|
Ирина Машинская
Ребристый гобелен
Об авторе | Ирина Викторовна Машинская родилась в 1958 году в Москве. Окончила географический факультет и аспирантуру МГУ, где занималась теоретической палеоклиматологией. В 1991 году эмигрировала в США. Автор книг стихотворений “Потому что мы здесь” (Lunar Offensive Press, NY, 1995); “После эпиграфа” (Слово — Word, Нью-Йорк, 1996); “Простые времена” (Hermitage Publishers, Тенафлай, 2000); “Стихотворения” (издание Елены Пахомовой, Москва, 2001); “Путнику снится” (издательство О.Г.И., М., 2004). Преподает математику в старших классах школы и русскую историю в Нью-Йоркском университете. Живет в городке Фэйр Лоун близ Нью-Йорка.
Гобелен
Спала, как догоняла, как неслась.
А жизнь моя невдалеке паслась,
не помня обо мне — и слава Богу.
Спустилась в воду я и перешла дорогу.
Смеркалось, и мешался снег с дождём,
грузовики мешали грязь со всем,
гремели тяжело, вжимаясь в слякоть,
— и высвободила локоть.
Там, за спиною, жизнь моя текла
так быстро-медленно, как будто я ткала
ребристый гобелен её, с поляной —
ручей, и рощица, и резкий возглас пьяный.
То ангелы — не молния, — сверкнув
крылом, скользнули в тучи — я рукав
недоткала один, недовязала —
и тем крылом я горизонт взяла.
Я жизнь опередила — и за край
земли, склонившись быстро — крой
увидела, и в петельках изнанку —
и удивилась тесноте родной.
День, когда привезли рояль
Ты помнишь, на рояль квадратный
легла оранжево жара,
под лупою десятикратной
его дымилась кожура
облупленная, и прогреты
из окон охрою густой,
перекосились, как портреты,
квадраты света над тахтой.
Так жизнь текла, без перебоев,
едва на стыках сократив
как будто бы чужих обоев
всё повторявшийся мотив.
Но ромбы светлые, квадраты
уже скользнули на узор,
и звякающие караты
из кухни вынесли во двор.
По-детски дачная рутина
свободой показалась мне:
тарелка с бледным Буратино,
укроп щекочущий на дне.
Ты умер в тот июньский, длинный,
неуходивший, как гудок,
а мне остался наклонённый
зари лимонный ободок.
1997/2004
Ода
Ты ещё, как чужая, смеялась:
мол, не ведаем — вот и творим.
Но уже, как бумага, сминалась
моя жизнь перед взглядом твоим.
Ты не будешь ни зваться, ни сниться,
я не знаю в тебе ни аза —
лишь в кристалликах соли ресницы,
и в хрусталиках сини глаза.
Нас грузили на станции, дома,
нас остригли с тобой наголо.
Ты похожа на мальчика, Homo,
не похожа ты ни на кого.
Это были цветочки, виньетки,
бирюзовых небес купорос.
Но цеплялись уже вагонетки
и неслись, веселясь, под откос.
Нагружалося мерной тревогой
то, что раньше грузилось виной.
Всю меня ну, бери, а не трогай,
у тебя так со мною одной.
Я не встречи боюсь безрассудной,
не разлуки слепого нытья,
не разборки подробной и нудной,
ни забвенья, ни памяти я —
ты не будешь ни сниться, ни зваться,
только рельс полоснёт лезвиё.
Бесполезно отыскивать в святцах
онемевшее имя твоё.
Ты дала мне такую свободу —
не доверишь перу, топору.
Я тебя никогда не забуду,
имя ношеное не подберу.
Из форточки
...Гляжу, баран, на новые ворота,
я перед ними тоже виновата.
Вся жизнь распорота,
распорота, разъята.
Метёт в окно, а нам не страшно что-то.
Так хлопнут дверью, что в Мадагаскаре
начнётся наводненье, аты баты
с утра пойдут,
в чём были мы, в солдаты.
— И то, — скажи, — войска today в ударе!
Так хлопнут окна, что волна с волною
отправятся
за пылью соляною.
...Там дом стоял стоит кирпичный, прежний —
поселок под Москвой, до боли брежне —
Как ветки осенью
бросались в рукопашный!
...Немного боязно, но не сказать чтоб страшно
Так соль рассыпали! — теперь уже не важно.
Такие раздробили съели копи! —
пора домой,
не всё же нам в окопе.
Пускай совсем без соли будет брашно.
Гляди, баран, на новые ворота,
вся жизнь распорота,
а нам не страшно что-то.
Памяти Ольги Орловой
Нет грифеля жирней, черней карандаша,
нет угля голубей, нет лиловей портала.
Что вспомнят о тебе, летящая душа?
О том, что ты страдала.
Но это всё не то, но это всё не то.
— Не бросить, не забыть ни дела, ни полдела.
Что знает о себе, работой занята,
святая прямота, помедлив у предела?
Чем занят резкий луч, взмывающий в зенит?
Что уже знает он, голубизны заочник?
Заботою — какой — теперешней звенит
ашкеназийский твой горячий позвоночник?
...Тарелки перемыть, стол вытереть, и все
большие разложить и крошечные фото,
с косой и без косы, на взморье, на косе —
такого просто нет, чтоб не узнать кого-то!
— И дети, и друзья, и те семья с семьёй,
и дальние друзья, и близкие поэты —
что помнишь ты о нас, склоняясь над землёй,
как с белого к волне свисая парапета?
|
