Наталья Иванова

По ту сторону вымысла

1. Отношение к тексту — как к fiction или как к non-fiction — решается не жанровым чутьем, а миросозерцанием. Атеисты воспринимают Библию как сказку, фикцию, fiction, верующие — как Священное Писание, non-fiction, отсюда проистекает и все дальнейшее расхождение между ними.

2. Когда термина non-fiction еще и в природе не существовало, а Лидия Яковлевна Гинзбург выявила перспективность “промежуточных” жанров, “Литературный энциклопедический словарь” 1987 года издания определял “особый род литературы”, который “рождается на стыках художественной, документально-публицистической и научно-популярной литератур, как “научно-художественную литературу”. (В те отдаленные от нас почти двадцатилетием времена приоритеты отдавались научности. И фантастика у нас была преимущественно научная.) Еще одно “явление сравнительно новое и развивающееся; границы ее жанров — предмет литературоведческих дискуссий” представлялось Словарем как документальная литература: “сводя к минимуму творческий вымысел, документальная литература своеобразно использует художественный синтез”.

Отбор фактов. Расширение информативности. Достоверность. Всестороннее исследование документов…

3. Ближе к моему пониманию, но не очень близко — открытие Л.Я. Гинзбург еще 1927 года. “Фактические отклонения… вовсе не отменяют ни установку на подлинность как структурный принцип произведения, ни вытекающие из него особые познавательные и эмоциональные возможности. Этот принцип делает литературу документальной; литературой же как явлением искусства ее делает эстетическая организация”. Или в трех словах: “Художественное исследование невымышленного”.

В чем мой спор с Л.Я. Гинзбург?

Она полагала, что все “промежуточные” жанры возводят к вершине — роману.

Я же считаю, что эти жанры — художественно — могут составить (и подчас составляют) ему конкуренцию.

4. Non-fiction — модная линия.

Есть рубрика в “Русском журнале”.

Есть книжные серии, так и обозначенные — например, non-fiction в издательстве О.Г.И.

Есть целая книжная ярмарка, она же выставка, она же праздник, ежегодно проходящая в ЦДХ в самое сумрачное время года. “Да скроется тьма”. Продают, покупают, читают. Атмосфера на “ярмарке для своих” симпатичная, не пафосно-гремящая. Не толчея, как на ММКВЯ в начале сентября. Уютно-библиотечная. С дискуссиями, семинарами, встречами, а не парадными презентациями и духовым оркестром. Участники, они же покупатели, ищут смысла. Думают — о задаче, порою и о сверхзадаче.

Купить хочется все, что не успел приобрести в течение года.

5. Уважающая себя газета тоже не обходится либо без колонки под этой рубрикой (“Коммерсантъ”), либо даже без целой полосы (“НГ-Ex Libris”, “Книжное обозрение”). Не позже, а раньше других (и — раньше всех “толстых” журналов) открыло эту рубрику и “Знамя”, и уже много чего под этой рубрикой напечатало. В “Новом мире” есть страницы, отданные “Опытам”, в “Октябре” — “Нечаянные страницы”, которые чаще всего подразумевают прозу non-fiction. Если же просмотреть содержание всех литературных журналов насквозь, вне рубрик, то становится очевидным нарастание присутствия non-fiction по всем разделам сразу.

Потому что — а разве не non-fiction печатается по разделу “проза” с живыми (или ушедшими из жизни, но в памяти живущими), реальными персонажами? Разве не non-fiction — “букеровский” победитель в случае Андрея Сергеева и Рубена Давида Гальего, “букеровский” финалист Евдокия Чистякова?

А куда прикажете отнести “белкинского” лауреата, славного петербуржца Валерия Попова с его “Третьим дыханием” и прочими почти документально заверенными (печать можно шлепнуть в ДЭЗе или в дачной конторе) опусами? Ну конечно, с гротескно смещенными персонажами, но все же — вполне живыми, конкретными, а то и просто узнаваемыми личностями.

Далее по алфавиту следует Попов Е., бывший житель города К. на реке Е. Записать его — по тому ведомству или по ентому? Или все-таки — в non-fiction? Ибо и персонажи, и ситуации фактически подтверждены самой жизнью Попова Е. и ее обстоятельствами.

6. Заметнейшая тенденция и традиция — non-fiction в прозе поэтов (“Охранная грамота” и “Люди и положения” Бориса Пастернака, проза Марины Цветаевой целиком, “Шум времени”, “Четвертая проза” и “Путешествие в Армению” Осипа Мандельштама) — не прекращается и в наши дни. (Если поэт обращается к прозе, то non-fiction ему удается подчас гораздо лучше, чем fiction). “Да, там, где обливаются горячим маслом мясистые рычаги паровозов, — там дышит она, голубушка проза, — вся пущенная в длину — обмеривающая, бесстыдная, наматывающая на свой живоглотский аршин все шестьсот девять николаевских верст, с графинчиками запотевшей водки” (“Египетская марка”).

Вспомним прозо-опусы Ольги Седаковой, особенно “Путешествие в Тарту”; ярко-гротескны страницы доподлинных описаний в прозе Елены Шварц. Безусловно к non-fiction отнесем и “Отдельного” Инны Лиснянской (повествование об Арсении Тарковском, но не только о нем), и ее монороман, как И.Л. обозначила жанр в подзаголовке, что будет напечатан “Знаменем” в начале следующего года.

7. А сами стихи?

К редким, редчайшим удачам в жанре поэмы (вот она-то точно “почти умерла”) отношу именно поэмы-non-fiction: например, “Однофамилец” Олега Чухонцева, его же descriptio (в буквальном переводе с латыни — описание) “Закрытие сезона”. Недавно нужно было мне что-то уточнить в сознании по поводу шестидесятых и их персонажей — взяла с полки не только знаменитый трехтомник “Теории литературы” с Кожиновым, Палиевским и Гачевым (а то с легкой руки Ст. Рассадина — вот, кстати, еще один non-fictionist — к шестидесятникам относят преимущественно группу “Юности”), но и томик с чухонцевским “Однофамильцем”, —

уводящим “правду” (на то она и поэзия) в иные сферы.

А вот и почти бесстрастная по тону регистрация, descriptio, конкретно-детализированное, точное описание плюс диагноз, тоже — с именами, фамилиями, “явками” и “адресами” современной действительности:

Рифмы — элита/бандита — достаточно для того, чтобы сжать до формулы длиннейшие социологические опросы. Но дело не только в этом, дело в отсутствии расстояния и так называемого лирического героя. Автор дружески говорит с собеседником, даже не читателем, а “своим человеком”:

8. Допущенность — официальная — “правды” влияла на авторский выбор — пойти по дорожке fiction или non-fiction. В конце оттепели Юрий Трифонов написал “Отблеск костра”, а потом перешел-таки на fiction, прозу эзопова языка, для non-fiction невозможного; и только в конце жизни, то ли чуя новый, грядущий воздух свободы, то ли устав от “эзопа”, сочинил свой “Опрокинутый дом”. Вообще-то всегда была эта потребность в прямом авторском высказывании: что в “Затесях” Виктора Астафьева, что в последних рассказах Юрия Казакова. Но темы, темы… Но мысли, мысли… Но осторожность, остерегающая: хватит, хватит… Так что лучше —

9. Вернемся к нашим дням.

Михаил Эпштейн под видом (под маской) non-fiction (как бы написали авторы “Литературного энциклопедического словаря” — научно-художественной литературы) создает объемные вымышленные миры (в “Новом сектантстве”, например, “научной” книге-обманке, проанализированы совсем не “Типы религиозно-философских умонастроений в России: 1970—1980-е годы”, как указано в строго-академическом по стилю подзаголовке, а семнадцать несуществующих сект: пищесвятцы, домовитяне, вещесвятцы; дурики, кровосвятцы, красноордынцы; доброверы и греховники, ковчежники и удаленцы, пустоверцы и стекловидцы…).

А порою и совсем с другой стороны non-fiction действует: переходит границы и залезает на чужую территорию.

Пример.

Прозаики сегодня явно почитывают “МК” и весь “бульвар” вокруг: то тут, то там возникают (и плодятся, ибо читателю ин-те-рес-но) желтеющие версии реальных событий и реальных людей, преобразованных ловкой и весьма безответственной рукой в персонажи с нестандартным выбором предпочтений и неортодоксальной ориентацией. И все это выдается либо 1) за реальные, а не присочиненные биографии; 2) за “роман с ключом” (если этих несчастных использованных знакомцев “благородно”, но весьма прозрачно переименуют).

10. Non-fiction — самая древняя, самая русская литературная модель — считайте хоть со “Слова о полку Игореве”, хоть с летописей. Только под такую общую крышу все и поместится — вплоть до Аввакума, радищевского “Путешествия из Петербурга в Москву”, “Былого и дум” Александра Герцена, “Дневника писателя” Достоевского, а уже в веке двадцатом продолжит эту авторитетную линию “опыт художественного исследования” Александра Солженицына “Архипелаг ГУЛАГ”, его же “Бодался теленок с дубом”, его же “Угодило зернышко промеж двух жерновов”. Продолжится жанр весьма неровно, целыми сериями книг — например, вагриусовской серией “Мой ХХ век”, серией “Документальный роман”, выпускаемой издательством “Время”…

Можно представить себе монографию о русской литературе с подзаголовком: “Реальность против вымысла”. (Или наоборот: “Вымысел против реальности”). Литература вымысла и литература non-fiction постоянно оппонируют друг другу — и, как это бывает в природе и в культуре, существуют по принципу взаимной дополнительности.

Как в отдельном, индивидуальном случае, — так и в истории нашей словесности.

В отдельном: например, в “Евгении Онегине” фрагменты non-fiction еще с давних времен поименованы литературоведами как авторские отступления. На самом же деле солнце нашей поэзии, уже тогда и навсегда “наше все”, наш дивный гений парадоксально сочетал non-fiction и fiction в пределах одного романа в стихах. (Или — по принципу взаимодополнительности — создавал “Капитанскую дочку” и “Историю пугачевского бунта”.)

Ага, поймают меня на слове записные филологи, — значит, лирику вообще можно записать по ведомству non-fiction?

В случае, конечно, если автор не создает специальную маску для так называемого лирического героя, не делает его персонажем.

Так что к внушительному объему (и неувядающей традиции) non-fiction в русской прозе присовокупим мощный запас поэзии.

И это — только внутри т.н. художественной литературы.

11. Глянем и на т.н. нехудожественную — как же обойтись при разговоре о non-fiction без Елены Молоховец? “Если к вам неожиданно нагрянули гости, выньте из погреба вчерашнюю запеченную телячью ногу…” И сколько таких удивительных, возбуждающих, кстати, воображение (и аппетит, само собой разумеется) текстов в русской литературе (а все это вместе и составляет, отдельными прекрасными частями вроде литературы путешествий — от “Хождения за три моря” до “Роттердамского дневника” Бориса Рыжего, например, или литературы о еде — от вышеупомянутой Молоховец до “Книги о еде и беседе” Г. Наринской и А. Наймана, — русскую словесность).

Не говоря уж о мемуарах и псевдомемуарах, дневниках и подделках под них, переписке, документах личной и общественной жизни…

Конечно, существуют, кроме всего прочего, тексты-обманки: как бы или якобы non-fiction. О Михаиле Эпштейне см. выше.

Яркий пример — “Трепанация черепа” Сергея Гандлевского, кстати, и в поэзии, в лирике, остающегося закрытым. Испытанием на “отдельность” и “отделенность” (от автора) восприятия стала гиперреалистическая проза С. Файбисовича. Когда художник рисовал гиперреалистическую картину, где изобразил “себя” на унитазе, а “жену” — присевшей на краешек ванны, никто не отождествлял реальность с плоскостью картины. У восприятия литературы non-fiction, у реакции на нее — другие законы: вспомним хотя бы гиперреакцию Бориса Кузьминского на “Трепанацию черепа”, а о Файбисовиче помолчим.

Вот, скажем, газета “Книжное обозрение” сгребает разом в non-fiction все то, что не является собственно литературой вымысла: от “переплетных” Виктора Шендеровича и “Дневников императрицы Марии Федоровны”, от книг Питера Акройда “Лондон: Биография” и Виктора Суворова “Беру свои слова обратно” до занимающих первые места в рейтинге “обложечных” non-fiction-книг “Диагностика кармы” и “Дыхательная гимнастика Стрельниковой”. И если по этому пути “сгребания всего в одну кучу” идет вполне профессионально подходящее к литературным вопросам достойное издание, то что уж критикам трудиться и отделять non-fiction от книг по всем областям знаний вообще?

12. Non-fiction — это самая настоящая изящная (и даже порой изощренная) словесность, но без вымысла.

Где персонажи — не выдуманные, а реально существовавшие (или существующие) лица. Преображенные? Чаще всего — да.

Страстная, несправедливая, захватывающая проза Надежды Мандельштам — и изящно-фундированная, оппонирующая ей Эмма Герштейн (совсем другая, свободная, иная, чем в “Жизни Лермонтова”). Где так или иначе препарируются впечатления от реальных событий и мест, именно поэтому “Возвращение домой”, “Мысль, описавшая круг”, “Заблуждение воли”, “Записки блокадного человека” Л.Я. Гинзбург, ее “промежуточные жанры”, — подлинные образцы non-fiction, а ее книги “О литературном герое” и “О психологической прозе” — тоже образцы блестяще написанных, но литературоведческих, научных текстов. Не non-fiction.

Где авторская точка зрения может так же свободно перемещаться, как и в литературе вымысла, но где автор равен себе-реальному. Имя — Я. Эго-проза. Я, Нина Горланова, и Я, Вячеслав Букур. Я, Татьяна Толстая (в эссе, составивших книгу “День”). Я, Григорий Чхартишвили, — в своих книгах и эссе, в отличие от персонажного Б. Акунина (в авторско-жанровом эксперименте-симбиозе написаны “Кладбищенские истории”). “Какое наслаждение для повествователя от третьего лица перейти к первому! Это все равно что после мелких и неудобных стаканчиков-наперстков вдруг махнуть рукой, сообразить и выпить прямо из-под крана холодной воды” — опять Мандельштам.

Это не “исповедальная” проза оттепели — и это не яростная проповедь. Это — вольное дыхание, движущийся свободно — в переводе с латинского — prosus. Опять-таки ищу русское слово и не нахожу его для понятия эссе. На самом деле именно приданный прозе и поэзии, критике и культурологи, географии и кулинарии эссеизм “делает” словесность словесностью, non-fiction. А эссе — это прежде всего свобода. Так что non-fiction можно определить через свободное движение и сопряжение авторских мыслей и ассоциаций, управляемое искусством.

Именно поэтому у Пушкина — “даль свободного романа”. Именно из-за инкрустаций, т.н. авторских отступлений, поэзии non-fiction. А “сквозь магический кристалл”? Кристалл — решетка вымышленного (магического, i-mag-ine!) сюжета. Образ — это всегда i-mage, в корне образа всегда присутствует маг. В эссе, в non-fiction в целом словесность освобождается от “обязательного” и условного image.

13. Литература non-fiction более прагматично, рационально выбирается рациональным читателем, как правило, на следующем этапе после горячечного увлечения чисто развлекательной словесностью. Non-fiction по читательским предпочтениям следует за чтивом (часто, однако, соответствуя той же категории, только в псевдонаучной, псевдорациональной оболочке, как книги небезызвестного Мулдашева).

Книги non-fiction у западного читателя, ценящего время, отдаваемое чтению, уже обгоняют fiction — эту же тенденцию я предрекла отечественному книжному рынку, выступая на презентации пятитомника Н. Эйдельмана, изданного чутким “Вагриусом”.

Но, кроме прагматического использования (в целях просвещения и познания в принципе), литература non-fiction, в которой осуществляет себя эссеизм, — это замена мифа, т.е. “мифология, основанная на авторстве” (М. Эпштейн). Эссе действительно воссоединяет — “через” и “благодаря” авторскому присутствию — распадающиеся края культуры и цивилизации, но более того: автор через стратегию non-fiction объявляет себя мифотворцем!

Поле non-fiction на самом деле необозримо — и постоянно “прирастает” все новыми наделами. Какая бы новая область знаний ни возникла, ее изложение вполне может быть выдано за non-fiction. Без-размер-но! Но… Правильно ли?

Я стою на другой точке зрения: non-fiction есть все, что не fiction, но остающееся в пределах художественного письма (в пределах интеллектуально-художественного дискурса). Я отношу non-fiction к изящной словесности — а не просто к книгам как таковым, среди которых могут быть и пособия по математике, и советы ветеринара.

14. И в этом смысле, конечно, “толстый” литературный журнал, обладая своей спецификой (полностью на территории изящной словесности), ищет и публикует (даже в жанре аннотаций) то, что выполнено на условиях интеллектуального артистизма. И вышеупомянутая аннотация, и рецензия, и “статья”, и “очерк” в журнале представляют картину изящной словесности в ее многообразных жанровых вариантах.

Этим путем и шла редакция в задуманном как некое “единство поля non-fiction” и предъявляемом сегодня на суд читателей и критиков номере. Non-fiction есть понятие узкое и одновременно обширное, как и вообще — изящная словесность. А воображение — воображение способно, оперируя реальными лицами, историческими персонажами, конкретными событиями, двигаться к замыслу самого творца — например, Пушкина (как это делает Анатолий Королев, “исправляя” В. Титова в реконструкции замысла Пушкина “Уединенный домик на Васильевском”). A realibus аd realiora, от реального — к реальнейшему, как говорили латиняне.

К “реальнейшему” Андрею Сахарову, его “Дневникам”, нас приближает очерк-комментарий Елены Боннэр. Не только “воскрешая” живого и непосредственного Андрея Дмитриевича, но и погружая нас в движение его мыслей и соображений.

Экстрактами субъективных размышлений о непрошедшем, близком и неостывшем, почти настоящем, но уже забываемом нашим обществом, для которого характерен синдром Альцгеймера (далекое прошлое — вспоминаем ярко, и даже с удовольствием, близкое, “только что” прошедшее вымывается из непрочной, пораженной болезнью, пористой памяти почти без следа), делится Александр Алтунян.

И так далее.

Одним словом, да здравствует non-fiction!

Хотя бы — на пространстве всего лишь одного номера нашего журнала.