Карен Степанян

Ф.М. Достоевский. Собрание сочинений в девяти томах

Хотя и знаешь, что возможность чуда всегда существует в нашей жизни, все же каждый раз, сталкиваясь с ним воочию, радуешься и поражаешься. В том, что преуспевающее издательство АСТ решило выпустить девятитомное собрание сочинений Ф.М. Достоевского, конечно, ничего удивительного нет: Достоевский сейчас наиболее “востребованный” автор из “золотого века” нашей литературы. Однако многие обращаются к нему ныне, так и не понимая, почему, собственно, он востребован. Вот почему чудом можно назвать не только то, что для подготовки этого собрания издательство обратилось к одному из наиболее серьезных отечественных исследователей творчества Достоевского — ведущему сотруднику Института мировой литературы, председателю Комиссии по изучению творчества Ф.М. Достоевского Т.А. Касаткиной, но и приняло все ее условия: печатать тексты произведений Достоевского по последним авторизованным изданиям, с восстановлением авторской пунктуации, заглавных букв в тех словах, где их употреблял сам писатель, ударений — там, где они поставлены были автором* (в советские времена все это менялось либо под давлением цензуры, либо из желания привести в соответствие с правилами орфографии и пунктуации ХХ века). Мало того: отвести не менее трети каждого тома на обширную вступительную статью, религиозные, философские, публицистические и фактические комментарии, классические статьи о творчестве Достоевского (Вяч. Иванова, прп. Иустина (Поповича), В. Розанова, А. Штейнберга, С. Фуделя и др.), воспоминания современников, подборку писем, относящихся к периоду работы над произведениями, составившими данный том.

Еще одним чудом является то, что вся эта работа выполнена не коллективом исследователей, а всего лишь одним человеком, при том что сложнейший комментарий (в виде аналитических статей и собственно комментария) на две трети, если не более, является абсолютно новым, лишь в некоторых случаях использованы комментарии тридцатитомного академического собрания сочинений (Л., Наука, 1972—1990).

Это академическое собрание сочинений, подготовленное коллективом исследователей Пушкинского Дома (ИРЛИ) во главе с академиком Г.М. Фридлендером еще в советскую эпоху, явилось, без сомнения, научным подвигом — и по сложности тех идеологических препон, которые приходилось преодолевать буквально с каждым томом, и по объему проделанной текстологической и комментаторской работы. Однако в последнее время в достоевистике произошел качественный скачок, подготовленный работами той же Т.А. Касаткиной, В.Н. Захарова, В.А. Туниманова, Г.А. Федорова, В.Е. Ветловской, Б.Н. Тихомирова, Л.И. Сараскиной, А.Г. Гачевой и других отечественных ученых, зарубежных коллег. Стало ясно, что многие реалии в произведениях Достоевского еще нуждаются в раскрытии их глубинного смысла, за пределами первой и непосредственно воспринимаемой читателями информации**.

“Введение: “Необходимое объяснение”” Т.А. Касаткиной обозначает основные задачи, стоящие перед нынешними комментаторами произведений Достоевского. Вл. Соловьев как-то сказал, что Достоевский писал для людей, которые забыли катехизис. Но тем, кто забыл, можно напомнить; однако подавляющее большинство современных читателей катехизиса, Священного Писания, содержания главнейших православных икон, житий святых, даже церковного календаря — просто не знает. Таким образом, одна из основ всего творчества Достоевского оказывается по существу закрытой для таких читателей и нуждается хотя бы в первоначальном прояснении. То же касается смысла и значения многих имен: что Анастасия (Настасья) по-гречески означает “воскресение”, Николай — “победитель народа”, Иван (Иоанн) — по-древнееврейски — “благодать Божия”, а Лизавета — “обетованная Богу”, думаю, знают немногие, а у Достоевского, как доказывается в комментариях рецензируемого собрания, все имена, отчества и фамилии героев чрезвычайно значимы. Достоевский превосходно знал мировую и русскую историю, мифологию, французский и немецкий языки, фрески московских и петербургских соборов, классическую европейскую живопись, архитектуру и литературу — и использовал все это в своем творчестве. Богатая эрудиция Т.А. Касаткиной, многолетнего преподавателя культурологии и истории мировых религий, позволяет ей увидеть все это в тексте и предоставить читателю необходимый материал, собственное истолкование и (для наиболее пытливых и вдумчивых, а также для специалистов) направление для дальнейших раздумий и поисков.

Как пишет Т.А. Касаткина, книги, по которым дети в ХIХ веке учились читать, сейчас зачастую знакомы лишь специалистам. Исключение из общеобразовательного курса древних языков, катехизиса и библейской истории, “упрощение” древней и современной истории имели следствием не только уменьшение объема знаний у современного читателя, но утрату навыка герменевтического чтения — и книг, и жизни, забвение традиции разговора с миром, чтения мира как книги***.

Восстановлению этой традиции способствуют новые комментарии и толкования текстов Достоевского, представленные в рецензируемом издании. Для перечисления даже самых существенных не хватило бы и статьи. Остановлюсь лишь на некоторых. Мы помним, как в “Преступлении и наказании”, в момент кризисного состояния Раскольникова, ему на мосту подает милостыню девушка, стоящая с матерью под зеленым зонтиком. Но задумывались ли мы над тем, что “зеленый зонтик связывает приведенный эпизод с описанием церкви с зеленым куполом из сна Раскольникова, той церкви, в которую он ходил в детстве <…> Из-под купола этой церкви и протягивается милующая рука. То, что кажется давно прошедшим и бесконечно далеким, оказывается всегда присутствующим рядом — только оглянись, только откликнись, только прими. И Соня, покрытая зеленым драдедамовым платком, оказывается всегда под сводами детской церкви Раскольникова и становится его вожатым, шаг за шагом обеспечивающим его возвращение (Соня и живет в доме зеленого цвета)”. Но если эпизод с милостыней вспомнят, может быть, не все, то, конечно, сон Раскольникова, символизирующий неизбывную жестокость и несправедливость мира, — в котором пьяный мужик Микола засекает до смерти лошадь, не способную сдвинуть с места тяжело груженную телегу, — конечно, у всех на памяти. Но мало кто сопоставляет эту лошадь и эту телегу с эпизодом в реальности — где мимо Раскольникова проезжает пустая телега, влекомая ломовой лошадью, в которой валяется маленький пьяный мужичок, и с маляром Миколкой, принимающим убийство на себя и тем в решающий момент спасающим Раскольникова от насильственного признания тогда, когда он к этому еще не готов: контраст состояния мира в сознании Раскольникова и в действительности выходит разительным. Вообще в каждом романе Достоевского Т.А. Касаткина выявляет (и за этим очень интересно наблюдать) четыре уровня анализа: социальный (лошадь из сна — лошадь в реальности), моральный, аллегорический (пьяный Миколка забивает до смерти лошадь — лошадь растаптывает пьяного Мармеладова: все виновны перед всеми**) и символический (традиционная трактовка человека — дух-всадник и конь-плоть: здесь опьяненный грехом дух Раскольникова мучает плоть и влечет ее к гибели путем следования греху).

Хочется отметить еще трактовку эпилогов романов Достоевского (на которые часто не обращается должного внимания и в которых Достоевский “никогда не “досказывает” земную судьбу героев, потому что он уже занят иной их судьбой”) и особенно возникающих в этих эпилогах особого рода романных икон, созданных словесными средствами и повторяющих важнейшие сюжеты православной иконописи (в “Преступлении и наказании” это икона Богородицы “Споручница грешных”, в “Идиоте” — “Положение во гроб”, в “Братьях Карамазовых” — “Причащение апостолов”). Совершенно ново понимание образа Степана Трофимовича Верховенского из романа “Бесы” как главного воплощения идеи преображения в романе. Неожиданно и очень интересно истолкование образа повествователя в “Записках из Мертвого Дома” — и многое другое. При строгой научности и доказательности тексты вступительных статей и комментария не лишены и ярких образных определений, вдохновленных гениальной прозой Достоевского: “Рай, обнесенный забором, — это ад. Ад, в котором вспыхнула любовь, — рай”; “смысл мертв, если не прочитан, но прочитан, лишь если возлюблен”. Но, пожалуй, к стилю некоторых из этих текстов можно сделать и единственное общее замечание (помимо нескольких частных, которым не место в данной рецензии): иногда создается впечатление, что автор и не допускает возможности какого-либо иного толкования соответствующих сцен, эпизодов, имен…

Что же касается собственно текстологической работы, то здесь можно отметить несколько главных пунктов. Восстановление прописных букв в словах Бог, Создатель, Творец, Провидение, Богородица, Церковь, помимо воссоздания авторского написания текста, существенно и потому, что во многих произведениях Достоевского происходит чередование большой и маленькой букв в словах Бог и бог, в словах и местоимениях, замещающих именование Христа, — согласно тому пониманию, которое вкладывается в эти слова различными персонажами, требованиям внутреннего сюжета и т.д., — что является важнейшим средством выявления позиции писателя.

В некоторых случаях исправление текста по авторизованным изданиям помогает понять важнейшие смыслы всего произведения — скажем, в советских изданиях, в том числе и в тридцатитомнике, при описании состояния Мышкина перед эпилептическим припадком печаталось: “Эта минута /…/ дает неслыханное и негаданное дотоле чувство /…/ восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни” — между тем как во всех(!) авторизованных изданиях вместо “восторженного” стоит “встревоженного” (что почему-то считалось не замечаемой автором ошибкой).

Достоевский придавал чрезвычайно важное значение пунктуации, неизменно требуя от корректоров сохранять запятые там, где он их поставил. В ХХ веке этими авторскими указаниями часто пренебрегали, что порой существенно искажало смысл. Часто пользовался Достоевский (особенно в романах “Подросток” и “Братья Карамазовы”) таким авторским приемом как “незакрытая” или только “открывающая” кавычка — при включении несобственно-прямой речи, цитат во внутренний монолог или рассказ героя создавая важнейший эффект совмещения смысловых и временных пластов. Такая открывающая кавычка позволяет увидеть (и это показывает Т.А. Касаткина), как Аркадий Долгорукий буквально убивает своими мыслями Макара, или указывает на то, как разрушается бунт Ивана Карамазова изнутри — перед его описанием детских страданий, которые мать не может и не имеет права простить, он пересказывает “Хождение Богородицы по мукам”, где Матерь Божья на коленях умоляет Господа простить всех грешников в аду (а ведь каждый грешник — активный участник распятия Христа!), помогает правильнее понять смысл главы “Кана Галилейская” в том же романе “Братья Карамазовы” — пунктуация Достоевского показывает, как внутренний монолог Алеши здесь буквально участвует в диалоге с евангельским текстом.

И еще об одном нельзя не сказать — об отборе писем и воспоминаний современников для этого издания. Многие из них на первый взгляд отнюдь не работают на создание образа гениального мыслителя и пророка, одного из величайших людей России ХIХ века (каким Достоевский несомненно был). Нужно быть глубоко убежденным в том, что в жизни Достоевского бытие и творчество составляло неразрывное целое, а главное — надо очень любить этого писателя, чтобы увидеть — и верить, что увидят читатели — в мелких бытовых заботах, во мраке “рулеточной” страсти, в нервных срывах и раздражениях — облик создателя “Идиота” и “Карамазовых”. Но без такой любви и веры не было бы и этого собрания сочинений. Как писал несколько по другому поводу Достоевский, не вера от чуда рождается, а чудо от веры.

* Скажем, в повести “Двойник”, где ударения, поставленные автором на часто употребляемых словах “как”, “как будто”, создают особую модальность всего произведения.

** Один пример: в самом начале романа “Идиот” Лебедев говорит, что фамилию “Мышкин” в “Истории” Карамзина найти “можно и должно”. Но лишь сравнительно недавно Г.А. Федоров последовал указанию Достоевского: фамилию “Мышкин” носил неудачливый строитель храма Успения Богородицы в Московском Кремле в ХV веке — доведенный до сводов, храм рухнул. Конечно же, это существенно влияет на наше понимание романа “Идиот”.

*** Скажем, то, что Свидригайлов перед своим самоубийством проводит ночь в гостинице “Адрианополь” и что так назывались новые кварталы Афин, построенные римским императором-язычником Адрианом во II в.н.э.: Раскольников после своего публичного покаяния идет, как говорит голос из народа, в Иерусалим (в Новый Иерусалим конца времен), а Свидригайлов возвращается к язычникам.

**** Другой пример в “Братьях Карамазовых”: мальчик, разорванный гончими, из рассказа Ивана Карамазова — и маленький Ильюша Снегирев, подкладывающий бритву в хлебный мякиш собаке Жучке (знаменательно и примирение “воскресшей” Жучки с Ильюшей в финале).