Олег Зоберн

Большая голубая конструкция

Об авторе | Олег Зоберн родился в 1980 г. в Москве. Учится в Литературном институте им. А.М. Горького (семинар Александра Михайлова). Рассказы публиковались в журналах “Новый мир”, “Октябрь”, “Роман-журнал XXI век”, “Литературная учеба”, “Всерусскiй собор” (СПб), “Литературная Россия” и др., в коллективных сборниках. Лауреат независимой литературной премии “Дебют” 2004 года (в номинации “Малая проза”). Живет в Москве. Публикуемые рассказы входят в книгу “Тихий Иерихон”.

Осиновыми вешками означена в заснеженном поле тропа. Коля и деваха идут от полустанка к даче. Остылое блескучее солнце плывет сбоку, невысоко; на ветру покачиваются мерзлые метки-прутья, заботливо указуя путь, и скорее охота в тишь и тепло дома. Нередко и с удовольствием Коля уединялся там, благо сродники отдыхать выезжают из города не раньше мая, однако на этот раз решил коротать выходные с девахой. Одному стало тоскливо: накануне его выгнали из Духовной семинарии.

Речку перешли по узкому деревянному мосту, — у берегов подмерзла, а посередь парит черной промоиной. От давешних неурядиц и близости хладных вод Коле беспокойно, и деваха, впереди идущая над студью теченья, кажется заранее омертвелой. “Надо бы помочь ей, растленной, по-новому жить”, — думает Коля.

В доме первым делом он печь затопил. Сидит на поленьях, курит. Деваха хозяйствует.

Снега голубеют от ранних сумерек. Яблони сада — голые, черные. Соседние дачи покинуты до весны.

В топке гудит и потрескивает, стены понемногу вбирают слабое еще, сырое тепло. Заняться пока, вроде, нечем, и Коля решил оживленье содеять. Десяток уснувших мух перенес с холодного подоконника на стол, под лампу, чтоб отогрелись.

Ужинать сели. Деваха подала яичницу с колбасой и любовно смотрит, как вкушает Коля; но и пища ему не в радость… Прежде не волновало так предстояние за цельность вопреки плоти, а тут будто исчезла завеса слепоты. Прожевав, он рек:

— Если очиститься, тогда и… тогда уповать не стыдно. Уяснила?

— Хватит, Коль. Отдыхать же приехали.

— Каждому отдых положен, но только там, где надобности в покое, наверно, нет. Ой, что говорю-то? Тьфу! — Коля встал, нацедил в кружку воды из умывальника, перекрестил ее и стал кропить кухонные углы концом-бахромой девахиного шарфика. — Вот, учись отваживать напасти. — Обрызгал деваху.

— Давай как люди будем, а? — Она вытерла влагу со щек и лба.

— Даже в лучшие времена не стану я скакать со свирелью по лугам и сатаниновым яружным кущам. — Коля и себя окропил, ликом от этого просветлев, но все равно страдая.

Не поборов соблазна, достал из шкафа припрятанную до случая бутылку перцовки. Налил в стакан, из которого кропил.

— Тоже отравушки охота? — вопросил деваху.

Та отказалась.

Закусил. Чуть полегчало, и Коля решил, что по весне надо будет совсем оставить мирскую маету, ради лесного покоя. Сокрыться в чащобе. Только б не обмануться соблазном, ведь случается, что уйдет человек схорон себе искать в буреломах и пустошах, познает нужду, сирое мыканье, да и ослабнет — воздвигнет утешное идолище… Такого умника закатный свет чарует, а ночь страшит… Избушку саморучно срубить, консервами запастись. И кабы вынести сие отстранение, тогда самые свирепые супостатные псы и желтоглазые лешаки обратятся в бега, хвосты поджав.

Все ладно в задумке, но места здесь не столь глухи. Грибники прибредут, уединенье нарушат. Или лесничий, или еще кто. Не унять потом искусительные слухи, что, дескать, затворник объявился. Посему лучше далече направить стопы...

Чтоб отвлечься от извечной заботы духа, Коля мух осмотрел: лежат, будто насовсем усохшие. Спрыснул их водой, и одна — лапкой дрыгнула. Коля призвал деваху порадоваться.

— Оставь мух в покое, — ответила она. — У тебя тут даже телевизора нет, как дикий живешь… скучно.

— Сей словоблудный ящик я недавно потюкал молотком.

Деваха сникла, и Коле от этого немного стало совестно. Впрочем, деваха — не малое дитя, уже понимать должна… И он решился:

— Пойдем.

— Куда? — удивительно ей.

— Погуляем.

— Не хочу, там холодно. И стемнело.

— Вставай, — настойчиво глаголил Коля. — Валенки надень, вон те, как раз впору должны быть.

— Чего ты пристал со своими валенками? — Деваха посмотрела зло. — Не пойду. Понял?

Колю это обидело. Улыбнулся вяло, молвил:

— Ночью хорошо, сферы видны. — И приблизился, обнял деваху. Ласкается, льнет, небритый, к ее лицу.

— Отстань. Лезешь, как кот… Ну все, все. Ладно.

Пока деваха одевается, Коля идет в сарай, берет моток веревки и колун. Ждет на крыльце, покуривает.

За пустующими дачами чернолесье рваной каймой; тучи разволокло, осеяна мерцаньем аспидная стынь неба. Отдаленно — перестук и гудок электрички.

Коля тянет в себя табачную гарь, думает, что порою легко пребывать в потемках человеку, хоть как-то, хоть самую малость утвержденному духом… Если же исподволь, окольно подкралось сомненье, хочется с лукавостью покончить враз и наяву.

Деваха собралась наконец. Спросила:

— Топор зачем?

— Не топор, а колун. Топор меньше и острей.

— Ой, глупый ты у меня, — деваха взяла Колю под руку, приклонила голову на его плечо. — Дай, что ли, сигарету.

— Хватит задымляться, бесам кадить. — Он щелчком пульнул окурок в сугроб. — Лучше погляди, луны нема, а светло. Вон, у леса, опоры высоковольтные…

Каркасы ЛЭП неизменно навевали на Колю эпохальное томление, на которое никак не выходило отозваться в полной мере. И сейчас он представил: у леса, близ просеки, только лишь травка сухая кое-где торчит из-под снеговой намети, а череда столбов уныло, безо всякого сосредоточия исчезает во мраке; но такое ограниченье порой успокаивало даже, потому как избывность познать — суть оказаться в стенах, где ни надежды, ни чаянья несть боле.

Совету о воздержании от ядовитой забавы деваха не вняла и за своими сигаретами сходила в дом. Рекла, прикуривши:

— Чё, так и будем стоять? Гулять же собрались.

Коля не ответил, в нощи умом витая.

— Да-а, заучился ты совсем в этой… семинарии. — Не знала она об изгнании обидном; Коля затравленно посмотрел и, нащупав в кармане куртки веревку, с трепетом представил, как переиначится скоро многое.

— Коль, не бери колун. Мало ли — увидят? — просит деваха.

— Окромя зверей и сторожа на горе, в округе никого нет. Про лукавых умолчу, их легионы возле каждой души. — И напрямки, увязая в снегу соседского огорода, он направился к темной рощице, к реке.

Деваха пошла следом, глядя на согбенного, с колуном на плече Колю, гадая, почему он не хочет в уюте и покое быти, а ночью прёт по сугробам, напевая псалмы… Редко и нечаянно, но удавалось ему такое моленье, когда ко всему живому есть благая причастность и привычная юдоль вдруг отступает. Вот только при этом — немедля мелькает сторонняя мельчайшая сень, и молитва невесть чем может обернуться. Ныне тоже — оступился мысленно: “Эх, перцовочки бы еще”. Оттого и не по себе. Попросил деваху:

— Прости меня. Помрачаюсь порой.

— Может, назад пойдем? А, Коль?

“Так надо ли творить обмыв чужой души? — опять подумал он. — Сам-то ведь нещадно терзаем пороками”.

— Страшно? — спросил.

— Нормально. — Деваха слабину не выказала.

— И слава Богу, — Коля от ее смелости как-то по-особому обнадежился. — Мы уж добрели почти. Вон, за деревьями берег. Там удобно.

— Что?

Он промолчал. Лесной покой вновь пригрезился… Сейчас-то в чаще морозно и дремуче, взвоешь от лиха, а к лету — самое оно — оттеплеют подходящие места.

Позади угловато темнеет крышами поселок и зримы всего два огня: сторожка на горе и, ближе, желтое окно дачи. Свой свет со стороны тоже почему-то чужим показался Коле.

На подходе к реке Которосли, у прибрежных кустов, пролегла лыжня. Коля осторожно перешагнул этот одинокий путик. И деваху понудил:

— Не затопчи.

— Тебе лыжня дороже меня. — Деваха обиделась.

Он очи горе?? возвел — там звезда долгой зеленой чертой канула за лес слева, где болото.

— Видала? — спросил деваху.

— Нет.

— Да вот же, только щас… Зеленая почему-то. — Коля удобнее перехватил колун. Руки зябли. “Надо было рукавицы надеть”, — подумал.

Впереди, у брода, речка замерзла во всю ширь, светлела меж дерев ровно оснеженным руслом.

— И зачем мы сюда пришли? — спросила деваха.

— Погоди-ка…

Близ берега Коля разгреб ногами снег, освободив пятачок гладкого черного льда.

Еще малость поразмыслил, глядя на поодаль стоящую деваху. Размахнулся, с плеча хряпнул по льду колуном, — в лицо брызги — мелкое крошево. До воды не достал, а под снегом — длинно и глухо хрустнуло.

— Смотри не провались, — остерегла деваха.

Опять ударил: всплеск, и колун чуть было не выскользнул из рук в дыру.

Чтоб отверстие расширить, Коля края обколупал; черная, вязкая от хлада вода струит в проруби.

Отбросил колун. Хотелось быстрее закончить. Нерешительно потоптался и, укорив себя за промедление, деловито молвил:

— Иди сюда.

— Зачем?

— Ты молодая, тебе жить. Быстро всё сделаем, и, считай, очистишься. И заново… — Коля, радостный, сам подошел к девахе, веревку достал. — Сымай одежду. Привяжу тебя, держать буду, чтоб под лед не утянуло. Окунешься, ныне вода целебна.

Деваха отступила на шаг, но Коля взял ее за руку и к проруби потянул.

— Пусти! — Она хотела вырваться и упала. — Отцепись!

— Чего орать-то? А?! — Коля ухватил деваху за воротник, поволок по снегу. — Уймись, глупая, для тебя же… Не веришь?

Она билась, кричала. Коле неприятно было видеть деваху такой очумелой. Навалился, стащил с нее пальто, объясняя:

— Январская вода непроста. Тут дно чистое, ни стекла, ни топляка, по грудь будет. Да не голоси ты! — Стукнул деваху легонько, для острастки. Та умолкла, но вдруг больно укусила его за запястье и высвободилась…

— Ну и беги! Беги, малодушная! — Коля одышал ладони, замерзшие от возни на снегу, и, стоя у студеного пятна проруби, подумал с досадой: “Не поверила деваха… Э-эх, не смогла. В одной майке бежит, оступается”.

Укушенная рука ноет. Лес на том берегу непрогляден, а речка — серая снеговая дорога — будто изнутри подсвечена. Коля собрал девахины вещи, взвалил на плечо колун и пошел к дому.

Она заперлась в комнате.

— Открой, — взывал Коля. — Ну открой, слышь?

Деваха не отвечала, плакала.

Усталый, он прилег на кухонный диван. Под гуд мушиный потекла сумеречная накипь пережитого, сны потекли, по-обычному морочные; в печи прогорело, и дом отпускал тепло в трубу, понеже запамятовал Коля прикрыть заслонку.

Летом солдат выходил встречать рассвет на смотровую площадку. Часам к четырем меркли огни по горизонту, кое-где среди леса проступали небольшие поля и линии просек, а с южной стороны — поселок, дорога, озеро.

В будке на самом верху военной вышки стояли три койки, стол, электропечь, радио. Зеленые ящики с инвентарем. На стене висела винтовка.

Стальная стометровая громадина в ветреную погоду немного покачивалась, скрипела.

Летом ничего служилось, осенью тоже. Зимой хуже. Например, во время снегопадов будку подолгу несло сквозь белую тучу, и не было видно, что делалось внизу, совсем скучно.

Весной он хотел вниз. Особенно в мае — земля звала. Но солдат знал: земля обманчива для него, пока не выйдет срок службы.

Два раза в месяц на вышку вскарабкивался другой солдат, приносил из части коробку сухих пайков, воду, курево. Он всегда молчал почему-то, не отвечая на вопросы солдата, только взглядывал строго из-под козырька синей фуражки. Солдат на вышке тоже имел фуражку, пока во время грозы ее ветром не унесло. Другой не выдали, поэтому служил он с непокрытой головой, а когда холодало, надевал ушанку.

Первые месяцы солдат нес вахту с двумя дедами. Деды заставляли его зубрить памятку молодого бойца, часами маршировать по балкону вокруг будки, разучивать военные песни, сами же частенько пили поселковый самогон, буянили. Иногда били солдата. Если он при этом кричал, били сильнее.

Было дело, солдат решил дезертировать. Ночью, когда деды, в пьяном угаре настрелявшись в небо разноцветными сигнальными ракетами, уснули, втихаря слез на землю и через лес ушел в поселок. Там служивого поймали местные, заперли в сарае. Утром пришли старослужащие, врезали беглецу крепче обычного и отконвоировали его пинками обратно на вышку.

Как-то один дед по пьяни приступил к солдату, когда тот стирал портянки на балконе:

— Слышь, салага, у тебя девушка есть?

— Есть.

— Красивая?

— Да, — сказал солдат и приготовился к зуботычине.

— Не дрейфь, салага, — усмехнулся дед, — я сёдня добрый. Скажи, ты с ней спал?

Солдат смолчал, намыливая портянку.

— Отвечай, засранец.

Солдат не ответил.

Старослужащий присел рядом, приобнял салагу и стал гладить его по спине.

Солдат отодвинулся вместе с тазом.

Старослужащий зашептал ему на ухо:

— Эх, я с тобой ласково, а ты не понимаешь. Ну почему ты не понимаешь? Ты молодой паренек… нечего бояться… у меня тоже девушка есть… там… а мы здесь одни.

— Не понимаю, что вы хотите, — сказал солдат.

Дед разозлился: выхватил таз, облил салагу мыльной жижей и ушел, ругаясь, в будку.

У солдата не было девушки. Наврал, чтоб перед старослужащим не сплоховать… Во сне ему приходили надушенные конверты, и он стонал, ворочался на койке. Тогда деды вставляли солдату горящие спички между пальцами на ногах и ржали, когда тот просыпался от боли.

Иногда он плакал у отхожего места, докуривая дедовские бычки. Клозет на вышке незатейлив — овальная дыра в металлическом полу, там гуляет ветер и виден кусочек леса… В такие минуты служивому хотелось метнуться в дыру стриженой башкой вниз.

Солдату не говорили, зачем нести эту вахту. Еще до отправки на вышку он спрашивал у офицеров. Не отвечали. Смотрели с суровой надеждой, и все. Но как-то один дед обмолвился, что грядет война.

— Почему грядет? — спросил солдат.

— Она всегда грядет. Даже когда дембель придет.

Старослужащие стали добрее к концу первого года. Реже били солдата и сплели себе из тряпья развесистые аксельбанты.

Однажды они не отобрали у солдата паек. Всегда отнимали большую часть, а тут оставили. “К нам дембель пришел, — сказали. — Нам домой пора. Скоро ты тоже будешь учить салаг”.

Деды обняли его на прощанье и полезли вниз.

Солдат завистливо смотрел сверху, как по дороге, ведущей к вышке, уходили на гражданку две фигурки, обвешанные значками и аксельбантами. “Мне еще долго здесь маяться”, — думал он.

Первый, самый важный пункт инструкции для солдата на вышке гласил: “Если понял, что час пробил, немедленно вывешивай голубое знамя!”

Оно хранилось в будке, в ящике. Трогать его без нужды — запрещалось строго-настрого.

Солдат очень хотел посмотреть на знамя, но решился сделать это только через неделю после демобилизации старослужащих.

Вытащил из-под койки тяжелый ящик. Но отчего-то стало страшно…

И солдат затолкал его обратно.

Ходил по балкону, слушал радио, думал. К обеду заварил китайской лапши с куриным вкусом.

Отхарчевался, прилег в каптерке на койку.

Когда задремал, услышал шум внизу.

К вышке подъехал зеленый армейский грузовик.

Кто-то лез наверх. “Ну и хорошо, — подумал солдат, — при посторонних не будет соблазна знамя доставать”.

На вышку прислали салагу. Щуплый солдатик в засаленной форме большого размера вскарабкался, подгоняемый снизу, на площадку, доложил:

— Господин старослужащий, в ваше распоряжение прибыл молодой засранец. Может, портяночки простирнуть? — И он подобострастно улыбнулся.

Солдат пожалел новобранца, выдал ему, помимо нормы, еще два пакета лапши.

— Бить разве не будете? — спросил тот, пряча лапшу за пазуху.

— Посмотрим, — сказал солдат. — Ты харчи не шкерь. Тут, кроме нас, нет никого.

Когда сопровождавшие салагу уехали, солдат вкратце изложил ему курс молодого бойца. Салага слушал внимательно. Он, оказалось, неглуп. Солдат сперва хотел пошпынять новобранца, ибо сам претерпел от дедов, но злости почему-то не было.

Недели две они жили спокойно, не тревожа друг друга.

В тот августовский день к полудню рассеялись редкие облака, стало припекать. Недвижимо зеленел внизу лес. Солдат разглядел в бинокль купальщиков на озере. По радио передавали легкую музыку.

Раздетый до пояса, салага по своей инициативе шустро мел смотровую площадку. Солдат курил, глядя на его худую загорелую спину, и думал, что неплохо было бы иметь девушку, которая шлет тебе в армию письма, ждет; еще лучше, конечно, чтоб она приехала и ждала прямо на вышке.

Эх, по уставу не положено.

По уставу положен салага. Вот он трудится, зачуханный.

Салага мел площадку в такт музыке.

— Ладно, потише. Устроил тут балет, — проворчал солдат. Салага вздрогнул, доверчиво посмотрел большими серыми глазами, и солдат заметил, что у молодого бойца по-девичьи длинные ресницы и пухлые губы. Казалось, в армию он загремел случайно, по недоразумению, и не устав должен учить, а хореографические позиции.

— Ты… это, зачем в армию пошел? — спросил солдат.

— Забрали, не хотел.

— Так закосил бы.

— Да, дурак я, надо было... — Салага вздохнул. Выяснилось, что он недавно окончил школу, с детства увлекается авиамоделированием, живет в столице. Всего час до дома ехать. Ночью с вышки видно зарево над городом.

Вспоминая о доме, салага едва не заплакал.

Солдат, чтоб хоть как-то развлечь, утешить молодого, рассказал ему про близость войны и знамя.

— Какое оно? — удивленно спросил салага.

— Сам не знаю... Боялся доставать… А тем более — вывешивать… Слушай, давай все-таки на него посмотрим? Только не проболтайся, ладно?

Салага кивнул.

Они выволокли ящик на смотровую площадку.

Открыли. Внутри — аккуратно сложен стяг из голубого шелка.

— Ого, — сказал солдат, — если развернуть, мы его и вдвоем не удержим, ветром снесет.

Салага молчал. Затем принялся нервно вышагивать по балкону туда-сюда, гремя сапогами.

— Что с тобой? — спросил солдат.

— Ничего, — возбужденно отозвался салага. — Скажите, вам не надоело торчать здесь, на вышке?

Солдат удивился: к чему это новобранец дерзкие вопросы задает? Хотя — и впрямь надоело…

— Придумал, — сказал салага. — Я же теорию воздухоплавания учил… Дельтаплан сделаю. Материя прочная, отличный шелк. Выдержит. Полетим.

— Куда?!

— А туда, — салага неопределенно махнул рукой в сторону юга. — Есть, конечно, вероятность, что не получится… Да всё лучше, чем тут.

— Накажу за вранье.

— Честно грю, господин старослужащий!

Солдат разволновался: “Что, если салага и впрямь может… Вдруг правда — полетим? Ведь почти год еще тут томиться…

Солдат сидел минут пять в задумчивости, выкурил две сигареты.

— Разрешите готовиться к полету? — Салага посмотрел с надеждой.

И солдат, неожиданно для себя, разрешил:

— Добро. Начинай.

Салага засуетился.

Солдат представил, как они полетят над поселком, военчастью, запретными зонами, лесными блокпостами, над заборами и такими же, как и прежде, бараками… “Дельный парень, мастеровой”, — думал он, глядя, как ловко делает молодой боец дельтаплан. Салага порвал простыни, скрутил из них веревки для крепежа; лазил вниз, рубил орешник — длинные ветви, гнул, связывал, что-то вымерял.

Солдат переживал: не заметят ли снизу? Тогда — беда. Приедет командование, начнется разбирательство.

К концу дня уставший, но радостный в предвкушении полета, салага закончил. Над вышкой расправила крылья большая голубая конструкция, трепыхаясь на ветру.

Привязали дельтаплан к перилам балкона. Осталось только обрубить веревки.

Салага показал солдату, как держаться в полете, и смущенно попросил выполнять его команды.

— Двоим нелегко парить. Я сперва один взлечу, приноровлюсь, потом над вышкой спланирую, и вы запрыгнете. Вот сюда, здесь удобнее будет.

Солдат согласился.

Салага рассовал по карманам недельную норму сухой лапши и прикрепил себя к дельтаплану.

Курили, дожидаясь ветра. Когда подуло с северо-запада, молодой боец велел рубить крепеж. Солдат перерезал веревки. Дельтаплан качнулся и поплыл вниз, над самым лесом вновь набрал высоту, разворачиваясь во встречном воздушном потоке. “До темноты еще часа три, — соображал солдат, — километров на двадцать должны отдалиться”. Сбегал в будку за винтовкой — оружие в пути не помешает. Напоследок глянул в оконце, присел на койку.

Салага долго не мог управиться. Дельтаплан сносило, не получалось поравняться с верхней площадкой вышки.

Солдат посмотрел в бинокль на поселок. Там их, конечно, заметили. С минуты на минуту могли приехать из части. Он нервничал: “Салага, если что, улетит, а меня — под трибунал”.

Внизу шумел лес.

Молодой боец боролся с ветром. Выруливал на нужную высоту, и опять синий треугольник удалялся. Временами казалось, что салага гибнет: дельтаплан кренился, круто взмывал вверх, почти вертикально ложился на крыло. Наконец стал медленно приближаться к смотровой площадке с запада, угловато темнея в предвечернем солнце.

Солдат щурился, прикрыв глаза ладонью. От волнения зачастило сердце.

Поудобнее перекинул ремень винтовки через плечо.

Дельтаплан подплывал в оранжевом ореоле.

Когда синяя тень накрыла смотровую площадку, солдат подпрыгнул и ухватился за деревянную раму. Салага что-то закричал. Солдат увидел прямо перед собой его большие сапоги. Вдруг перекладина в руках хрустнула, прогнулась, солдат не удержался и упал обратно.

Порывом ветра дельтаплан развернуло и понесло к земле.

Солдат сильно ушиб колено. Он подполз к перилам, посмотрел вниз. В черном ельнике неподалеку — голубые лоскуты разорванного дельтаплана.

Салага выжил, отделался несколькими переломами. Его сняли с дерева и увезли в лазарет.

На вышку поднялась комиссия. Солдата допросили, грозя трибуналом, обыскали будку, поругались, да и спустили это ЧП, как говорится, на тормозах.

Салага из лазарета не вернулся — наверно, перевели в другую часть, — и, бывало, солдат грустил, вспоминая его.

Институт-интернат для инвалидов — на окраине, от спального района отделен лесополосой. Поблизости — старый завод резиновых изделий “Красный богатырь”, за мрачность строений и пьянство рабочих прозванный местными “Бухенвальдом”. Из окон интерната хорошо видны его бурые трубы.

Во дворе, между котельной и гаражами, футбольное поле. Когда тепло, инвалиды играют и загорают на нем, зимами же кто может, катается на лыжах, лепит баб и целые дворцы. До снега еще месяца полтора, и сейчас там не погуляешь: грязь, лужи.

Воспитанники разделяются на ходячих и колясочников. Последние тоже двух типов: имеющие обычные коляски и дорогую технику с электроприводом.

Ужин. Ходячие теснятся в очереди у окошка пищеблока, гремят посудой, а колясочников обслуживают дежурные.

Колясочники едят не спеша, а шустрые ходячие торопятся и вообще чего-то большего хотят, то есть на пище или незамысловатом комнатном быту у большинства из них не сходится свет клином.

По комнатам иногда цветет дружба. Случается и любовь, даже у колясочников — катаются парами, жужжа моторами зарубежных колясок и натирая ладони об колесные обручи отечественных. В хорошую погоду можно и в парк “Лосиный остров” съездить, это рядом.

Колясочник Митя поужинал, — дали гречневую кашу с кусочком курицы, хлеб, компот, — и сидел в столовой у широкого, от потолка до пола, окна, откуда хорошо видны ворота и подъездная дорожка. Он ждал гостя и представлял скорую встречу: другие инвалиды будут, наверно, смотреть с завистью и любопытством, ведь гость — здоровый человек.

В столовой остались, кроме Мити, два самых медлительных паралитика, доедающих свою гречу. Эти двое даже среди колясочников считались ущербными из-за того, что картавили и тряслись. Время от времени они втихаря торговали в интернате спиртным.

Митя подумал, что, когда придет гость, надо будет взять у медлительных в кредит двухлитровую бутылку крепкого пива…

Вчера он сам ездил в магазин. От интерната — по тропинке через лесополосу, потом — до жилого массива — по обочине шоссе.

У гастронома, припоминая, что надо купить, Митя остановился и достал из-за пазухи деньги, которые дали товарищи-колясочники. “Та-ак… Мишка заказал тушенки, две банки. Надо проверить, чтобы были без сои, — соображал он. — Женя просил селедки, пива и две пачки презервативов. Хм, во дает. Зачем?.. Ромику нужен чай. Опять чифирить будет. Потом на сердце жалуется”. И, задумавшись, Митя выронил сторублевку.

Деньгу поднял и протянул ему усатый мужчина, не по-осеннему легко одетый: джинсовые шорты, кеды и зеленая, похожая на военную, рубашка. Убрать пушистые, скобкой, усы — и он выглядел бы совсем молодо.

Митя подумал, что этот дядька похож на инженера-семидесятника: научное, открытое всем ветрам лицо, какое можно найти в фильмах того времени и на фотографиях из журналов “Наука и религия”. Когда в интернате делали ремонт, рабочие, расчищая подвал, вынесли оттуда кучу старой макулатуры и жгли ее на пустыре. Митя успел тогда спасти пыльную подшивку “НиР”, долго и с интересом читал, и временами казалось, что прошлое — это один огромный НИИ с бардовскими кострами по вечерам.

— Спасибо. — Он спрятал стольник обратно в карман.

— Да, дружок, не повезло тебе со здоровьем. Что, в аварию попал? — спросил мужчина.

— Нет, врожденное.

— Так ведь операцию надо… Сейчас всё могут. — Незнакомец достал сигареты, закурил. — Наладят тебе ноги, будешь бегать. Не бойся, пусть лечат.

— Тут не в ногах дело, — сказал Митя, не понимая, зачем мужик пристал к нему, — в голове проблема. В мозгу какая-то штука не работает. Голову придется резать. А неохота.

Мужчина посмотрел участливо и протянул руку:

— Я — Красный Богатырь.

— Дмитрий, — Митя пожал его теплую, сильную ладонь. — А Богатырь — это что, кличка такая?

— Нет, призвание.

— Какой же ты богатырь? — Митя рассмеялся.

— Красный, — серьезно ответил мужик.

— Что-то хиловат…

— Зато не мерзну.

Митя посмотрел на голые ноги Богатыря, подумал, что незачем больше с ним разговаривать, развернулся и поехал к дверям магазина.

— Дим, подожди, — попросил Богатырь.

— Чего? — Митя остановился.

— Понимаешь… Одиноко мне сегодня. Вот я и выпил. Поговори со мной, а?

Красного Богатыря с утра побил сожитель, парикмахер Гена. Не так больно, как обидно, и Богатырь решил, что не вернется больше к нему. Но дома — тоже плохо, там допекает мать, дескать, одумайся, дегенерат, живи по-человечески, работай, а не шляйся. И поэтому Богатырь, надеясь познакомиться с кем-нибудь, до вечера околачивался у метро.

— О чем говорить-то будем? — Мите вдруг жаль стало Богатыря.

— О чем хочешь, — обрадовался тот. — Давай заодно прогуляемся по бульвару, пивка попьем?

— Хорошо, — согласился Митя, подумав, что в интернат можно и попозже вернуться.

На бульваре Богатырь купил Мите и себе пива.

— Как, брат, на личном фронте? — спросил он, открывая банку.

— Издеваешься? Я же инвалид.

— Это ерунда.

— Так ведь я страшный.

— Нет, — уверенно сказал Богатырь, — ты симпатяга. Долой комплексы, будь активнее, и все получится.

С Богатырем было интересно. Он объяснял Мите, как правильно раскрепощаться, а Митя рассказывал о своем интернате, о друзьях, о том, как в прошлом году несчастливо полюбил ходячую девочку-первокурсницу. Красный Богатырь вздыхал, кивал, советовал забыть неудачу и без стеснения искать новых чувств.

Богатырь присел на скамейку. Митя остановился рядом.

Мимо прошла толстая девушка в светлом платье.

— Шлюха. — Красный Богатырь печально посмотрел на нее. — На шоссе обычно пасется, у супермаркета.

Мите отчего-то стало не по себе.

— И в шлюхи она подалась потому, наверно, что толста не в меру, — продолжал Богатырь. — В детстве мальчики внимания не обращали, то да сё. Известное дело. Не грусти, дружок. Может, еще пивка? Как у тебя со средствами?

— Есть немного. — Митя, чтоб не показаться жадным, вынул из кармана брюк все деньги.

Красный Богатырь заметно повеселел и предложил:

— Тогда давай-ка лучше в клуб сходим.

— Какой?

— Увидишь. Тут недалеко. Тебе понравится. — Он взялся сзади за ручки коляски. Возле бульварного памятника рабочим завода, погибшим на фронте, свернул налево и повез Митю вдоль длинного бетонного забора, за которым темнела стройка. С другой стороны улицы — гаражи и глухая промзона. Митя забеспокоился.

Возле одного гаража стояли какие-то ребята, шумно разговаривали.

— Это местная шпана, — тихо сказал Красный Богатырь, наклонясь сзади к Мите. — А я… вот я сейчас выпил, и мне кажется, что Бог простит всех. Вообще всех, понимаешь? Даже их, хотя они сегодня ночью запросто могут избить в подворотне какого-нибудь торгаша-корейца, который с рынка. Отберут выручку и сумки с товаром. Деньги пропьют, а барахло отнесут скупщице, тете Маше. Она тут недалеко живет. Работает уборщицей на заводе…

Митя вспомнил экскурсию по “Бухенвальду”, весной устроенную для инвалидов: после обеда в заводской столовой — водили по цехам, показывали склады, а на прощание ходячим выдали по паре новеньких резиновых сапог.

Опять свернули, пересекли пустырь. Впереди за кустами показались неоновые огни.

Заведение — большой ангар. У входа — люди, несколько машин.

Митя засмущался: там все, должно быть, нормальные, красивые. Пялиться будут, думать, что вот, мол, урод озабоченный, чего хочет?

— Расслабься, — сказал ему Красный Богатырь и в будке при входе купил на Митины деньги два билета.

Внутри — цветное мерцанье, все танцуют, бухает музыка. Богатырь, улыбаясь знакомым, подкатил Митю к стойке. Мите было страшно, но никто над ним не смеялся.

Богатырь сел на высокий стул у стойки, рядом с Митей, купил два коктейля и, глядя на отдыхающих, сказал не без гордости:

— Я их всех знаю. Тут заводских много. Вон, видишь, танцует мужик в синей рубашке? Это мастер смесильного цеха. А вон тот парень у бильярдного стола — Мишка, охранник. Дежурит на проходной “Бухенвальда”, сутки через двое. Заводские — конечно, плебеи, но я их все равно люблю, за простоту и трудолюбие. На вот, держи. — Богатырь подал Мите стакан.

В интернате по праздникам Митя пил водку с соком, разные баночные коктейли, а этот не походил на знакомое: действительно вкусно, запах нормальный, и после нескольких глотков ощутимо теплее на душе. “Хорошо-то как, — думал Митя, — ведь Богатырь — настоящий человек, здоровый, вежливый. И ничего, что с причудами, что называет себя Богатырем. Пускай, если ему так нравится. Разве что — женственный чуть-чуть… это подозрительно… Да нет, не извращенец же он, видимо, умные люди все такие трепетные”.

— Поплясать надо, — сказал Красный Богатырь, допил свой коктейль и подошел на танцполе к лысому парню в спортивном костюме. Парень приобнял его, что-то сказал. Богатырь засмеялся, и Митя потерял их из виду. “Маловато здесь молодежи, — подумал он. — Мужичищи, тетки потрепанные. Даже старуха вон танцует. Тоже, наверно, с “Бухенвальда”. Вот карга-то, розовый сарафан надела”.

Богатырь вскоре вернулся.

Они пили еще, беседовали. Захмелев, Красный Богатырь погладил Митю по голове и сказал, что все будет нормально. Митя расчувствовался:

— Хороший ты человек...

— Стараемся, — задумчиво ответил Богатырь. — А хочешь, я тебя с кем-нибудь познакомлю? Вон, например, это Андрей Васильевич. На мясокомбинате бухгалтером работает, очень душевный человек.

— Не надо. Давай лучше еще выпьем, за жизнь поговорим. — Мите было хорошо, он смотрел на Красного Богатыря, на его русые усы и мечтал о сказочных семидесятых, где все так красиво и просто.

Клуб закрылся во втором часу ночи, и Богатырь дворами повез Митю обратно к метро. Пьяный и счастливый, Митя попросил его остановиться возле светлой при луне панельной пятиэтажки. Напротив дома — в палисаднике — темнели невысокие деревья.

— Смотри, — сказал Митя, — ведь это яблони.

— Ну и что? — не понял Богатырь.

— Так ведь они зацветут. Представь — весной, в хорошую погоду, дом — белый, яблони тоже белые. И небо… Всё — как в семидесятых. Знаешь, Богатырь, от этого… хочется портвейна и большой любви.

— Да, ты здорово придумал, — согласился Богатырь.

— Тогда давай купим портвейна, — радостно сказал Митя. — У меня еще рублей пятьдесят осталось… Гляди, какие красивые огни на трубах завода, похожи на созвездие, на красную Большую Медведицу... Богатырь, родной, вези меня к ночному магазину!

Возле метро они пили дешевый портвейн. Митю совсем развезло, но он запомнил, что Красный Богатырь, прощаясь, обещал назавтра прийти вечером в интернат.

Товарищи-колясочники утром ругали Митю за растрату, требовали свои деньги, а он, возбужденный с похмелья, рассказывал им, какие интересные есть неподалеку места и люди.

Митя не дождался своего нового друга. В тот день Красный Богатырь вернулся к парикмахеру Гене. Сначала Гена был ласков, а потом, выпивши, надавал Богатырю оплеух и запер его в ванной.