Наталья Репина

Дорогой наш капитан. Книга о Викторе Конецком

Признаемся, что в глубине души и пишущий и читающий зачастую ассоциирует область искусства с пустым проживанием жизни. Это только Бродский мог сказать судье: “Я работал. Я писал стихи”, но он говорил с народной заседательницей. А Высший Суд? Не это ли погнало Чехова на Сахалин? Не это ли обеспечивало Толстому беспокойную старость? Что это было в “случае Конецкого”?

Иное. Он часто говорил: не будет моря — не будет и его литературы. Без моря он не мог. Значит, литература была побочным продуктом, “дарами моря?” Нет. Думается, он инстинктивно пробивался к тому истоку, где эти две линии еще не раздвоились. Но не ради оправдания литературы или поэтизации морской службы.

Поэтому хочется вспомнить ещё одну вышедшую в том же году в том же издательстве книгу — “Никто пути пройденного у нас не отберет. Последний рейс” (М.: Текст, 2004) — такая композиция переиздания хорошо известных произведений вопросов не вызывает. Обе книги автобиографичны, практически документальны. Обе — о море. В автобиографических книгах, в отличие от “придуманных”, где автор как бы проговаривается в своих героях и сюжете, интересно как раз обратное: что человек счел нужным о себе сказать. Рефлексия автора, помимо того, что “морского волка”, еще и интеллигента-петербуржца, до стона узнавания понятна любому русскому интеллигенту от Москвы и до окраин. Конецкий откровенен, даже саморазоблачителен. “Ноу-хау” — морская ипостась писателя — что это было?

Правда в том, что дела всегда два. Когда советских писателей отправляли в творческие командировки “изучать жизнь”, их всего-навсего отправляли изучать быт определенной социальной прослойки — к которой они не принадлежали. Истинное изучение жизни происходило в тот момент, когда человек оставался наедине с собой, со своей любовью, обидой, воспоминанием, проблемой. Они-то и взращивали искусство, из этого-то сора и росли стихи (проза). Внутренний мир, допустим, Пастернака включал в себя (или был включен в...) природу, мир, тайник вселенной. Ему не было нужды ездить в Сибирь и Зауралье — вполне хватало Переделкина. Внутренний мир Конецкого был морем — и он счел нужным рассказать о море.

И тут решусь на последнее спорное замечание. В одной из первых новелл книги он вспоминает, как мальчиком вместе со своей семьей остался в блокадном Ленинграде. Однажды до них, как и все, погибающих, дошла тетка, сестра матери с домашним именем Матюня, бывшая балерина труппы Дягилева, любимица семьи. “И вот мать, понимая, что, если Матюня задержится, то ей придется отдать хоть ложку варева, ее выпроводила, грубо, как-то с раздражением на то, что сама Матюня не понимает, что ей надо уходить, — уже плохо сознавала окружающее. Она понимала только, что мороз на улице ужасный, и что ей еще идти и идти — по каналу до улицы Писарева, и всю эту улицу, и улицу Декабристов. И все это по сугробам, сквозь тьму и липкий мороз. От огня “буржуйки”, от запаха пищи. Из логова, в котором был какой-то уют. Как он есть и в логове волчицы. И мать ее выставила: “Иди, иди! Надо двигаться! Зика ждет и волнуется! Тебе надо идти! Там чего-нибудь есть у вас!”. И Матюня — этот семейный центр любви и помощи всем — ушла...”. Позже ее, примерзшую к креслу и полу в своей квартире, Виктор найдет и, чтобы вызволить, будет жечь рядом с ней на полу костер... Эта история очень похожа на болевую точку, которая позже будет держать морскую прозу Конецкого. Человек, узнавший такую правду о человеке, проживший, пусть вместе с другим, необходимость такого выбора, и должен был пойти в арктические моря — иные испытания личности, своей и чужой, не имели смысла. Остальное — дело резонанса.

У Конецкого есть новелла о том, как у него появился скульптурный портрет. Прокатившись по множеству выставок (правда, с подписью “писатель-моряк Корнецкий”), он исчез: по циничной версии — на переплавку для деталей в машины, по возвышенной — украли поклонники. “Не скрою, я несколько огорчен таким концом этой истории, ибо явственно вижу очистительный огонь, в котором плавится мое бронзовое бессмертие, превращаясь во втулки для передней или задней подвески “Жигулей”. Ведь любой — самый средненький — человек огорчается невниманием к его заслугам, готовясь к предстоящему — неизбежному и, увы, уже вечному — забвению”. А я всегда сочувствую музейным экспонатам.

Книга воспоминаний, как и музейные экспонаты, о которых пишет автор, всегда ставит перед собой непосильные задачи усилием любви к ушедшему воскресить его, неважно, в момент создания ли строк или в момент издания книги. С этого и начинает вдова Конецкого Татьяна Акулова. “Вы пишите, пишите о Вите... легче станет. Острота воспоминаний вернется. Боль станет тише” — эти слова Беллы Ахмадулиной я обдумывала долго.

В чем смысл книги воспоминаний: рассказать, “каким он парнем был”? Еще немного побыть с? Или — самое непонятное — то, что обычно называется “отдать дань памяти и уважения”? Сразу убираем за скобки тех, кто пишет “во имя свое”.

У тех, кто любил — в том смысле, что с трудом теперь живет без этого человека, и таковых, да не цинично это прозвучит, не может быть много — это именно потребность вернуть остроту воспоминаний. У тех, кто просто любил — потому что это естественное человеческое чувство — и писал не по внутренней потребности заглушения боли, а по просьбе составителя книги — это, очевидно, пресловутая “дань уважения”. Тогда возникает неизбежный вопрос об адресате. При чтении книг воспоминаний часто возникает ощущение присутствия на вечере встреч выпускников не твоей школы...

Эту книгу прочтут профессионалы, и кто-нибудь, хочется верить, воспользуется ею для написания, допустим, монографии. Эту книгу прочитают любители литературы, в частности, любители Виктора Конецкого — из вечного человеческого любопытства к частной жизни публичного человека, а деликатнее говоря, из интереса к личности того, кто заинтересовал своим творчеством — совершая при этом популярную и ошибочную попытку соединить “объективности ради” того, кто выразил себя в творчестве, и того, кто проживал свои минуты тем или иным образом, за массой не только творческих занятий. Нет нужды говорить, что объединение здесь насильственно и нецелесообразно, поскольку речь идет о разных людях, сколь бы ни был автобиографичен художник.

Но есть еще третьи, которые, возможно, возьмут книгу случайно, не имея никаких определенных целей — и именно здесь могут произойти самые неожиданные вещи.

“...Наверное, Мистрович нравился мне потому, что я редко бываю в музеях. Я совсем не уверен в том, что он великий скульптор. Я только знаю, что искусство — вещь такой интимности, что требует от смотрящего, или читающего, или слушающего совпадения колебаний, требует резонанса. В тот момент, когда я вошел на виллу Мистровича, мне, очевидно, был нужен именно он”.

Эти строки написаны Конецким о югославском скульпторе, и не хотелось бы полного “наложения” ситуаций с неизбежно вытекающим отсюда намеком исходя из слов “Мистрович не великий скульптор”. Дело абсолютно не в великости или невеликости, и уж совсем нет нужды доказывать очевидное: наличие таланта у Виктора Конецкого. Но опыт показывает, что есть вещь более значимая, чем талант. Конецкий сам сформулировал это. Продолжу цитату: “Из-за редкости таких совпадений я со страхом хожу в музеи. Сколько раз пытался пойти посмотреть прекрасное, чтобы обогатить себя, чтобы изменить себя, свое настроение, за его, прекрасного, счет. Это иногда удавалось, но очень редко. Я не искусствовед. Я могу получить много от среднего художника и пошлой певицы, если в этот момент я живу с ними в резонанс”.

В этом будет самая большая ценность книги — когда ее возьмет в руки человек, которому в этот момент будет нужен именно Виктор Конецкий.