Александр Агеев

Алиса, бежавшая из страны чудес

Партийные билеты, комсомольские значки, пионерские галстуки — лет десять еще назад казалось, что вся эта атрибутика насильно коллективистского общества готова для сдачи в музей или в киоск на Арбате, для продажи любознательным иностранцам. Метить себя — единственного и неповторимого — знаком принадлежности к какому бы то ни было сообществу несколько лет было немодно. Не говорю об умниках и умницах — они-то всегда сторонились принудительного и поголовного коллективизма, говорю о кратковременном разочаровании в нем обычных людей. Было такое массовое обольщение тогда: дай нам свободу, так мы и горы свернем. Отпустили в начале 90-х на свободу — выживать поодиночке, забыв об “общем благе”, не опираясь ни на какие коллективы, а токмо на собственную энергию, волю и сообразительность; и оказалось, что нет — не готовы. Единицы поняли время и оседлали волну, остальные нахлебались соленой пены и запросились назад, под чье-нибудь, пусть жесткое, но теплое крыло. Ну и пошло по десятому кругу — заматерели призрачные еще недавно партии, и при каждой собственный комсомол, а при комсомоле — пионеры с галстуками всех цветов радуги, знамена, значки, майки, нарукавные повязки с узнаваемой геральдикой и прочая униформа. Митинги, пикеты, съезды и пленумы. Опять живем среди плакатов. Справа — “Родина-мать зовет”, и только шарахнешься от нее в сторону, попадешь под перст указующий: “Ты записался добровольцем?”. Нет, нет, не был, не привлекался, не состоял. Оставьте меня, либерала-одиночку, в покое. Я не хочу ни под какие знамена. Моя главная жизненная цель — сохранить себя как личность между жерновами истории, остаться самим собой, когда все вокруг — против меня. По развалинам давней жизни и под зеркальными стеклами жизни новой бродят миссионеры с алчным взглядом, хватают тебя за грудки, суют в руки листовки, брошюрки, плакатики. “Иисус любит тебя!” Ну, допустим, что любит, только почему он доверяет сообщить мне об этом каким-то подозрительным посредникам? А за миссионерами идут милицейские наряды — ищут беглых призывников, у них вечная мобилизация и вечно не хватает пушечного мяса для очередной драки за очередное светлое будущее. Всюду бухают духовые оркестры: “Родина!”, “Россия!”, “Народ!”, “Единство!”, “Равенство!”, “Справедливость!”. А про “свободу” пиликает на скрипочке хрупкая девочка в подземном переходе, и люди, разгоряченные каким-нибудь митингом, стыдливо роняют в футляр ее скрипки мятые десятки с красноярским пейзажем. Оно, конечно, — Сибирью прирастет сила России, как Ломоносов некогда сказал...

Нынешний потрепанный эпохой “стабилизации” и удрученный позорным поражением всех своих партий на всех выборах либерал блуждает в трех соснах. В сумрачном лесу. Что с того, что в нем только три сосны? На Муромской дороге, как известно, стояли три сосны, и ничего хорошего из этого не вышло. У всякого еще не перековавшегося в духе времени либерала в глазах — загнанность. Он чувствует, что не очень нужен этой стране. Ему хочется в резервацию, за колючую проволоку — спрятаться от государства, народа и газеты “Московский комсомолец”. Эта либеральнейшая газета заставляет его вспомнить Осипа Эмильевича и “Четвертую прозу”: “Вдарь, Васенька, вдарь! А мы пока кучерявого подержим...”. Думает он угрюмо среди набитых тысячелетней мудростью книжных шкафов, и думы его почти что нецензурны: дескать, употребили нашу свободу всякие нехорошие дяди — орально, анально и генитально — и получили, как видно, выдающийся кайф.

Почему — рефлектирует он — в первую очередь свобода отдается жуликам и чиновникам, а потом, основательно потаскавшись и позеленев от времени, — всем остальным? Да потому, сокровище мое, что ты хотел ее не для практики, а для теории, и, получив, до сих пор не знаешь, что с нею делать. А нехорошие дяди знают, зарабатывают на ней неплохие бабки, от которых и тебе, болезному, кое-что перепадает, — чтобы не скучно было составлять полезные для общественного благополучия коктейли, где свободу можно смешивать в разных пропорциях с чем угодно — с патриотизмом, национализмом, этатизмом, коллективизмом нового образца и прочими ингредиентами, которые нынче в моде у партийного истеблишмента. Фирменного кремлевского льда не забыть добавить.

Завелся я на эту злобную публицистику по поводу, практически ничтожному: попался под руку полузабытый ныне журнал “Новое время” (первый декабрьский номер прошлого уже года), где Александр Кустарев решил вдруг вспомнить (почти через год после памятной даты) о столетии со дня рождения Айн Рэнд (он, впрочем, зовет ее Эйн, ну и на здоровье) — самой, наверное, бескомпромиссной либералки (либертарианки) всех времен и народов. Называется эта заметка (не могу ее статьей признать) так: “Эйн Рэнд: комиссар индивидуализма”. Сразу нам напоминает автор словом “комиссар” нечто из времен Гражданской войны — кожаная куртка, маузер, Лариса Рейснер и прочие легенды той эпохи. Как бы зеркало такое — с одной стороны, были пламенные дамы с маузерами, защищавшие пролетарскую революцию и коллективизм, а с другой стороны — не менее пламенная дама (без маузера, правда), безжалостно разоблачавшая в своих романах и философской публицистике обольщения всех великих идей, используемых для подавления свободной воли самого для нее ценного — суверенной человеческой личности. Темперамент у Айн Рэнд и впрямь был комиссарский — Алиса Розенбаум (настоящее ее имя), сумевшая по невероятному везению эмигрировать из советской России в 1926 году, успела понюхать тогдашней советской реальности и заразиться от нее, наверное, специфическим вирусом экстремизма вполне в духе сегодняшнего стереотипа: нельзя вступать с террористами в переговоры, надо мочить их в сортире, презрев их ложно свободолюбивую и оттого лукавую риторику. И выбить из-под их риторики наслоившийся за века идеологический фундамент, не жалея ни Платона, ни Канта, ни другие философские иконы.

Всякая социальная революция порождает и оставляет в памяти народной целую гвардию обаятельных героев — ну, как же, люди в подполье и на разнообразных баррикадах боролись, жизни своей не жалея, за светлое будущее, за общее благо — честь и хвала им во веки веков, даже если добрая половина из них оказывалась на поверку бешеными властолюбцами, злобными идиотами, серийными убийцами. С другой стороны баррикад героев не могло быть по определению — они защищали старую, пыльную, пропахшую нафталином, потную обыденность. Ну какой же герой капитан Миронов из “Капитанской дочки”? Мирный, честный обыватель, глаза не сверкают, рука не тянется каждый момент к сабле, никаких в нем нет сокровенных бездн. Куда ему до харизматического Пугачева, за которым озверевшая толпа, который не тварь дрожащая, а право сумел узурпировать — казнить и миловать кого захочется. Разрушитель даже чисто эстетически всегда выразительнее охранителя, и матросу Железняку куда легче было попасть в массовую мифологию, чем умеренно-либеральным и оттого скучным депутатам Учредительного собрания, которое матрос разогнал. Да ну их — профессорье, доцентишки, только и умеют бла-бла-бла, а Железняк поступил по-нашему, круто. Настоящий герой!

И в самом деле — чем всегда страдали либералы, так это специфической интеллектуальной трусостью, “да” и “нет” не говорили, доискивались, как незабвенный Васисуалий Лоханкин, “сермяжной правды”, качались маятником между вечными “с одной стороны” — “с другой стороны”. Все их многоумные и взвешенные трактаты о пределах возможного легко побивались кустарным плакатом, намалеванным каким-нибудь обкурившимся, лохматым студентом Сорбонны образца 1968 года: “Будьте реалистами, требуйте невозможного!”.

Чем хороша и уникальна была Айн Рэнд, так это способностью агрессивно формулировать и брутально утверждать классические либеральные ценности — без всяких там “с одной стороны — с другой стороны”, не оглядываясь на почтенные профессорские традиции. В ХХ веке мир стремительно “левел”, интеллектуалы с завистью заглядывались на Советский Союз, капитализм был едва ли не единодушно признан ими архаической, безнадежно загнившей системой; Сталин, Мао, Че Гевара и Пол Пот по всем статьям выигрывали у Рузвельта, Черчилля и Аденауэра. На этом фоне повсеместной “сдачи интеллигента” (если вспомнить название книги Белинкова об Олеше) Айн Рэнд занималась крайне непопулярным тогда делом — не просто защищала капитализм, но яростно утверждала его как единственно естественную и адекватную интересам отдельно взятого человека организацию общества.

Александр Кустарев относится к Айн Рэнд в своей “нововременской” заметке с благодушной иронией, он по-доцентски пытается соблюсти “с одной стороны — с другой стороны”: “Она была странное существо. Комичная вульгарность смешалась в ней с искренней тягой к душевному благородству, а мания величия и типично женская алчная жажда личного счастья — с возвышенным и утонченно-парадоксальным альтруизмом. Уровень ее философствования так и не превысил уровня гимназистки-отличницы, но ее бескомпромиссный индивидуализм вдохновил ее на важные этические прозрения”.

“Индивидуализм” и в России, и во всем стремительно социализирующемся мире давно уже слово едва ли не бранное, и вечная тут путаница понятий: вроде бы совсем рядом, на соседней полянке, пышно цветут “эгоизм” и “эгоцентризм”. Дело-то простое: “индивидуалист” в коллективе как ступеньке к личному успеху остро не нуждается (не говорим здесь о нужде в простом человеческом общении) и зависеть от него принципиально не хочет, он по мере сил и возможностей старается выстроить свою жизнь сам, не посягая на чужое и не используя других помимо их воли как строительный материал. Ежели ему надо объединиться ради каких-то целей с другими людьми, так он это делает на свободной, договорной основе, минуя неизбежную иерархичность любого коллектива. А вот “эгоист” с “эгоцентристом” в коллективе безусловно нуждаются, потому что только на нем они и могут паразитировать. Существенная разница, и Айн Рэнд ее остро чувствовала. Знала она, чем чревата устремленность коллективов к “общему благу” — к торжеству самых жадных эгоистов. В типично “агитпроповской” по простоте и качеству драйва статье “Что такое капитализм?” она по косточкам препарирует это самое “общее благо”: “Когда в некоем социуме считают, что “общее благо” не совпадает с личным благом его членов и, более того, стоит выше личного блага, это значит, что благо одних ставится выше блага других, а этих других обрекают на роль жертвенных животных. Тут действует молчаливая договоренность, что под “общим благом” предполагается “благо большинства”, противопоставляемое благу меньшинства или индивида. Обратите внимание, что эта договоренность молчаливая: даже сверхколлективистское мышление словно бы чувствует, что невозможно ее нравственно оправдать. Но “благо большинства” — тоже отговорка и иллюзия. Поскольку на деле, попирая права личности, отменяют все права — это понятие отдает беспомощное большинство во власть любой банды, которая провозгласит себя “гласом народа” и начнет управлять страной силовыми методами, пока ее не сместит другая, использующая те же методы”.

Такой вот учебник, почти азбука — “Мы не рабы. Рабы не мы”. — “В капиталистическом обществе все человеческие взаимоотношения добровольны. Люди вольны сотрудничать между собой или не сотрудничать, заключать сделки или не заключать — в соответствии с тем, что диктуют им личные мнения, убеждения и интересы”. Триста доцентов налетит, чтобы опровергнуть это простое и прямолинейное суждение, но за ним — сила подлинного чувства.

Кустарев лениво иронизирует: “Эйн Рэнд — идеолог и экстремист. Ее проповедь морально экзальтирована. Это — этическое учение. Эйн Рэнд одной из первых, если не первая, стала проповедовать капитализм точно так же, как русские марксисты стали проповедовать коммунизм, то есть как царство Божие на земле. Это уже пахло настоящей сектой. Эйн Рэнд позднее, когда, видимо, слегка подначиталась серьезной литературы и поговорила с серьезными людьми, стала горячо это отрицать, но что было сделано, то было сделано: она построила вероучение”. Ах, бедная гимназистка, имевшая счастье послушать в юности профессора Лосского и не поверившая ему! Но профессора Лосского выслали из России в большом (хотя и не очень дружном) коллективе, а вот Алисе Розенбаум не дали каюты на “философском пароходе” и бежать из страны победившего коллективизма ей пришлось индивидуально, на свой страх и риск. Совсем другой опыт, и он ей пригодился.

…Подвижникам борьбы за “общее благо” наставлено памятников и возведено мемориалов по всем градам и весям немерено, частенько и хоронить их старались “в коллективе” (чем Кремлевская стена не загробная тусовка борцов?), а борцы за свободу личности лежат в земле поодиночке или рядом с близкими, как и следует по их не самому популярному до сих пор “вероучению”.

Даже вальяжный Кустарев к концу своей амбивалентной статьи смилостивился: “Надо отдать Эйн Рэнд должное: она была искренний и талантливый проповедник. И проповедь ее отнюдь не была антиобщественной и греховной. Она учила людей не растворяться покорно в массе, смелее использовать свои ресурсы, настаивать на своем, идя против течения, то есть не мордовать себя излишней скромностью. Она думала, что в реальной жизни степень человеческой свободы гораздо больше, чем это внушают людям попы, парторги-профорги и бюрократия. Она хотела, чтобы личность не ставила себе пределы сама уже до того, как попробует свои силы. Как она сама говорила: “Суть жизни в том, чтобы получать от нее радость, а не избегать страданий”.

И на том спасибо Кустареву — вспомнил, напомнил, скупо похвалил.