Илья Абель

Прощальный выход

Об авторе | Абель Илья Викторович — филолог, окончил МГУ им. М.В. Ломоносова, печатался в журналах “Литературное обозрение”, “Дружба народов”, “Театр”, “Детская литература”, газете “Культура”, альманахе “Параллели”, в “Академических тетрадях”. Живет в Москве.

Так случилось, что одним из последних стихотворений, которое Иосиф Бродский подготовил к публикации, было вот это — “Клоуны разрушают цирк. Слоны убежали в Индию…”. Оно, в составе подборки “Крики дублинских чаек! Конец грамматики”, было предназначено автором для “Нового мира”, и передано, как следует из редакционного комментария, за несколько дней до смерти поэта. А опубликовано все это было уже через четыре месяца, в месяц рождения поэта — как словесный памятник его жизни и его творчеству.

Собственно говоря, содержание названного стихотворения обозначено первой его строчкой. Действительно, здесь описывается достаточно конкретно и внешне безыскусно, как разрушается здание цирка, и цирк, как некая увеселительная данность, как память о детстве, о чем-то трогательном и далеком уже, более того, невозвратном и в силу возраста, и из-за тяжести человеческого опыта, связанного с пережитым. Но в поэзии содержание, как правило, достаточно значительнее сказанного, тем более если иметь в виду поэта такого масштаба, каким был Бродский для двадцатого века.

К строкам последнего стихотворения Бродского мы еще вернемся далее, а пока скажем несколько слов о том, что ему предшествовало, проще говоря, сделаем небольшой экскурс в “цирковые реплики” в судьбе Бродского.

Известно, что когда его осудили (а само разбирательство его вины было похоже на заказной фарс, на цирковое представление с четко расписанными ролями и отрепетированными кем-то репликами), гениальная Анна Ахматова сказала нечто в том роде, что удивительную судьбу, неординарную биографию судебным разбирательством власти делают молодому человеку. Причем она назвала его не по имени, а по примете характерной — рыжий. И здесь можно и нужно говорить не только о бытовой примете — цвете волос (о чем можно узнать из автопортрета Бродского), а о такой знаковой подробности, которую мог заметить только внимательный, тонко чувствующий человек. Вопрос не в том, что любила или нет, знала или нет Анна Ахматова русский цирк, но совершенно очевидно, что она просто не могла, живя в России, не знать о масках Белого и Рыжего клоунов, что в данном случае имела в виду. В книге З. Гуревича “О жанрах советского цирка” (М., Искусство, 1984) есть любопытные рассуждения автора на этот счет в главе, посвященной клоунаде. Но даже не подозревая о профессиональных аспектах названного выше клоунского дуэта, нетрудно вспомнить что-то из детских впечатлений, чтобы понять, что происшедшее с Бродским — осуждение талантливого поэта за тунеядство на пять лет — очень напоминало клоунскую репризу, где он, в каком-то смысле (не умаляя при этом его мужества и того, что им было сделано за три десятилетия с небольшим после того), выступал в маске, в амплуа циркового Рыжего, тогда как обвинение — в маске Белого клоуна, правда, со сноской на советскую идеологию и политическую окраску процесса. Иосиф Бродский был ироничен, когда порой говорил о своем творчестве. Несомненно, он обладал достаточным запасом оптимизма, пережив в течение одной жизни так много всяческих мытарств и предательств. Неизбежно, он обладал и достаточным чувством юмора, так что в таком случае его сравнение с Рыжим не должно показаться ни натянутым, ни обидным. На суде он искренно и честно доказывал свою правоту, а его не слушали, не хотели слышать. Общественному мнению он казался нарушителем спокойствия, тем, кто все делает не так, как принято, как учили, как надо, чтобы не казаться смешным и чужим. Очевидно, что во время суда и после него, до освобождения, поэту явно было не до смеха, но вот вспоминая те события своей трагичной и счастливой жизни, он говорил о них с улыбкой, как о том, что уже никогда не может повториться.

Нельзя сказать, что Бродский был знатоком и любителем цирка, хотя очевидно, что когда-то он хоть раз должен был оказаться на представлении Ленинградского цирка, имевшего легендарную историю с начала девятнадцатого века, о чем Бродский не мог не знать, будучи петербуржцем по рождению и призванию. Да и в зрелом возрасте, живя после изгнания из СССР то в Европе, то в Америке, он вряд ли ни разу не посетил местное цирковое представление. Не случайно же в высокую ноту его поэзии так естественно и достоверно вошла и цирковая тема.

В день своего сорокалетия, 24 мая 1980 года, он пишет одно из самых известных своих стихотворений, которое по первой строчке называется “Я входил вместо дикого зверя в клетку”. В нем — краткая биография человека, на долю которого выпали достаточно трудные испытания. Но опять же — клетка, о которой сказано в самом начале стихотворения — это, наверное, не только намек на загородку в зале суда, психушку и тюрьму, но и воспоминание о фильме “Цирк”, который вышел на экран за четыре года до рождения Бродского, но который, несомненно, он мог видеть, посмотреть, чтобы понять, что такое искусство и что такое пропаганда. В том фильме есть уморительно смешной на первый взгляд эпизод: незадачливый влюбленный, пришедший в цирк на свидание, оказывается в клетке, когда на арену цирка должен выйти тигр. И вот этот человек из толпы отбивается от тигра букетиком простых цветов, что смешно до слез — страшно, поскольку животной силе идеалист может противопоставить цветы, как через тридцать лет, в шестидесятые годы, будут делать хиппи, цветами протестуя против войны и всяческого насилия.

В чем-то поэт был похож и на этого незадачливого героя музыкальной комедии Григория Александрова. И на Дон Кихота, правда, и клетка, и хищники были не вымышленными, а натуральными. И требовалось достаточное мужество, чтобы не поддаться их напору, чтобы и в клетке остаться порядочным и несломленным человеком.

В сорок семь лет поэт стал обладателем Нобелевской премии за достижения в литературе. Он вышел на сцену для получения своей премии не под советский гимн, что было бы для него странно, не под американский, хотя был гражданином США, а под любимую им музыку Гайдна, что в некотором роде похоже и на музыкальную эксцентрику, поскольку, кажется, ничего подобного прежде не было — обычно играют в таких случаях национальные гимны, а не классическую музыку.

И вот теперь возвратимся к стихотворению, которое стало во всех смыслах завершающим в творчестве Иосифа Бродского. Скорее всего, действие его разворачивается в цирке шапито, поскольку стационарный цирк даже кувалдами трудно разрушить. А тут именно ломают до основания, что в чем-то является парафразой “Интернационала”, партийного гимна страны, которая его выгнала за свои пределы. Но здесь речь идет о том, что цирк только уничтожается, а на его месте ничего не возникает, поскольку это именно окончание комедии. И здесь снова возникает киношное совпадение. Имеется в виду “Репетиция оркестра” — гениальный фильм Феллини, рассказывающий, как и изнутри — в отношениях музыкантов между собой и оркестра с дирижером, так и снаружи — разрушается здание. Правда, здесь уже не кувалды, а громадный шар, прикрепленный к стреле крана. Его монотонные удары в стену в конце концов ломают ее, что приводит к трагедии, к нарушению гармонии. У Бродского все еще более жестко, хотя внешне почти репортажно описано. Клоуны, те, кто является душой цирка, те, без которых не обходится традиционное цирковое представление, ломают то, что является их судьбой, их жизнью, прозаически говоря, местом работы, тем, чему отдано время и силы, ради чего были жертвы и неустроенность. Это означает, что нарушено нечто системообразующее, нечто вычеркнуто из памяти, оставаясь дорогим и необходимым. Целенаправленные усилия клоунов — это незапланированный, в чем-то логичный финал представления, то, что имитирует парад-алле, и то, что стало похоронами.

Четырнадцать строчек этого шедевра показывают, что Бродский имел представление о том, что такое цирк и каковы его основные жанры. Здесь говорится о клоунаде, дрессуре, — тигры, слоны, лошади, собачка, иллюзионном номере. Все это так же исчезает в небытие, как само цирковое здание. Чего стоит выделенная курсивом фраза о разочарованном иллюзионисте, от которого остался фрак, болтающийся на трапеции под куполом, метафора, часть вместо целого, как улыбка Чеширского кота в приключениях девочки Алисы. Но кого имеет в виду поэт? Возможно, Игоря Кио или Дэвида Коперфильда, которых мог видеть в разное время, а возможно, и самого себя, поскольку бывает так, что поэзия, как вид творчества и способ осмысления жизни, именно разочаровывает. Ведь в заглавном стихотворении подборки (Новый мир, № 5, 1996) говорится о том, что в какой-то момент требуется “начать монолог свой заново — с чистой бесчеловечной ноты”. И речь не о кризисе творчества, а о предчувствии итога, о том, что пророчество должно сбыться, ведь написал поэт о том, что закончится век позже, чем он уйдет из жизни. И, как и другие пророчества, и этому суждено было так печально сбыться.

Несколько слов следует сказать о последних строках этого грустного и вместе с тем оптимистичного стихотворения, поскольку оно не только о смерти, а о том, что все равно что-то остается, даже если это развалины цирка, в данном случае аналог империи, Рима или чего-то еще в этом роде, что поэту было небезразлично, поскольку жил он в России, а ощущал себя гражданином Римской империи с ее страстями и торжеством силы и классики. Вот как завершается эта удивительная и поучительная история:

Если учесть, что стихотворение это датировано тем же годом и он был последним полным годом в жизни Иосифа Бродского, то с печалью можно сказать, что цирковая собачка не ошиблась. Понятно, что хотя она ничего не понимает в летоисчислении и ее просто научили открывать и показывать именно эти цифры, перед нами не просто совпадение, а прощальный жест. (К слову, интересен и сам образ цирковой собачки: в разные годы Бродский, как примету, вводит в свои стихи псов и собак, которые присутствием в описываемых им событиях придают его поэзии определенную достоверность и конкретность. Однако и про себя, в шутку, поэт говорил порой как о собаке, которая помнит какие-то трюки. И даже, подтверждая собственное веселое сравнение, сфотографировался как-то, выставив руки вперед, как собака лапы, когда оказывается в стойке.) Конечно, и здесь дело не в буквальном прочтении, а в том, чтобы показать грустную ситуацию не так трагично, как можно было бы. Например, в стихотворении, посвященном дочери, поэт сравнивает себя со шкафом в ее комнате, в чем и отсылка к Чехову с его “Вишневым садом” и разговорами о шкафе, и попытка сказать о своем отсутствии — потом — в жизни родного и желанного человека с мужеством и потому — с улыбкой. Так же ушел с арены в пустоту Леонид Енгибаров, которому в прошлом году исполнилось бы семьдесят лет, тоже современник Бродского, уникальный клоун, поэт по призванию и мастерству быть самим собой. Так что и прощание Бродский обставил в этом стихотворении по-цирковому: буднично, просто, без лишних эмоций и слез, потому что цирк — не мелодрама, а тяжелая, на износ, работа, где не имеет значения стаж, а только способность быть востребованным или необходимость стать пенсионером. А такое настоящий артист, настоящий поэт вряд ли может пережить. Об этом и стихотворение Бродского “Клоуны разрушают цирк. Слоны убежали в Индию…”, поскольку в самом описанном событии, при всем его драматизме, есть нечто истинно цирковое, возможность сыграть даже при печальном раскладе, возможность уйти красиво и эффектно, никого не виня и не считая других обязанными что-то делать за тебя самого. Бродский написал как-то, что по-настоящему сильный человек в своих неудачах видит только собственные просчеты и сам ищет выход из тупика. Иосиф Бродский был сильным человеком и в поэзии своей, и в жизни. И простился красиво, деликатно и трогательно, потому что многого достиг в своем мастерстве и понял, что скоро придется совсем уйти — из творчества и из жизни. Так, скорее всего, и возникло это удивительное стихотворение о цирке, о прощании со всем, что дорого, о том, что никогда не завершается.