог его и не запомнить. Галич позвонил Шаровым и спросил, можно ли привести к ним Чичибабина с женой. Они любезно согласились (буквально с этого дня дом Шаровых стал нашим родным домом). Мы пришли первыми, и нас сразу повели на кухню напоить чаем. Знаменитая шаровская кухня! Сколько интересных бесед происходило здесь в дальнейшем между Шерой (так называли Шарова друзья) и Борисом!

Когда мы вошли с Шаровым в большую комнату, служившую ему одновременно кабинетом и спальней, она уже была заполнена людьми. Шаров представил Чичибабина, но большинству это имя ничего не говорило. Галич запаздывал, и тогда Шаров предложил Борису почитать стихи. Чичибабин прочитал несколько своих “ударных” стихотворений, и было заметно, что они не оставили слушателей равнодушными. Среди присутствующих, я запомнила, были Владимир Корнилов и Владимир Войнович. Все немного волновались в ожидании Галича, а мы, пожалуй, больше прочих. Наконец появился Галич. Его познакомили с Чичибабиным, и так получилось, что они оказались сидящими рядом в центре комнаты в окружении плотного кольца слушателей, и в глаза бросалась разность внешнего облика двух поэтов.

У Галича (так и хочется пропеть: “белолицый, чернобровый”) — высокий лоб, гладко зачесанные назад черные волосы, черные глаза и полные губы. Все являло лицо барственное, благополучное, совсем не похожее на то, какое мы представляли себе по его песням. У Чичибабина — славянский тип лица: серо-голубые глаза, густые пшеничные брови, русые волосы, глубокие морщины на лбу и щеках, резко очерченный рот. Правда, чичибабинская улыбка, по-детски добрая, светлая, очень преображала лицо и смягчала некоторую угрюмость.

При несхожести характеров, образа жизни и других обстоятельств они в первый же вечер почувствовали родственную близость, как будто были знакомы давно. Выяснилось, что на красивую голову Галича сыпались неприятности одна за другой, да и здоровье его оставляло желать лучшего. Знакомство стало важной моральной поддержкой для обоих.

На следующий год приехав в Москву, мы договорились о встрече дома у Галича. Когда мы пришли, оказалось, что Александр Аркадьевич задержался где-то, зато мы познакомились с Ангелиной Николаевной. Она, бедненькая, лежала в кровати, потому что сломала ногу, и читала Диккенса, — тут они сразу с Борисом нашли общий язык. Ей понравилось, как Борис галантно поцеловал ей руку, и вообще наговорила ему кучу комплиментов. “Встретила как-то во дворе Женю Винокурова — ну разве поэт может быть таким толстым? А вы, Боря, молодец!..” И тут же перевела разговор на Галича: “За Сашу я очень боюсь. Недавно перенес инфаркт. Когда он лежал в больнице, я ходила в церковь и молилась за него и свечку за здравие поставила”. Кто-то нам говорил, что была она дворянских кровей; в самом деле, нечто царственное присутствовало во всем ее облике, чувствовалась некая порода. Запомнились только высокий лоб, большие серые глаза, правильный овал лица: не знаю, можно ли назвать ее красивой, но привлекательной — точно. Это был единственный раз, когда мы ее видели.

В этот приезд Александр Аркадьевич согласился спеть для нас, чтобы мы увезли магнитофонную запись в Харьков. Для этого мы вызвали Бориса Ладензона, который давно хотел познакомиться с Галичем.

Он приехал со своей “Яузой”, но оказалось, что есть магнитофон более высокого класса у жильцов того же писательского кооператива, где обитали Галичи. Выяснилось, что мы их немного знали через Леонида Ефимовича Пинского. Это были удивительные люди и удивительный дом. Елена Александровна Грин и ее муж Георгий (Жора) познакомились, кажется, в Магадане, куда были сосланы отбывать 25-летний срок: он как английский шпион (его отец был дипломатом, а он ничего лучшего не придумал, как вернуться перед войной в Россию), а она — уже не помню в связи с чем. Отсидели, наверно, только половину срока, так как вождь в 1953 году приказал долго жить. Пинский посылал нас к ним за “Доктором Живаго” и еще каким-то самиздатом. Мы были удивлены, когда обнаружили дверь незапертой, а самиздат — лежащим, можно сказать, на поверхности, в ящике комода, стоящего в комнате. Они объясняли это тем, что если придут с обыском, то все равно обнаружат “крамолу”, а так хотя бы не будут перерывать весь дом.

А еще у них тогда, в начале 70-х, собирались зэки, отсидевшие срок более 10 лет. Происходило это 5 марта в день смерти Сталина, и приходила весьма почтенная публика, например, Юрий Домбровский. Перед каждым ставили пайку хлеба и вылепленную из хлеба же тачку, надевали бушлаты с зэковскими номерами и вспоминали зону. Вот такие замечательные люди принесли Галичу импортный, редкий по тем временам магнитофон, и мы записали любимые песни прямо из первых уст.

После этой встречи мы получили от Александра Аркадьевича поздравительную открытку:

Дата на открытке — 30.12.70.

Осенью 1972 года, будучи в Москве, Борис пригласил Александра Аркадьевича на свое пятидесялетие (9 января 1973 года) в Харьков. Какой бы это был подарок для наших друзей — увидеть за праздничным столом Галича! Но этому не суждено было состояться. Зато Александр Аркадьевич прислал письмо, которое дорогого стоит. Я его привожу полностью:

Комический, верней, трагикомический случай, о котором я хочу рассказать, произошел в последнюю нашу встречу (теперь об этом так больно вспоминать). Леонид Ефимович Пинский, у которого мы остановились в тот приезд, зная, что мы общаемся с Александром Аркадьевичем, попросил нас договориться о том, чтобы устроить вечер у него дома. Галич согласился, но поставил условие: должна быть “выпивка”, желательно, водка. Мы приняли это к сведению.

В намеченный день у нас было свободное время, и мы решили навестить Шаровых. Шера предложил послушать отрывок из его прозы; мы заслушались и не заметили, как стрелки часов приблизились к роковому часу. Дело в том, что была очередная кампания борьбы с алкоголизмом, и водку продавали только до семи вечера. Шаров уловил наше беспокойство; мы были вынуждены объяснить причину, извиниться и бежать в магазин. Не тут-то было! Подтвердились самые худшие наши предчувствия! В отведенном для продажи водки закутке змеилась очередь. Видя расстройство Бориса, я попыталась проникнуть с черного хода, чего никогда не делала. Все напрасно. На всякий случай он встал в очередь, а я побежала в магазин купить какой-нибудь еды. Мы хозяйничали сами, поскольку Евгения Михайловна, жена Пинского, отсутствовала. Стою я в очереди и вдруг слышу на весь магазин душераздирающий крик Бориса: “Лиличка, меня из очереди выбросили!”. Вижу, как люди вокруг заулыбались. Нам не до смеха, бежим обратно: он, конечно, забыл, за кем занимал очередь. Кто-то подтверждает, что Борис стоял здесь, а два пьяненьких мужичка-рыбачка, стоявших за ним, ни в какую: не стоял и все! Дело безнадежное — остается полчаса до прихода Галича. Надо знать обязательность Чичибабина: нервничает, на пределе. И тут я вспоминаю, что на Ленинградском проспекте есть большой гастроном, и мы бегом направляемся туда. Бросаемся к водочному отделу, но поздно. Продавщица сочувственно объясняет, что уже всю водку сдала в подсобку (так в советское время назывались внутренние помещения магазинов). “Только что приходила дочь, но и ее не смогла обеспечить водкой”. И вдруг предлагает нам: “Возьмите ром “Негро” — крепость 60 градусов”. Это было спасение! Правда, мы этот ром ни разу не пробовали, и первыми словами Бориса, когда пришел Галич, а он, к счастью, немного опоздал, были: “Александр Аркадьевич, ром “Негро” подойдет?”. Галич одобрительно кивнул, и у нас на душе отлегло. Вот такие были “веселые” времена!

За несколько дней до вечера у Леонида Ефимовича мы пригласили Галича в дом к нашей хорошей приятельнице Арине Ардашниковой. Уже на слуху была новость, что он собирается уезжать. Спросить его напрямую было неудобно, а сам он ничего не говорил. Пришел оживленный, немного подшофе, с двумя молоденькими француженками — и вовсю любезничал с ними. Борису явно было не по себе, он сидел, насупившись, и даже спетая Галичем песня про “говномер” не вызвала у него улыбки.

Отъезд Галича он воспринял как личную потерю. Борис страдал оттого, что такие люди, необходимые здесь, покидают страну, да и предчувствовал, что Галичу там придется несладко. В запальчивости он иногда говорил, что не простил Галичу отъезда. Но написал ему стихотворение, датированное годом отъезда Галича — 1974. Не знаю, успел ли Борис передать его Александру Аркадьевичу. Вот оно:

Во второй половине 80-х, когда мы увидели фильм, посвященный пребыванию Александра Аркадьевича за границей, стало казаться, что в случае с Галичем Борис был в чем-то прав. На его выступление перед равнодушной публикой, когда он выглядел таким одиноким, было больно смотреть. Потом он, наверное, прижился, но кончина Галича была такой нелепой и трагической. И как скоро после отъезда все произошло! Следом за ним погибла и Ангелина Николаевна.

Первый вечер памяти Галича состоялся в декабре 1988 года в Доме кино в Москве.

Борис Алексеевич получил приглашение принять в нем участие. Для Бориса это было неожиданностью, так как связь давно прервалась. Оказалось, что брат Галича, Валерий Гинзбург, кинорежиссер, напомнил устроителям о добрых отношениях двух поэтов. Пригласили и меня.

Большой зал Дома кино был переполнен — только что на люстрах не висели. Публика литературная и “киношная”, почти все знакомы друг с другом, переговариваются и с некоторым недоумением посматривают на нас, сидящих на привилегированных местах. И вдруг появляются Зиновий Ефимович Гердт и Татьяна Александровна и направляются прямо к нам. Как это было чудесно: наши места оказались рядом! Спасибо устроителям: Борис сразу приободрился и почувствовал себя уверенней. Перед началом вечера его познакомили с Эльдаром Александровичем Рязановым, который был ведущим, но и ему имя Чичибабина было незнакомо. В книге “Эльдар-ТV, или Моя портретная галерея” он описал свое впечатление от выступления Чичибабина: “…Вышел прекрасный, худой человек, стройный, с аскетичным лицом, очень красивый, и звучным голосом прочитал стихи…”. Я помню, что Борис назвал Галича в одном ряду с Сахаровым и Солженицыным. И зал поддержал его. Атмосфера в зале была приподнятая, как будто свершилось невозможное, высказанное Галичем в песне: “Когда я вернусь…”. Вот Вы и вернулись, Александр Аркадьевич!

Борис прочитал стихотворение, посвященное Галичу (“Когда с жестокостью и ложью…”), а также “Сияние снегов”, в котором упоминается Александр Аркадьевич, и не удержался — актуальное в то время: “Клянусь на знамени веселом…” (не умер Сталин…). После чего под аплодисменты взволнованных стихами слушателей, еще час назад ничего о нем не знавших, ушел со сцены. Запомнился такой момент: когда в зале притушили освещение, прямо на полу между первым рядом и сценой расположилась небольшая группа актеров. Среди них я без труда узнала любимую нами Лию Ахеджакову. Надо сказать, что днем, гуляя по Москве, Борис немного простыл, а теперь, отогревшись в помещении, начал чихать, чем обратил на себя внимание Ахеджаковой. Обернувшись, она смерила его гневным взглядом, в котором читалось: “Что за безобразие! Кто этот возмутитель спокойствия?”. Борису оставалось только смущенно улыбаться. Но после его выступления я заметила, какими восхищенными глазами смотрела она на Чичибабина!

По окончании вечера Зиновий Ефимович повез нас к себе домой на ужин. Когда мы отъехали от Дома кино, Татьяна Александровна неожиданно обратилась к Борису с нотками раздражения в голосе: “Вы были не правы, Борис, поставив Галича в один ряд с Солженицыным и Сахаровым. Мы знали Галича с давних пор, и некоторые его поступки не позволяют ему числиться в одном ряду с ними”. Гердт поддержал ее: “Да, Боренька, вы очень добры к Саше, он немного другой”. Борис промолчал. За столом разговор возобновился сам собой. И тут Чичибабин взорвался: кто его знал, может подтвердить, какой яростный спорщик просыпался в нем, когда он был с чем-то не согласен. “Зиновий Ефимович, представьте, что не вам — добропорядочному, всеми любимому человеку, а Галичу, такому, каким он был — бабнику, “тряпошнику”, — Бог доверил сказать, пропеть на всю страну о нашем больном, страшном, трагичном, смешном, жутком времени. Значит, это Божья воля. Он бы мог благополучно прожить, промолчать, избежав горькой участи!”. Я не запомнила всего, что он сказал, верней, прокричал. Только через какое-то время, нарушив установившуюся тишину, Зиновий Ефимович произнес: “Да Боря, вы правы, помолчи, Таня, мы судим как близкие Саше люди и не можем быть справедливыми”. Татьяна Александровна попыталась что-то возразить, но Гердт сменил тему разговора… Он неожиданно заговорил о войне. Вспомнил о том бое, где был ранен, о своей беспомощности и сложнейшей операции, которую ему сделала хирург, харьковчанка, и спасла его. Приезжая в Харьков, он обязательно встречался с ней. По-видимому, этот рассказ вспомнился Чичибабину, когда он писал стихотворение, посвященное Гердту: “Я в муке сочувствия внемлю, / как плачет его правота, / кем смолоду в русскую землю / еврейская кровь пролита”…

В 1993 году Бориса Алексеевича пригласили принять участие в вечере памяти Галича в ЦДЛ. Он закончил свое выступление стихотворением “Посмертная благодарность А.А. Галичу”.

Последние строки он произнес, повернувшись лицом к большому портрету Галича. Возникло ощущение, что Александр Аркадьевич слышит его.

Ушли из жизни они в один день — 15 декабря, с разницей в семнадцать лет.