Анна Кузнецова

Замечательные стилизации фантастики 20—30-х годов прошлого века изданы вместе с развернутым литературоведческим исследованием жанра. Собственно в “попутно”-то и соль книги, а рассказы — игровые иллюстрации к статье.

Два года назад книга была издана в питерском “Геликоне” как “фантастическая повесть” (основной жанр отечественной фантастики), одобренная Борисом Стругацким. Нынешнее переиздание рекомендует текст как роман-фантасмагорию. Приключения жанра, однако.

В романном объеме фантастика стала убедительной только после того, как братья Стругацкие скрестили ее с психологическим романом XIX века. В данном издании мастеров редкого (если засчитывать только удачи) жанра — три романа страниц по 300, из них затянутым кажется только последний, “Долина совести”.

Секрет успеха — реалистическое по приему письмо высокого качества с одним — и только одним на один роман — фантастическим допущением, позволяющим решать содержательные задачи, реалистической прозе пока (или вообще?) недоступные. Вот почему у качественной фантастики свой потребитель, высокоумный, как правило.

Роман “Пещера” построен на допущении в нашу жизнь открытий Фрейда в виде ночной реальности. Каждый человек, днем живущий по цивилизованным законам равенства прав и уважения к личности, во сне попадает в первобытный мир в ипостаси животного: хищника вроде сухопутного крокодила, покрытого шерстью; хищника вроде шакала, волка или лисы (различаются по цвету шерсти); подобия крупного грызуна или подобия антилопы. Есть еще вечно спаривающиеся недалеко от основной тусовки подобия свиней. Мир пещеры смертельно опасен, но столь же прекрасен: чувства там обострены, краски интенсивны, инстинкты свободно реализуются. Днем люди живут дневными проблемами, работают, общаются, пещерную ипостась другого узнать невозможно, свою же принято скрывать (аналогия с табу на обсуждение сексуальности). Самая распространенная в обществе смерть — во сне, типичный некролог — “Сон его был глубок, и смерть наступила естественно”.

В романе “Ведьмин век” в социальную реальность встроено бытование ведьм. Никакой мистики: ведьмами рождаются так же, как, например, поэтами, вот только выдающаяся способность этих людей принести нормальному большинству вред заставляет государство брать их на учет, препятствовать их объединению и овладению своими скрытыми силами. А неинициированная ведьма живет как обычный человек, правда, с детства пораженный в правах при их официально декларируемом равенстве.

Сюжеты строятся на сбоях в смоделированных социальных системах — сбоях вполне реалистических, приводящих к смене исторических эпох. К точно дозированной фантастике, мягко встроенной в обыденный антураж, привыкаешь быстрее, чем к экзотике исторического романа; главное же — на нейтральном художественном материале, не обижающем ни нацменьшинств, ни сторонников сексуальной революции, ни убежденных приверженцев социализма либо, наоборот, неограниченного стремления к личному успеху и власти, — проблемы современного общества убедительно разбираются во всей их диалектической сложности.

А вот неудача романной фантастики: банальный, стандартно решенный сюжет; письмо грамотное, но не обнаруживающее литературной одаренности.

Как пишут соавторы, когда их трое, представить трудно. У Дяченок швов между фрагментами не видно, здесь они есть — но, может, дело в том, что роман слишком специальный, и те, кто не мечтает об абсолютном оружии и вообще оружия не любит, склонны пролистывать неинтересные для них страницы…

Претензии, во-первых, к составителю, который нигде не указан. Основная часть текстов взята из периодических сборников “Сакральная фантастика” — издание, по-видимому, посвящено данному проекту, призванному ввести в фантастический формат персонажей священных текстов (ангелов, святых) и служителей церкви в качестве героев. Но что тогда делает здесь “Чужая квартира” Кирилла Бенедиктова, которой место в сборнике “Равноденствия: новая мистическая волна” (о котором см. в прошлом выпуске), поскольку это чистая мамлеевщина про безнаказанного упыря?

Еще больше претензий к художественной стороне представленных текстов. Остроумие концепции проекта или даже сюжета конкретного рассказа не окупает перлов вроде “Сводчатые залы украшались мозаиками наших криков” или “Плоть уходящего дня полоснуло лезвие беды”.

Серия “ехидных детективов” Льва Гурского продолжена новым политико-филологическим шоу: остросюжетность, многогеройность с узнаваемостью VIP-персон и мастерской пропиской социальных типов, точная работа в жанре и стиле — ни слова в простоте, все с подковыкой да со скрытой цитатой: “Я люблю смотреть, как припрягают деток”...

Жанровое задание — связная история на документальной основе — книгами серии до сих пор худо-бедно выполнялось. Здесь же перед нами — сборник иллюстрированных байками и экскурсами в легендарную историю рассуждений на тему “Война и…”, напоминающих колонку в популярной периодике. Рассуждений умных и не слишком, всегда с ощутимой интенцией увлечь и развлечь, не слишком подходящей к теме. Самой неприятной в этом отношении оказалась глава “Война и секс” — не смог автор обойтись без солдафонской жеребятины. Наиболее чистой — глава “Война и психи”.

Питерская серия со слоганом “Хорошие книги под редакцией Вячеслава Курицына” продолжается дебютом. Мемуарные страницы с тонкими наблюдениями и занятными подробностями перемежаются скучными описаниями посиделок за напитками — в таких сценах неумение писать живые диалоги и колоритные характеры особенно бросается в глаза. Как и отсутствие личностного языка и стиля.

Серия зарубежной молодежной прозы, подобная “За иллюминатором” “Иностранки”.

Повесть о поколении “фаст-фуд”. В разных европейских странах в семьях своих родителей жили-были молодые люди, с которыми ничего особенного не происходило, и в один прекрасный день им это обстоятельство переставало нравиться. Тогда они снимались с места и ехали куда-нибудь подальше: парень из Испании стал папарацци в Лондоне, его сестра вышла замуж в Норвегию, девушка из Норвегии стала нянькой во французской деревне, потом сиделкой в Париже, пережила там нелюбовь, любовь, разлуку, растолстела, вернулась домой, заболела анорексией, уехала в Дублин к парижской любви, чтобы покинуть ее уже сознательно, встретила свою детскую любовь, которая оказалась гомосексуалистом… Пожилые люди, удивляясь молодым, говорили, что путешествовать с Джеймсом Бондом куда дешевле и безопаснее. А молодые время от времени спрашивали друг у друга: почему ты поехал в это место? Ответ: потому что я знаю, что оно есть. Вот, собственно, о чем это сагообразное повествование с грустинкой и намеком на расширение смысла: в жизни друг друга они тоже туристы.

Крупный голливудский продюсер, курирующий сценарный самотек, начинает получать анонимные открытки с угрозами, но, естественно, не может установить автора — каждый день он принимает толпу незадачливых сценаристов. Слегка сведенный с ума, он совершает абсурдный поступок: останавливает взгляд на первой попавшейся фамилии в списке давних посетителей, находит парня, поговорив по телефону с его подругой, проводит в разговорах с ним вечер, так и не поняв, он ли преследователь, и… убивает его. Является на похороны, чтобы увидеть подругу убитого, — по телефону она показалась интересной, но оказалась немолодой и полноватой. После нескольких встреч оказалось, что такая ему и нужна — все окончилось браком. На фоне любовной истории — абсурдное поведение полиции и будни продюсера, по ходу истории заинтересовавшегося сценарием о спасении судьей невинной жертвы свидетельских показаний прямо из газовой камеры. Герой тоже прошел свидетельское опознание, ему повезло.

Европейская критика сочла роман сатирой на Голливуд. По-моему же — на англо-саксонскую судебную систему, в которой все решает слово свидетеля.

Пожилой парижанин влюбился в студентку-кинематографистку и принимал камеру, приставленную к ее глазу, за иронический жест, призывающий старомодного любовника посмотреть на свое поведение со стороны. На отчетной видеоинсталляции по визуальному искусству, где девушка представила “мужскую речь” трех своих любовников, герой случайно оказался в зале... Вторая линия сюжета: парнишка, рожденный американкой от заезжего француза, всю жизнь мечтал о Франции, а там — то набредал на признаки американизации, то становился геем, то несколько раз встречал героев первой линии сюжета.

Две не связанные между собой сюжетные линии — особенность “Анны Карениной”; но там есть надтекстовый мировоззренческий сюжет, к которому таким способом отсылается читатель. Может быть, и здесь есть высший смысл у такой композиции — без тщательной психологической прописки, которой литературное эсперанто глобализированной Европы нас не балует, он нечитаем.

Альянс “Товарищество “Знак”” и “ИД “Юность”” выпустил юношескую поэтическую серию, аналогичную вавилоновскому “Поколению”.

Автор первой из книг явно поет под гитару громкие лихие песни вроде бы со словами. Слова довольно ловко набраны под крик, главное в них — рифма-выкрик, образ-выкрик, по сути это все междометья, младенческий мессидж “я есть”. При этом голос какой-то очень определенный, поэзия из этого крика может когда-нибудь выйти.

Здесь набор ловких слов чаще фольклорно-игровой. Там, где хандра берет верх, стихи становятся уязвимее, но искреннее. Возможна эволюция к интимной лирике.

Зрелые стихи — о том, что жить больно, писать — бессмысленно, не писать — невозможно; о том, что “Пушкин мыслил сюжетом / Заболоцкий — пейзажем / Бродский — ритмом / Жданов — губами / сближающимися с окурком / но и Данте даже / не ведал как справиться с метадолженствованием”; и о собственном скромном уделе: “Ша — шизоид! Твой шанс — отыметь ускользающее, отменить гавань”.

По-своему гармоничные иронично-жеманные вирши и песенные тексты сочетаются в этой книге с живой и настоящей любовной лирикой.

Среди хриплых матерных текстов, называемых обычно “рок-поэзией”, встречаются живые строфы и даже целиком поэма, написанная вольным стихом, — лучшее в сборнике. Называется она “Шестьдесят восемь”, посвящена новой поросли хиппи.

Попытка “придать голосу / характер слова”, можно считать, удалась. Наиболее ярким получился лубок. Теперь бы придать слову характер голоса…

Образы юности в словесно-портретных зарисовках: дворовый враг, одноклассница, учительница, однокашники, соседская собака, ласточки, свившие гнездо под крышей дома, где прошло детство… Цикл передает ностальгию по утрачиваемой памяти, точно отмеренная толика модной концептуальности — в оглавлении указан размер каждого стихотворения в сантиметрах и техника, в которой оно исполнено (верл., ямб, смеш. тех.) — вносит уместную нотку иронии.

В этих стихах зарисовочного приема Леонид Костюков безошибочно вычленил основной посыл — “легкое дыхание поэзии”. Книжка толстенькая, могла бы быть еще толще. Поэзия эта очень женская, состоит в звонком переборе мелочей жизни, отраженных в нескончаемом лирическом потоке. Необязательность всего, о чем пишется, — часть жанрового задания; главное здесь — эмоциональный нюанс для каждой вещи или ситуации точно опознан и узнаваемо передан.

Судя по оформлению обложки, это продолжение серии “Созвездие”.

Четыре поэта, двое камерных, двое масштабных, все умелые, культурные, умные; как сказал Герман Власов — “Такими, из пятиэтажек, / мы сразу родились / в очках, с дипломами и даже / читаем ту же кысь”. Встретившись, вероятно, в Сети, они объединились под одной обложкой, потому что, как сказал Андрей Дитцель, “Хочется чуть-чуть замедлить время, / задержать обыкновенный миг — / написать прекрасную поэму / и придумать лучшую из книг. / Но — какая острая досада — / исчерпал себя прекрасный вздор. // Чашка кофе. / Долька шоколада. / Поздний телефонный разговор”.

Власов и Дитцель — воплощение мечты Ходасевича привить классическую розу юному дичку; близки они и по эпическому посылу стиха: внешнее впечатление — благодарный отклик. Озорная игрунья Ксения Щербино собирает монстров-трансформеров из разбитых кукол Олечки Судейкиной, ловко привинчивая к телу декадентского стиха то строчку Пушкина, то образ Михалкова. Ербол Жумагулов учился у Бродского, от эпигонства спасся инокультурностью, но ученические “бродские” стихи тоже публикует.

Разнообразные, сделанные в разное время и в разных обстоятельствах штудии о жизни и творчестве Л.Н. Толстого и С.А. Толстой собраны в книгу, цельность которой придает постоянная рефлексия над текстами столетней давности в свете проблем нового рубежа веков. Автор много цитирует, считая нужным вновь проговаривать толстовские мысли, его наблюдение за текстами складывается в единый сюжет толстовского мировоззрения. Особое внимание уделено роли сна в духовных исканиях Толстого и его “теории о сне”. Об интересе к этой теме говорит и книга прозы Владимира Порудоминского “Пробуждение во сне”, вышедшая в питерской “Алетейе” в 2004 году.

Александр Глинка (1878—1940), называемый “волжским идеалистом”, был предтечей Бахтина — мыслителем, работавшим на литературном материале. Его работы имели вид литературной критики, поэтому во многих справочных изданиях он и рекомендован как критик. При этом критики-современники возмущались его постоянным нарушением “границ анализа в литературной критике”. В том вошли очерки об Успенском, Достоевском и Луначарском, исследование “Религиозно-нравственные проблемы у Достоевского” и короткие отклики на явления литературы, собранные в разделы “Литературные отголоски”, “Литературные заметки и рецензии”. Приложением даны некоторые реакции современников на творчество Глинки-Волжского.

На рубеже 10-х и 20-х годов в Петрограде возникла организация, которая называлась бы не “ассоциацией”, а “академией”, если бы не имела конкурента от власти; однако на допросе в 1919 году Р.В. Иванов-Разумник отвечал, что цель организации мирная — всего лишь восполнить пробел гуманитарного знания в Социалистической академии…

Тем не менее, просуществовала Вольфила по тем временам солидный срок, при том что объединяла людей в принципе необъединяемых: у каждого была сложившаяся личная философия. “Жизнетворчество” М. Пришвина и “беспочвенничество” Льва Шестова, имманентный субъективизм Р. Иванова-Разумника и мифотворчество А. Ремизова, символизм А. Блока, антропософия А. Белого и “иннормизм” К. Эрберга объединяло только одно общее качество — идеализм как наличие представления о совершенной жизни. Но у них было согласное стремление к выработке универсальной “философии жизни”: тема кризиса культуры, поначалу преобладавшая в обсуждениях, — постепенно вытеснилась поисками позитивных возможностей трансформирующегося социума.

На рубеже 20-х и 30-х годов в Париже существовала “Франко-русская студия”, объединявшая русскую эмигрантскую интеллигенцию и французских интеллектуалов в совместных философско-эстетических дискуссиях. Собирались раз в месяц, темы задавались заранее: “Достоевский”, “Лев Толстой”, “Марсель Пруст”, “Декарт”, “Экзистенциальное сознание в литературе”, “Послевоенный роман”, “Советская литература”, “Восток и Запад”… Участвовали: Жак Маритен, Габриэль Марсель, Филип Супо, Андре Мальро, Поль Валери, Георгий Адамович, Николай Бердяев, Георгий Федотов, Марина Цветаева, Иван Бунин…

Двуязычная книга, открывающая серию “Toronto Slavic Library”, издаваемую кафедрой славистики университета Торонто, представляет собой собрание полных стенограмм диспутов. Приложены отзывы прессы на работу студии, биографии участников, библиографический и именной указатель. Во вводной статье Л. Ливак анализирует основные направления мысли, как с русской, так и с французской стороны, представленные в студии.

Я не читаю по-французски, обширную франкоязычную часть мне прочитать не довелось, а очень хочется. Большая просьба к издателям и переводчикам сделать доступным этот чрезвычайно интересный материал российскому читателю!

Философская публицистика — редкий жанр, способствующий популяризации идей, до которой философы обычно не снисходят. Секацкий снисходит, широко пользуясь иллюстративными возможностями образа и вообще литературного приема: паразитарный дискурс мысли “русская идея” напоминает ему монгольское пение с закрытым ртом; “автороцентризм” в литературе — садо-мазохистский комплекс отношений зануды-писателя с “умным” читателем; сравнивая банк человеческой памяти с финансовой пирамидой, он показывает, что дивиденды начисляются только первым вкладчикам “(сумевшим открыть от-счет в том или ином направлении; обновление жанра, приема, способа оповещения о себе и т.д.)”, таким образом ХХ век стал веком обманутых вкладчиков, при том что высокая болезнь авторства стала эпидемией. Чтобы столкнуть общественные мифы с хаосом реальности, от этико-эстетических размышлений он переходит к политологическим: о метафизике шпионажа и кризисе виртуальной экономики; о войне, драке и “тихом помешательстве” глобализирующегося Запада, где разросся человеческий тип — плод европейского просвещения: овощи, или тихие маразматики, озабоченные поисками глобального компромисса, при котором волки будут сыты, а овцы — целы…

Двадцатипятилетний репортер “Коммерсанта”, занимающийся молодежной политикой, научившись заранее узнавать о митингах “Идущих вместе” и их креатуры “Наши” по сообщениям ГИБДД о перекрытии улиц, стал постоянным пешеходом этих улиц. А заодно посетил все кафешки в России и соскучился от кулинарного мейнстрима путинской эпохи — советский общепит своего детства вспоминает со слюнкой, без силы перейти к выводу о том, что общепит скучен во все эпохи, и сходить, например, в “Изуминку” покушать суши…

Неровная по мысли колонка в РЖ, изданная теперь в виде книги, выиграла бы, пройдя отбор, хотя книга, и так не толстая, еще истончилась бы. Самые симпатичные репортажи проникнуты органическим презрением автора к органическому же властолюбию, присущему немалой части человечества.

Серия книг о новой экономической реальности имеет целевую аудиторию — новых русских, или людей, задействованных в новейшей российской экономике. Но интересно это может быть всем, дело только за платежеспособностью — книги дорогие, с продуманной игровой подачей: черная сумочка с логотипом серии, закладки, стильная серийная обложка, конспирация: имена авторов на обложке скрыты под мафиозным псевдонимом, раскрываются они внутри книг.

Валерий Тутыхин и Игорь Пылаев рассказывают о предпринимательской войне, обходящей все законодательства, поскольку отнять предприятие в России еще лет 10 будет дешевле, чем купить, так что мерило успеха сегодня — “не норма прибыли или доля на рынке, а степень защищенности того, чем ты владеешь”.

Формулируя взгляд российского бизнесмена на государственные меры по контролю бизнеса и финансов: государство — верховный рэкетир, на которого нет никакой управы, — Валерий Тутыхин дает ряд ценных советов. Самый ценный — перейти на “внутренний оффшор”, или научиться использовать в своих интересах прорехи родного законодательства, поскольку наступление развитых государств на оффшорные зоны (малые государства, чаще всего островные, не берущие налогов со сделок заграничного бизнеса и не выдающие финансовую информацию) не оставляет последним ни малейшего шанса, их полное уничтожение — дело ближайших пяти лет.

Серия агитационных брошюр, открытая в 2005 году, чрезвычайно любопытна. Основное наполнение — наглядные пособия для правильного понимания темы читателями, которым больше нравится разглядывать картинки.

Автор предисловия просто и ясно излагает причину отправки Ходорковского за решетку: “Россия должна была покончить с мафиозной экономикой, хотя бы для сохранения своего суверенитета. И Президент России В.В. Путин начал терпеливую работу по созданию правового государства”. И перечисляет предпосылки: первая — общественная необходимость, вторая — утверждение, что преступление было реальным: “ЮКОС” первым попытался легитимизировать свою собственность, опираясь не на мнение народа, а на мнение международного финансового капитала”. Ниже уточнено, что улики, связывающие Ходорковского с системой оффшоров, косвенные. И добавлено: “А то, что косвенные улики принимают в суде, так и слава Богу”. Как видим, и Бог не забыт, и народ не обижен, и наказано зло…

Кто лучше — предприниматель, оформивший природные ресурсы огромной страны как частную собственность с помощью глупого законодательства, или государство, понимающее закон как цирковой инвентарь? “Оба хуже”, конечно. Но хуже всех — “инженер человеческих душ” на службе чьих-то интересов.