Валентин Дронов

А еще говорят...

Об авторе | Валентин Дронов родился в Москве в 1953 г. Получил высшее финансово-экономическое образование. Работал в научно-исследовательском институте рыбного хозяйства, в архитектурно-реставрационной мастерской ГЛАВАПУ. В 1970-е гг. был активным участником и одним из организаторов московских молодежных религиозно-философских семинаров А.И. Огородникова. В 1981 г. рукоположен в священники. Окончил Московскую Духовную семинарию. Служил на приходах Белгородской, Калужской и Московской областей, в Свято-Духовом монастыре г. Вильнюса, в Московском Даниловом монастыре. С 1997 г. — настоятель церкви Владимирской иконы Богоматери села Быково Раменского благочиния Московской епархии.

Стихи печатались в самиздате, в парижской газете “Русская мысль” (1970-е гг.), в журнале “Новая Россия” (1996, № 4), в сборнике “Из жизни райского сада” (Варна, 2000). Статьи на церковные темы печатались в 1990-е гг. в различных повременных изданиях. Был ведущим религиозной темы журнала “Социальная защита”, выходившего в 1990—1991. Писал о православных основах творчества Даниила Андреева (“Новый мир”, 1996, № 10). В 2004 г. вышла книга “Наташина Азбука”, посвященная духовному воспитанию детей.

Мы подошли к двери. На второй звонок Надежда Яковлевна приоткрыла ее. Моя провожатая сделала знак не показываться и подождать за дверью. Которая долго потом захлопывалась. Через несколько минут Рада позвала меня и сказала, чтобы я посидел пока на кухне, т.к. Надежда Яковлевна стесняется. Я вошел в большую кухню-гостиную со старым широким деревянным диваном. Странно, на кухне сверкал порядок. Было видно, что кто-то следит и убирает за ней. На столе стояло блюдце с еще теплыми сырниками. Я тут же съел один, самый маленький.

Из комнаты донеслись голоса — Рады и низкий, собранный — Надежды Яковлевны. Меня пригласили войти. Почти пустая комната, и только в углу (альков рядом с дверью) собралось почти все, что было в доме: тахта с Надеждой Яковлевной, горка с фотографиями каких-то девочек, книгами, словарями, папками и несколько столов: с телефоном, с лекарствами и всяческой всякой. На стенах — изумительные иконы и архитектурные фотографии под стеклами в рамках.

Надежда Яковлевна лежала очень худая и симпатичная. Той бессмысленной еврейской энергичности, что била из ее прежних фотографий и из книг, — в ней уже не было. Тихая (не дикая) и светлая (усталая). Курила папиросу и грызла земляные орехи.

— Как вас зовут?

— Валентином.

— Садитесь. Чем вы занимаетесь?

— Я работаю вместе с Радой и пишу стихи.

— Только не читайте мне их.

— Что вы, не буду ни за что.

— Вы ведь плохие стихи пишете?

— Нет, Надежда Яковлевна, хорошие.

— Ни в коем случае не читайте.

— Нет, нет.

— Ну прочтите мне 4 строчки.

С кухни вошла Рада, и Надежда Яковлевна продолжала долго спорить с ней, не узнавая и считая какой-то Нонной.

— Я — Рада.

— Черта с два.

— Надежда Яковлевна, это — Рада.

— Фиг вам.

Но, споря, оставалась доброжелательной. Кусая, не сердилась.

— Что вы курите?

— “Беломор”.

— Как я, как старые таксисты. Из уважения к названию. Чем отличается армяно-григорианская церковь от православной?

Я стал путано объяснять о символе веры. Надежда Яковлевна осталась довольна и поняла что-то.

— Наташка вышла замуж и будет венчаться в Эчмиадзине… А пока — во дворце случек.

— Есть еще отличия в догма??те…

— В до??гмате!! Не знаете русского языка. Вот я жидовка и отношусь к жидам, которые знают русский язык. Теперь только жиды хорошо говорят по-русски.

— Что поделаешь, Надежда Яковлевна, такая среда, время такое ужасное.

— Всегда было такое время, а язык знали. Пейте чай. Это английский. Там какая троица: жид крещеный?..

— Конь холощеный, вор прощеный.

— Вот я — жид крещеный. Во мне только чистая жидовская кровь, но в третьем колене — все крещеные. Дед был кантонистом.

— Кто это такие? — шепотом спросила Рада, тихо-тихо, но Надежда Яковлевна услышала.

— Лескова надо читать.

— Кушайте сырники, Надежда Яковлевна.

— Не хочу. Ты — Нонна, как твои девочки?

— Я — Рада.

— Тогда скажи, зачем я должна тебе дать 25 рублей?

— Не знаю.

— Ты — Нонка.

Рада вышла на кухню за чайником.

— Скучно сидеть со старухой?

— Нет, совсем нет. Вы похожи на белочку.

— На кого, на Бэллочку?

— На белку, белка, орешки грызет.

— Я не прыгаю, а белки все прыгают.

— Не обязательно.

Я достал фотографии, что случайно были со мной. Катя с белками в лесу. Последние снимки. Показал Надежде Яковлевне белку.

— Вот.

— Где? Вот это, в траве? Какая мерзость. Белки должны прыгать. А это кто?

— Это девочка, в которую я влюблен. Мы были вместе несколько лет, а теперь она оставила меня. Она француженка.

— Конечно, зачем ей оставлять belle France? Очень миленькая. Вы были влюблены?

— И теперь.

— Вы пробовали?

Рада вздохнула неслышно: “Начинается”.

— Да.

— Хорошо получилось?

— Очень.

Надежда Яковлевна умолкла.

— Прочтите стихи. Четыре строчки. Самые лучшие.

— Я не хочу. В другой раз.

— Другого раза не будет.

— Ну, попозже.

— Вы что, долго намерены сидеть? Кто ваш любимый поэт?

(Кошмарный вопрос.)

— Прочту.

Я стал читать. Она попросила еще. И еще. Я прочел 2—3 стиха. В одном, на разлуку, был “снег соленый”. Надежда Яковлевна возмутилась.

— Снег соленым не бывает!

— А от слез?

Надежда Яковлевна молчала. Потом вдруг сказала:

— А вы знаете, что: я видела плащаницу.

Беседа плыла: вернее, ее вопросы (как выхваченные из ее трогательной головы) ставились, вставали перед нашим притихшим вниманием.

Рада что-то сказала со словом “повторю”.

— Повто??рим!!! Как же так не знать языка.

Я поймал себя на том, что не особенно рад провалу старушки. Но она была очень милая. Я представил себе, что все же это тот человек, сидевший, лежавший, едущий рядом с Поэтом. Донесшим все же, наверное, до нас его тяжелое тепло.

Точно не помню, когда произошла со мной описываемая ниже история, но одна привязка есть. Месяцем или двумя ранее на площади перед Историческим музеем была возведена конная статуя маршала Жукова. Вот ее-то смотреть я и повез Женю на своей машине после поминок. Был яркий летний день, и, наглядевшись вдоволь на маршала и его лошадь, а также на двойников всех исторических глав России и СССР — императора Николая II, Ленина, Сталина и Брежнева, которые разместились у подножия памятника, мирно беседуя друг с другом, попивая пивко и предлагая туристам и зевакам пофотографироваться с ними, мы направились к машине, припаркованной между “Москвой” и Карлом Марксом.

Склонная восхищаться столицей и настроившись размышлять о памятниках, Женя спросила:

— Как ты думаешь, когда снесут Маркса?

— Никогда! Скорее “Москву” снесут, — ответил я в твердой уверенности, что в принципе Маркс неплох и хотя градостроительно он, конечно, не на месте, но стилистически соответствует времени, когда его установили, а “Москва” уж так монолитна и грандиозна… и сглазил. А говорят еще, от слов ничего не бывает.

Садясь в машину, я рассказывал Жене, какой тут милый был квартальчик и что еще помню находившийся здесь стереоскопический кинотеатр. Мы поехали по Тверской, направляясь к моему дому. Стыдно, но опять же я не помню, была ли это еще улица Горького или уже нет. Разговор вернулся к Жукову и его лошади.

— Странная какая-то лошадь, а ребята милые, да?

— Особенно Ленин, он так приветлив и разговорчив.

— Скорее, говорлив. Ну, он по определению должен быть всех человечнее.

— Конечно. А остальные и должны быть молчуны, Брежнев вообще плохо говорил, а Сталин был краток.

— Мрачен и зловещ. Я помню, в детстве все потешались над Хрущевым, как он коверкал слова, как неправильно говорил. Недавно увидел по телеку хронику выступления Хрущева. И понял, что, по сравнению с последующими и тем более нынешними ораторами, Хрущев — просто блистательный академик.

— Поэтому его не было сегодня на стрелке, двойника не нашлось. Ну, их всех мы вроде бы хорошо себе представляем, а вот Николай Александрович, как ты думаешь, тоже был немногословен?

— Трудно сказать. Мне кажется, судя по снимкам и ситуациям, в которые он постоянно попадал по жизни, он должен был быть застенчив.

— Закомплексован?

— Осторожно! Он все-таки святой. Лет четырнадцать назад появился фильм, очень похабный, где его играл пятидесятилетний артист Ромашин, хороший актер, но ему, наверное, велели сыграть тихого алкоголика, жалкого, забитого женой подкаблучника.

— Как про Сахарова писали в газетах: “А по ночам разъяренная Боннэр лупит ополоумевшего академика шваброй”. Какой образ!

— Да, вот такой примерно император и должен был запомниться зрителю, и вовсе не “закомплексованный”, как ты говоришь.

Разговаривая так, мы не могли подумать, что через несколько лет Анатолий Владимирович Ромашин будет раздавлен насмерть на своем участке упавшим на него деревом в дни общецерковного прославления царя Николая II в лике святых страстотерпцев на Юбилейном Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви в августе 2000 года. Несчастный артист не доживет несколько месяцев до своего семидесятилетия в первый день Нового века. А говорят еще, от слов ничего не бывает.

— Ты знаешь, этот памятник Жукову на необыкновенной лошади долго думали, где поставить, хотели сначала где-то, потом на Ленинградском шоссе, по которому с северо-запада не ворвались в Москву дошедшие до Шереметьева немцы. Но сам Клыков хотел водрузить своего конника прямо на Красной площади, хвостом к Историческому музею, т.е. получалось, что он с немцами наступает на Минина с Пожарским, которых, кстати, в свое время перенесли, чтобы они на наступали на Мавзолей. Короче, все бы было чересчур пружинисто, и Жукова тоже развернули на запад, ибо враг — там.

Мы тоже двигались в череде главной столичной улицы на запад и не подозревали до поры до времени, что и наш враг — там. А говорят еще, что от слов ничего не бывает.

— Ты помнишь, Жень, когда Клыков приезжал в Раменское?

— Конечно.

— Я тогда на приеме в честь него в региональном отделении Фонда славянской письменности и культуры, то бишь в кинотеатре “Юбилейный”, с ним и познакомился. Там все было очень вкусно, а когда немножко все расслабились, я ему и говорю: “Вячеслав Михайлович! А что если на нашем Борисоглебском озере вы бы поставили памятник святым страстотерпцам Борису и Глебу? А?!”. Идея настолько всех потрясла, что дальше все стали обсуждать, как собрать денег и где именно, в какой части будут стоять покровители обмелевшего озера. Идею, что в центре, скульптор отмел сразу. Мол, достаточно Дзержинского, к которому не подойти, у которого в шутку назначают свидания и про которого дети, услышав в метро название станции, испуганно спрашивают: “А кого там держут?”. Ставить памятник надо на берегу. Но на каком? С одного — фабрика, с другого — церковь, с третьего — центральная площадь с Карлом Марксом на постаменте, кстати, из-под Александра-Освободителя, с вечным огнем, мемориалом и трибунами по праздникам. Дальние берега утопают в зелени парка. Видя, что идея в общем и целом возымела успех, я решил развить ее и, закусив прелестной тортиночкой со шпротинкой, говорю: “Вячеслав Михайлович! Не важно сейчас, на каком берегу, время покажет, лучше, наверное, со стороны церкви, главное — другое”. Народ напряженно затих в ожидании развития идеи. А я, запив минералкой, говорю: “Главное сейчас, чтобы был мир в стране, поэтому предлагаю напротив этого памятника создать сразу другой — Руслану и Людмиле”.

— И что?

— Что! В наступившей тишине народ стал осмысливать грандиозность будущего Раменского как столицы славянской письменности и культуры. И в этой гробовой тишине вдруг встает незнамо как пробравшийся сюда диакон нашей церкви Алексей Лобанов с другого конца стола с давно, видимо, созревшим тостом и громогласно восклицает: “Растет в Раме??нье алыча, не для Лаврентий Палыча, а для Климент Ефремыча и Вячеслав Михалыча!”.

— Царство ему небесное!

— Кому?

— Лёхе, отцу Алексею. Ну и что дальше?

— А дальше все спели многолетие прославленному гостю и согласились, что в условиях тогдашнего острейшего противостояния Бориса Николаевича Ельцина и Руслана Имрановича Хасбулатова, а также в обстановке неизвестного результата этого противостояния установка именно двух памятников — реальная необходимость.

“А деньги на два памятника как будете собирать?” — спросил, одеваясь, Клыков. “Знамо дело, как в старину, по подписке, — ответили мы, — соберем!” Когда расходились, Лобаныч шепнул мне: “Ни фига не соберем”. Как в воду Борисоглебского озера глядел. А говорят еще, от слов ничего не бывает.

В это время все вокруг вдруг вкусно запахло. Мы остановились перед светофором на площади Маяковского у колбасного магазина.

— Ой, как есть хочется, — воскликнула Женька, и я понял, что, как всегда в больших компаниях, она не съела на поминках ни крошки.

— Бери вон в сумке, нам с собой дали помянуть.

Женька достала из сумки куриную ногу и стала аппетитно ее есть.

На этом перекрестке в советское время по определенным дням носился какой-то странный хромой человек с мегафоном и истошно орал на всех, а когда был в хорошем духе, то учил весь перекресток правилам перехода и дорожного движения.

Светофор зажегся зеленым кругом, и я тронулся с места. В это мгновение я услышал на всю улицу громогласный приказ: “Жигули 625””! Прижаться к тротуару”.

— Ты слышала? Что такое, я ничего не нарушил.

Обернувшись, я увидел рядом справа роскошный белый “Мерседес” со знаками ГАИ, и в нем, мне показалось, чуть не генерала. Оказывается, пока я предавался воспоминаниям, а Женька обгладывала ногу, их взгляды встретились, и генерал ей подмигнул. В ответ эта обезьяна показала генералу язык.

Я остановился возле “Софии”, вышел из машины, как это заведено только в России, к уже ожидавшему меня товарищу в парадной форме.

— Ваши права, техталон на машину, — очень зло потребовал он, выхватил у меня документы, сунул их в карман и заявил:

— Документы я забираю, получите их в Главном управлении после разбора факта оскорбления должностного лица при исполнении…

Конец фразы я не слышал из-за помутнения сознания:

— Помилуйте, кто оскорбил вас? Когда?

— Ваша жена! Она показала мне язык, — побагровевший чин был очень зол и серьезен.

“Это конец”, — пронеслось в моей несчастной голове. Но спасительная мысль тут же озарила ее.

— Жена? Какая жена? Я не женат, я священник, вот мое удостоверение, что я священник, а в машине сидит некая послушница с диким норовом, и я по поручению главного архимандрита везу ее в отдаленный монастырь на перевоспитание. В лес, на хлеб и воду!

Оторопевший “генерал” застыл с открытым ртом.

— Ефросинья, — крикнул я в сторону своей машины. — Ефросинья, иди немедленно сюда!

Женька подбежала к нам. Вокруг стал собираться народ. От своей будки на другой стороне улицы к нам направился постовой инспектор.

— Клади немедленно сорок земных поклонов перед господином офицером за свое безумное поведение! Клади немедленно! — я уже тоже кричал во весь голос.

Женя, глазом не моргнув, повалилась на колени перед вконец пунцовым “господином офицером”. Народу столпилось вокруг столько, что, казалось, сейчас остановится на улице Горького движение. Генерал швырнул мне мои документы, вскочил в свой роскошный служебный автомобиль и умчался.

В эту ночь мне снилось, как по Нижней Масловке за мной гонится маршал Жуков на белом “Мерседесе”. А еще говорят, что от слов ничего не бывает.