Михаил Кураев

Спальный вагон прямого сообщения

От автора | Заботливый и человеколюбивый Минздрав денно и нощно с рекламных щитов и каждой пачки сигарет предупреждает об опасности, грозящей нашему здоровью. Можно подумать, что кроме курения нам ничто уж особенно и не грозит. А воздух, которым мы дышим в наших городах? А вода в наших реках и водоемах? А продукты на лотках и алкоголь в палатках разве не уносят здоровье граждан?..

Поезд шел из старых времен в новые.

Вагоны были изрядно изношены, что-то поскрипывало, постукивало, где-то поддувало, что-то не закрывалось, а что-то открывалось с большим трудом. Было душновато, грязновато, в купейных и плацкартных еще и хамовато, как и в прежние времена, но пассажиры были уже “из другой страны”.

В спальных вагонах прямого сообщения, славящихся своими уютными двухместными купе, немноголюдством и ненавязчивой приветливостью проводников, публика заметно помолодела.

В прежние времена в этих вагонах ездили важные люди, большей частью по важным делам. Начальники, их немолодые жены, популярные артисты, эти, впрочем, и нынче катаются, в общем, народ почтенный и почитаемый, солидностью, сединами, а кое-кто и успехами на своем поприще заслуживший уважение проводников и удобства в пути. И без боязни впасть в историческую ошибку можно сказать, что именно пассажиры СВ составляли как бы особый класс в обществе, объявленном бесклассовым.

Нынче же в этих немноголюдных вагонах бросаются в глаза по большей части люди молодые, сумевшие при врожденной склонности к силовым и прочим единоборствам найти применение своим, кто умственным, кто физическим, силам в боях без правил, ставших столь популярными и любимыми публикой в нынешние времена и служащих наглядным дополнением к новому мышлению.

И это закономерно.

Жизнь не стоит на месте.

Нетерпеливые устроители новой жизни поспешили дать старт соревнованию не на жизнь, а на смерть, в самом полном смысле, решив, что правила новой жизни образуются как-нибудь сами собой, или, на худой конец, эти правила сочинят потом победители, как оно уже не раз бывало.

Поезд шел из старых времен в новые.

Многое поменялось в жизни, только вот “спальные вагоны прямого сообщения” сохранили свое наименование скорее как почетный титул, нежели обозначение особенности маршрута, и по-прежнему их, как особую ценность, помещают в середину состава, менее всего подверженную, как показала многолетняя практика, разрушениям во время железнодорожных катастроф и житейских катаклизмов.

Поезд уже набрал ход и мчался неоглядно, влача в своем металлическом чреве смешение двух жизней, во времени движущихся как бы в одну сторону, во всех других отношениях разлетающихся в разных направлениях.

Так бывает.

Случается и людям двигаться в разных направлениях, расположившись в одном кабинете, состоя в одной партии или сидя напротив друг друга в одном купе.

Экспресс “Полярная стрела” еще не успел отбежать от Санкт-Петербурга и добежать до Тосно, а из конца в конец состава, в интересах, как говорится, безопасности пассажиров, прошли два милиционера патрульно-постовой службы “Санкт-Петербург — Октябрьского линейного отдела”, сержант Проплетин и рядовой Маршевский.

Пистолетами, газовыми баллончиками у пояса, аккуратно сложенными и поблескивающими на ремешке наручниками, всей своей многообразной оснасткой, да и самим своим присутствием они должны были поставить в известность всех путешественников о гарантиях их безопасности.

При тоталитарно-административном режиме поезда дальнего следования, не говоря уже о поездах пригородного сообщения, не сопровождала охрана, хорошо вооруженная удушающими баллончиками, обескураживающими дубинками и многозарядными пистолетами. В прежние времена вооруженная охрана сопровождала товарные поезда, где на тормозной площадке последнего вагона, обдуваемый всеми ветрами, вздымающими пыль и снег, кутаясь в тулуп, с трехлинейной винтовочкой в обнимку дремал бесстрашный охранник.

Сопровождение, вооруженное более серьезно, полагалось поездам с выдающимися государственными деятелями, не говоря уже о спецэшелонах с государственными преступниками.

Прочим поездам такая важная услуга не оказывалась и в стоимость проезда не включалась.

Нет, не зря-таки растут и растут цены на билеты, и в первую очередь это касается спальных вагонов прямого сообщения, где и колеса постукивают вполне деликатно, чтобы не беспокоить избранных пассажиров, где и ковровые дорожки, и покрывала на постелях, да и само белье меняют на новое значительно чаще, чем в другого сорта вагонах, и вовсе не потому, что здесь быстрей снашиваются простыни и вытаптываются ковры, а потому, что народ здесь по праву требовательный и по стертой дорожке пойдет с величайшим неудовольствием, а на застиранные серые простыни, глядишь, и вовсе не ляжет.

Ну, и воздух здесь просторный, легкий, свежий, в меру прохладный и в меру утепленный.

— Как у тебя? — спросил сержант Проплетин проводницу спального вагона номер семь Сырову Валентину Васильевну, заполнявшую бельевую ведомость с тщательностью китайского каллиграфа.

— Ой, мальчики! Хуже нет на чужом вагоне ехать. Намучилась. Все замки перетянуты, вот-те-нате… Все руки пообломала. Из-под крыши несет. Батарея такая, что боюсь кипятильник на стоянке включать, только на ходу…

Милиционерам было вовсе недосуг слушать про замки и батарею.

— У тебя пожевать ничего не найдется? — сержант Проплетин, нависнув в дверях, обвел взглядом тесное рабочее купе с мойкой и приборным щитком на одной стене, укороченным диванчиком и настенным шкафом на другой.

— Ой, мальчики, е??ду с тем, что себе взяла… — нежно, почти по-матерински улыбнулась Сырова.

— А вафельки там, печеньице?..

— Вафельки-печеньице… В прошлом рейсе рыбу из Мурманска везла. Положила для холода в угольный рундук, и не в дальнем, а в рабочем тамбуре, и сперли!

— Мы такими делами не занимаемся! Спишь больно крепко, смотри, как бы кипятильник не увели, — глаза Проплетина тараканьей пробежкой выискивали в купе приметы еды.

Отступив в коридор, Проплетин дернул рукоятку на двери в первое купе.

Дверь не подалась.

Он требовательно постучал.

— Что надо? — раздался наконец приглушенный сердитый голос.

— Милиция.

Спустя минуту дверь приоткрылась.

Закутанный в простыню, как в бане, стоял молодой и совершенно лысый мужчина, придерживая одной рукой дверную ручку, другой простыню на груди.

И хотя на дворе стоял день, на окне была низко опущена глухая ночная штора. Но и в полумраке Проплетин заметил на левой полке брошенные поверх одеяла две дорожные сумки и одежду. На другой, справа, кто-то лежал, натянув простыню на голову. Простыни не хватило прикрыть волосатые ноги в носках, явно мужские.

— Отдыхаете? — вежливо, но не без строгости, напоминающей о праве задавать вопросы, поинтересовался милиционер.

— Если вы мешать не будете, — молодой человек в простыне еще плотнее надвинулся на приоткрытую дверь, почти загородив собой всю щель.

— Отдыхайте. Доброго пути. — И здесь, в напутствии, прозвучала почти приказная интонация, дающая понять, кто в разговоре старший.

Проплетин служил в милиции всего четыре года, но в поезде чувствовал себя как рыба в воде.

Во втором купе дверь была нараспашку.

Необъятных размеров немолодая женщина в байковом коричневом балахоне напоминала то ли бидон, то ли градирню. Шеи у нее вроде как и не было, и уши почти касались объемистых плечей. У окна за столиком, покрытым белой салфеткой, сидел золотушный мальчик лет четырех и рядом, судя по всему, дед в просторной рубашке навыпуск. Рубашка была в крупную клетку, белую и черную.

— Ну, наконец-то! — обрадованно воскликнула громоздкая пассажирка, завидев милиционеров.

Проплетин с немалым удивлением посмотрел на мирного деда, тоже недоуменно взглянувшего на свою благоверную поверх очков, для чего пригнул голову, словно хотел бодаться.

— Смотрите, эта лампочка горит, а эта?..

И действительно, над одним диваном продолговатый плафон горел, а над другим нет.

— Мы не за электрику, мы за вашу безопасность отвечаем, — с легкой укоризной пояснил Проплетин. — А с лампочкой — это к проводнице. Доброго пути.

Мальчик смотрел на вооруженных милиционеров вытаращенными глазами. Проплетин приложил ладонь к матерчатому картузу, напоминающему финскую шапку, чем произвел сильное впечатление на мальчика, и двинулся дальше.

В третьем купе дверь стояла открытой, на вешалке висел пиджак поверх плаща, а обитателей не было. Зато в соседнем купе сидели напротив друг друга два солидных пассажира, оба с брюшком, и оба напоминали карточных королей, один бубнового, другой червонного. Бубновый был даже с коротенькой, слегка вьющейся рыжей бородкой, а стакан чая держал в руке, как скипетр.

— Вы не из третьего купе? — поинтересовался Проплетин.

— Что-нибудь случилось? В чем дело? — резко спросил непрошеного гостя червонный король, самим вопросом, самой интонацией исключая какие бы то ни было неприятные случайности. Реденькие волосы, уложенные поперек обширной лысины, делали лысину похожей на лист тетрадки в линейку.

— Если хотите, чтобы ничего не случилось, когда уходите из купе, прикрывайте, пожалуйста, дверь.

— А что такое? — без всякого любопытства, как о событии, которое может случиться разве что на Мадагаскаре, спросил червонный.

— Разный народ по коридорам шастает. Наш долг — предупредить.

— А-а… молодец, молодец, — решил поощрить добрым словом предупредительного милиционера бубновый король, несколько смягчая строгость червонного.

— Как говорится, на нас надейся, а сам не плошай, — значительно повысив себя в звании, а службу во влиянии на судьбы, с наигранной строгостью произнес Проплетин. — А дверку-то надо бы все-таки прикрыть.

Червонный поднялся, но в дверях остановился и, по-видимому, поспешил закончить мысль, прерванную бесцеремонным вторжением стражей порядка:

— Объединение людей только тогда свободно, когда оно конституируется как психоаналитическое. При этом, если движение связано с функцией нуля в структуре недопонимания, то оно исключает институт защиты. Понимаешь, защита может конституироваться только как законная, легальная, как семантическое перетолкование в рамках кода проводимости, а не как закономерная! — и, словно доказав что-то очень важное неопровержимо, червонный хитро улыбнулся.

— А какую функцию выполняет здесь время? — спросил бубновый.

— Это самое интересное. Время расщепляется. Сейчас покажу, только дверь прикрою для спокойствия этих молодых людей.

Ни слова не поняв из услышанного, хотя все говорилось русскими словами, Проплетин и Маршевский только переглянулись, подивившись бездне учености, в которую им довелось только что походя заглянуть.

Проследовали мимо пятого купе, где одинокая дама в палевом халате строгим инспекционным взглядом смотрела в окно, словно намеревалась заметить и сохранить в памяти все замеченные по пути неустройства. И приподнятый нос, и вопросительный поворот головы, и сжатые узкие губы — все выдавало характер прямой, критический.

В шестом купе двое попутчиков, откинувшись к диванным спинкам, мечтательно предавались каким-то, надо думать, общим воспоминаниям, говоря одновременно и не слушая друг друга. Седьмое купе было пустым.

Проплетин без стука дернул ручку в восьмое купе. Увидев на столе бутылку виски и разложенную снедь, покачал головой.

— Должен вас предупредить… — начал было сержант и тут же услышал:

— Закрой дверь!

В купе устроили путевой фуршет двое молодых мужиков, аккуратно стриженных, лет сорока — сорока пяти. Оба были в черных брюках и белых рубашках, что придавало застолью несколько официальный вид. У обоих были приспущены длинные широкие галстуки, свисавшие ниже пояса и прикрывавшие изящные пряжки на фирменных брючных ремнях. У одного галстук был синий с красной искрой и напоминал вывалившийся язык удавленника. У второго, напротив, галстук был красный с синими прожилками и был похож на язык загнанной собаки, присевшей передохнуть.

— Я знаю, что мне закрывать и что открывать. А вот распивать спиртные напитки по ходу следования… — начал было исполнительный Проплетин.

— Если не хочешь вылететь по ходу следования из милиции, закрой дверь! Иди наводить порядок в другом месте.

— Я вас предупредил, — без угрозы и даже назидательно, почти по-дружески сказал Проплетин, из-за спины которого высунулся рядовой Маршевский, чтобы посмотреть на дерзких путешественников.

Тот, что был в синем галстуке, настроенный самым решительным образом, покачал головой с аккуратно выстриженными височками, встал и шагнул к двери с таким видом, словно хотел нанести милиционеру небольшое физическое повреждение, не влекущее расстройства здоровья. Он резко задвинул дверь, прислонился к дверному зеркалу спиной, ожидая новой попытки со стороны милиционеров, и после короткой паузы, прослушав тишину в коридоре, спокойно продолжил рассказ:

— …Есть бабы — груди на блюде, идут напролом… Скажи, разве она похожа на такую? Скажи, похожа?

— Да они все поначалу не похожи, — сказал красный галстук с синей искрой.

Оба галстука были отличной выделки, и оба отмечены снаружи, с лицевой стороны, изящной этикеткой, на манер орденской розетки, и в нынешние времена ее вполне заменяющей, как знак преуспеяния, а стало быть, доблести, а может быть, даже и геройства.

— Не может же человек так быстро перемениться, что прямо не узнать, — синий галстук цвета берлинской лазури с красным трассирующим пунктиром плюхнулся на свое место у столика.

— Если бы человек не был способен меняться самым решительным образом, то и жизнь бы не менялась так стремительно, — сказал красный галстук и подцепил тоненькой двупалой вилочкой из дорожного несессера маринованную мидию из крошечной консервной баночки. — Любовь проходит, но память остается. Иногда уважение. — Глубокомыслие, с которым красный галстук вкушал мидию, проникая в гастрономические подробности ее безвкусной плоти, было сродни глубине мудрости, которой он так щедро делился с приятелем.

— Не только уважение, еще занозы остаются, занозы… — Синий галстук разлил в серебряные рюмочки виски. — Из чего складываются занозы? — Он посмотрел на летящие телеграфные столбы за окном, перебирая в памяти обидные примеры, но ограничился картиной общего порядка: — Ласки, зачастую скупые, а в материальной сфере почти нескрываемая ненасытность. — Здесь рассказчик умолк, подчиняясь требованию внутреннего цензора, почитавшего сказанное вполне достаточным и не позволившего предъявить впечатляющий пример нескрываемой ненасытности. — Ну, хорошо. Я дал блуда. Дал. Она узнала, моя — узнала. К отцу. К моему отцу. — Чтобы не забывать за разговором дела, синий галстук поднял серебряную рюмочку на уровень глаз и разом хлопнул, так широко распахнув рот, словно собирался проглотить виски вместе с рюмочкой. — А отец, мой отец, представляешь, отец ей говорит: “Надо было изменить первой, было бы не так обидно”. Он-то сдуру сказал, я его знаю. Он как бы в шутку сказал, а вышло — наоборот. Спасибо, папа… Такой вот подарок.

— Тебя к ней разумом тянет или, как бы сказать, психологическими толчками подбивает, подталкивает?

— Разума, думаю, здесь уже давно нет, ну, почти что нет, чисто психологические толчки. И обида. Не могу представить, что она с кем-то, без меня... Но факты! Есть факты… И какие факты! Отвези меня, говорит, на массаж. Нет вопроса. Везу. Подожди. Жду. А она в это время с этим… Я сижу в машине, жду. Через час выходит… И так четыре раза, пока я не просек… Ну, сделал я из этого медработника черепаху, а рана? Рана осталась…

Напутствие милиционерам, пожелание наводить порядок в другом месте, высказанное чернобрючником, понесшим убытки на любовной почве, оказалось, что называется, в руку.

В последнем купе, в конце коридора, действительно нужно было наводить порядок.

Решительно. Последовательно. Неуклонно.

Открыв дверь в купе без стука, Проплетин увидел разложенные на столе деньги.

Гурамалиев Авенир Аванесович, уроженец поселка Первомайский Дербентского района, тат по национальности, приводил в порядок свою бухгалтерию, вернее, кассу. Он раскладывал стопочками купюры по пятьсот, сто и пятьдесят рублей.

Стопочка пятисотрублевых бумажек была повыше двух других, что было сразу же отмечено наблюдательным сержантом.

Сидевший напротив Гурамалиева Исаев Роман Николаевич, уроженец города Миасс Челябинской области, 1943 года рождения, ни к г-ну Гурамалиеву, ни к его деньгам никакого отношения не имел.

Казалось, что в купе по сравнению с коридором была зона низкого давления, сержанта Проплетина буквально втянула туда незримая сила, как взвихренный воздух втягивает обреченного человека в сердцевину тайфуна. От неожиданности Проплетин не только шагнул в купе, но и тут же сел рядом с Гурамалиевым, словно долгом своим почитал грудью, спиной, всем телом оградить и защитить достояние беспечного пассажира.

Гурамалиев вопросительно посмотрел на присевшего на его постель милиционера.

— Надо как-то этот вопрос решать… — проглотив комок в горле, словно через силу выдавил Проплетин.

— Зачем вопрос? Какой вопрос? — с отчетливым татским акцентом, который едва ли можно подделать, спросил Гурамалиев.

— Решать надо… — удивился непонятливости черного человека белый человек. И, как водится в объяснениях с инопланетянами, помог себе рукой, показав растопыренными пальцами в сторону стола, в направлении денег.

— Документы предъявите, пожалуйста, — пришел на помощь опешившему товарищу по нелегкой и временами непредсказуемой службе рядовой Маршевский, белорус, уроженец города Гомеля, первый год службы в милиции, женатый на девушке из Кабралово и прописанный у нее же, в Кабралово.

Исаев, Роман Николаевич, извлек из висевшего на стенке пиджака паспорт гражданина несуществующей страны, то есть еще советского образца, и протянул его Проплетину, тот передал своему младшему коллеге, чтобы не отвлекаться от Гурамалиева.

Маршевский листал паспорт. Переворачивая страничку за страничкой, он всякий раз вскидывал голову, смотрел пристально на Романа Николаевича, словно во внешности его искал не только сходства с фотографией, но и подтверждения истинности всех сделанных в паспорте записей.

Роман Николаевич с достоинством выдержал испытующий взгляд милиционера, после чего паспорт был ему возвращен.

С Гурамалиевым все было не так-то просто.

Проплетин смотрел в паспорт Гурамалиева и сокрушенно качал головой буквально над каждой страницей, с той самой сокрушенностью, с той самой печалью, с какой строгий родитель открывает наконец-то долго скрываемый от него дневник своего сына-оболтуса и видит на каждой странице дневника подтверждение худших своих опасений. Его тревога невольно передалась Гурамалиеву Авениру Аванесовичу, 1947 года рождения. Кстати, сам факт рождения Авенира Аванесовича может послужить живым примером мудрой национальной политики, в противовес множеству примеров политики недальновидной.

Пока Проплетин листал подозрительный паспорт, Гурамалиев на всякий случай, смешав деньги в неровную пачку, скорее в общую кучку, скрепил ее резинкой, вроде той, что певец нового времени Александр Малинин скреплял волосы косичкой, чтобы не мешали ему в его основной деятельности.

Закончив изучать тоненькую книжечку в пурпурной обложке, Проплетин похлопал паспортом по ладони и голосом, полным сочувствия и готовности пойти навстречу, сказал Гурамалиеву, кивнув на дверь:

— Надо поговорить… Давайте выйдем…

— Куда выйдем? Почему выйдем? — спросил непонятливый представитель очень редкой на земле национальности.

Его отец, Аванес Рахимович, был в сорок третьем году даже отозван с передовой на Волховском, сравнительно спокойном фронте, так как таты, вместе с чукчами, эвенками, юкагирами и некоторыми другими, попали в список малочисленных народностей, кому потери в боях могли нанести урон, ставящий под угрозу само их существование.

Аванес Рахимович уйти с фронта отказался: “С каким лицом я домой вернусь?..” — однако был по приказу переведен в автотранспортную службу механизированного корпуса, входившего в 59-ю армию Волховского фронта. Неудачно проведенная Любанская операция привела к преобразованию в апреле 1942 года Волховского фронта в Волховскую оперативную группу в составе Ленинградского фронта. А закончил войну Аванес Рахимович в звании инженер-майора вместе со своим корпусом в составе 2-го Прибалтийского фронта, куда в конце войны были включены остатки восстановленного в конце 1942 года Волховского фронта.

Надо думать, Гурамалиев, Аванес Рахимович, был единственным инженер-майором на советско-германском фронте, ходившим зимой и летом в черной каракулевой папахе с длинным и слегка вьющимся ворсом. Ушанку и фуражку он просил на него не надевать. Командующий корпусом, подполковник, а впоследствии генерал-майор Зайцев, павший смертью храбрых в последние дни войны, лично разрешил инженер-майору Гурамалиеву воевать в папахе. В восстановлении двигателей, именно двигателей, бензиновых и дизельных, бывший преподаватель дербентского автотехникума был незаменим, и гвардии генерал-майор Зайцев, приведший свой корпус к победе, не задумываясь, разрешил бы ему воевать и в чалме, и в тюбетейке, благо, автотранспортная служба не на виду, а строевых смотров в ходе наступления практически не устраивают.

27 мая 1947 года в поселке Первомайском Дербентского района у Аванеса Рахимовича родился сын, на что и рассчитывало командование, переводя редкой национальности специалиста с передовой в тыловое подразделение действующей армии.

— Почему выйдем? — снова повторил свой бессмысленный вопрос непонятливый иностранец, уставясь черными навыкате глазами в Проплетина.

— Ну что ж, мы здесь будем… при всех… — Проплетин для наглядности повел рукой в сторону Исаева, Романа Николаевича, с чувством исполненного долга убравшего безупречный пока еще паспорт в добротный чистошерстяной пиджак с красным фирменным английским львом на черной планочке, пришитой к левому внутреннему карману.

Гурамалиев доверчиво поднялся и в сопровождении Проплетина и Маршевского проследовал для исполнения знакомого ритуала в нерабочий, дальний от купе проводницы, тамбур, куда обычно выпроваживают курильщиков.

В тамбуре господину иностранцу Гурамалиеву на чистейшем русском языке было разъяснено, что нарушение правил регистрации азербайджанских иностранцев влечет административную ответственность, о чем будет составлен соответствующий протокол, и, скорее всего, для выяснения личности и исполнения всех предписанных законом формальностей ему придется выйти на станции Лодейное Поле.

Господину Гурамалиеву не впервые предъявлялись претензии в связи с нарушением правил регистрации жителей свободного Азербайджана на территории наконец-то не менее свободной России.

В тамбуре, без дальних слов, он полез в карман, но не тот, внутренний, в пиджаке, а в брючный, и извлек оттуда две красненьких, двести целковых, видимо, определив достоинство купюр на ощупь, и протянул их Проплетину как старшему по званию.

Сержант деньги взял, но недоумение на его выразительном лице лишь усилилось и приобрело оттенок гнева.

— Какие ж это деньги? — почти с обидой сказал Проплетин.

— Деньги… — ничего умнее не смог сказать Гурамалиев, неплохо знающий таксу, по которой регулярно платил требовательным милиционерам и в Москве, и в Санкт-Петербурге, городе Святого Петра.

— Это деньги?! — возмущенно переспросил Проплетин.

— Деньги, — уверенно сказал бывалый путешественник.

Проплетин сокрушенно качал головой в надежде на понятливость иностранца, но тот упорствовал в непонимании своего бывшего соотечественника.

Как быстро их развело время!

Как быстро они перестали понимать друг друга с полуслова, находить общий язык…

— Деньги-то фальшивые… — с укоризной сказал Проплетин.

— Кто фальшивые? — путая простые местоимения, возмутился тат.

— Не будем здесь делать шурум-бурум, — для лучшего взаимопонимания Проплетин вставил типичное восточное присловье. — Если не фальшивые, чего ж ты испугался?

— Я не испугался.

— А раз не испугался, то пойдем и проверим.

Проплетин шел впереди, за ним Гурамалиев, побледневший от недоумения и обиды. Замыкал шествие по зыбкому пустому коридору спального вагона, летящего в Заполярье, в край сказочных богатств, рядовой милиции Маршевский, отрезая задержанному возможные пути отхода.

Надо было знать природный цвет лица Гурамалиева, чтобы заметить эту бледность, белому человеку сгодившуюся бы и за легкий загар, и за тонкий румянец стыда.

Дверь в одноместном купе для отдыха проводника была открыта.

Проплетин жестом предложил Гурамалиеву войти, вошли все трое, и Маршевский прикрыл дверь.

— Покажите все деньги, которые у вас есть, — вполне мирно произнес сержант, усевшись на откидное сиденье.

Гурамалиев поместился с удобствами за столиком у окна на постели проводницы. Он вынул перетянутую резинкой кипу и выгреб еще тысячи полторы, распиханные по карманам.

— Разложите по купюрам и пересчитайте, — в голосе Проплетина не только не было тревоги или угрозы, но даже промелькнула тень скуки, хорошая служебная усталость, появляющаяся сплошь и рядом при исполнении рутинных процедур.

Вскоре выяснилось, что у господина Гурамалиева имеется в наличии восемьдесят семь тысяч двести четырнадцать рублей.

— Будем составлять протокол, — сказал Проплетин.

— Зачем протокол? — всполошился гость из Азербайджана.

— А затем, чтобы задержание было оформлено по всем правилам. Административные нарушения оформляются протоколом… Прошу пересесть на мое место. Деньги пусть остаются на столе, — Проплетин сделал предостерегающий жест, остановив Гурамалиева, собиравшегося сложить деньги и, чего доброго, спрятать обратно в карман. — Пусть лежат здесь.

— Мои деньги, — недоуменно сказал Гурамалиев, перемещаясь на откидное сиденье. И хотя до денег было по-прежнему рукой подать, но Гурамалиев почувствовал, что между ним и деньгами пролегла пропасть.

— Это не деньги, — внес ясность Проплетин, прочитав мысли задержанного, — это вещественные доказательства, и мы приобщим их к протоколу.

Но и это предупреждение не подсказало непонятливому тату верную линию поведения.

Проплетин даже толком не знал, как пишутся такие протоколы, до этого никогда не доходило, поэтому, выложив перед собой паспорт задержанного, он несколько раз принимался что-то писать, комкал испорченный лист и принимался писать снова, удивляясь непонятливости бывшего соотечественника.

— Это еще что такое?! — искренне возмутилась хозяйка не только купе, но и всего вагона, проводница Сырова, Валентина, стаж работы на железной дороге двадцать три года. — Это кто вас сюда пустил? Нет, мальчики, вы своими делами занимайтесь у себя, у вас своя служебка есть в девятом вагоне… Нет, нет, нет… Ничего не хочу слушать! — Сырова поднесла к ушам натруженные руки, то ли показывая готовность заткнуть уши, то ли отгоняя мушиный рой слов, готовых на нее налететь.

— Хорошо, — строго сказал Проплетин. — Вы сейчас в присутствии проводника, — будто он только ее и ждал, — положите это к себе. Собирайте, собирайте ваши деньги, — скомандовал сержант иностранному гостю. — Поторопитесь, вас ждут.

Уже в коридоре Проплетин еще раз произнес: “Вопрос не решен. Я вижу, вы чего-то недопонимаете… Идите пока к себе”.

Гурамалиев, хватаясь рукой за оконные поручни, двинулся нетвердой походкой в дальний конец вагона.

Проплетин дальновидно решил, что надо вернуться в свое служебное купе, все взвесить, подумать и, может быть, посоветоваться с Уваровым, Александром Евгеньевичем, уроженцем поселка Красный Маяк Лужского района Ленинградской области.

Впоследствии Уваров показал, что попросил своего бывшего товарища по детству и одноклассника отвезти его без билета на станцию Токари, и тот согласился выполнить просьбу безвозмездно. Уваров ехал до станции Токари, откуда должен был проследовать до ИТК-64/13 на личное свидание со своим братом Михаилом, отбывавшим там срок заключения по статье 158, ч. II, УК Российской Федерации.

“Братан в Токарях баланы шпилит”, — как выразился на предварительном следствии Уваров, из чего следовало, что Уваров, Михаил Евгеньевич, был в лагере трудоустроен на лесозаготовках.

Если бы не повторная судимость, старший брат Уварова младшего, Александра Евгеньевича, Михаил, вполне мог бы получить срок условный. Попался же он с поличными, или, как принято теперь выражаться, спалился Уваров Михаил на чистейшей ерунде, там, где все углы и закоулки были известны, шарь хоть с закрытыми глазами. Речь идет о хорошо знакомой всем Уваровым территории коллективного садоводства Фрунзенского райпищеторга “Гермес”, где мать братьев Уваровых имела участок и садовый домик, которыми она уже три года не пользовалась, так как приобрела дачу в Сусанино.

Всего-то и дернул, или, как сказано в обвинительном заключении, “тайно похитил”, Уваров М. четырнадцать алюминиевых шин, оцененных в шестьсот двенадцать рублей, и пять алюминиевых труб от парника, оцененных в сто шестьдесят рублей. Попутно были прихвачены: рукомойник, две кастрюли емкостью по пятьдесят литров каждая, электросчетчик бытовой и две пары женских кроссовок. Кроссовки, видимо, предназначались не на продажу, а в подарок матери, чьей машиной Уваров М. пользовался для перевозки краденого.

Как показала на суде свидетельница Уварова Валентина Григорьевна, мать братьев Уваровых, о характере использования ее автомашины она узнала только от сотрудников милиции. Старший сын жил отдельно, и появление у него различных вещей не вызывало подозрений.

Получить три года за такую ерунду было чрезвычайно обидно, тем более, и адвокат на суде это неоднократно подчеркивала, обе кастрюли, емкостью пятьдесят литров каждая, обнаружены и изъяты в пункте приема цветных металлов и под расписку возвращены потерпевшей Ципкис.

Закрыв дверь в свое служебное купе, Проплетин и Маршевский плюхнулись на крытые кожимитом полки, как после тяжкого и бесполезного труда.

Уваров-младший, приятель по детству и школе Проплетина, был удивлен, увидев расстроенные лица милиционеров.

— Вы чего это? — готовый посочувствовать нелегкой службе, спросил Уваров.

— В седьмом вагоне деньги едут, — сказал Проплетин и нецензурно выругался.

— Большие?

— Хорошие деньги. Черные.

— Юлдаш? Юрок? Айзер? — поинтересовался Уваров.

— Тат.

— Чего-о?

— Тат по паспорту.

— Татарин? Сокращенно?

— Паспорт советский, в Азербайджане выдан.

— Это, Валера, ни о чем не говорит. Хочешь, я тебя китайцем запишу. Что еще за тат?

— Говорю тебе, паспорт советский, — устало сказал Проплетин, — тогда строго, или по отцу, или по матери.

— Валера, по какой матери? По той самой матери, что и сегодня! Помнишь, Корниенко с нами учился? С шестого по восьмой. Мы с ним вместе паспорт в Луге получали. У него отец хохол, мать еврейка. Кем в паспорте записан? Русский! А ты говоришь… С виду-то этот твой как смотрится?

— С виду у него восемьдесят семь кусков с копейками в пятисотрублевых, сторублевых и пятидесятирублевых бумажках.

— И ничего не сняли?

— Кинул по стольнику…

— Валера, — искренне возмутился друг детства, — это не разговор. Тат, рус, евр, это неважно, лохов надо бомбить!

— Он не врубается, понимаешь, тат он и есть тат. Не понимает.

— Нет, мужики, или вы не с той стороны его трясли, или он просто над милицией смеется. Кинуть по стольнику… Все, иду на кота. Резко ставлю его на уши и мягко снимаю шкуру. Наукой недавно установлено, что даже у людей с твердым характером мягкая жопа. Не с той стороны зашли на фраера. Давай адрес.

Энтузиазм друга и его вера в победу не дали угаснуть надежде.

— Седьмой вагон, последнее купе, девятое…

— Сколько там народу?

— Двое всего. Вагон СВ. Купе на двоих, видел такие?

— Обижаешь, начальник. Кто второй? Мужик, баба?

— Просто мужик, они в не в паре.

— Все. Пошел. Вы минуток через двадцать пройдите мимо, я дверь закрывать не буду. — Уваров встал перед дверным зеркалом, повертел головой, отыскивая необходимое выражение лица и наиболее убедительный ракурс. Увидев в зеркале обращенный на него взгляд Проплетина, тут же в зеркало ему и сказал: — Ну, Валера, никогда не думал, что тебя в квашеной капусте нашли! — Сделал строгое лицо, взглянул на часы, решительно вышел и двинулся в путь по шаткому полу грохочущего вагона, забыв, что на свете есть умеренность и благоразумие.

И вот вопрос, который вернее всего было бы адресовать юристам. Можно ли простой товарищеский, доверительный разговор считать “предварительным сговором”.

“Я пошел, а вы через двадцать минуточек подходите…”

И это сговор?

Смех это, а не сговор!

Почему на этом обстоятельстве стоит задержать внимание?

Да потому, что простой, скажем так, грабеж, без предварительного сговора, наказывается лишением свободы до трех лет, а при некоторых обстоятельствах, хотя статья-то и “Грабеж”, можно было отделаться исправительными работами сроком до одного года. Это же милосердно! Это так гуманно. Так демократично, по-нашему, по-русски.

Да вот беда, с некоторыми обстоятельствами, каковые могли бы послужить смягчению наказания, были, конечно, сложности.

В своем последнем слове, признав свою вину частично, Маршевский будет просить “уважаемый суд” принять во внимание существенную подробность, которую почему-то обошли на предварительном следствии.

“Преступление мое, — чистосердечно признается Маршевский, — отчасти вызвано неправомерными действиями потерпевшего, которого мы ограбили на восемьдесят тысяч рублей”.

Уваров вообще свою вину в произошедшем ограблении не признал. И тоже был по-своему прав. “Если я грабитель, — резонно спрашивал судей Уваров, — то где же у меня награбленное, а?”

И действительно, отнятые у Гурамалиева деньги даже не успели поделить, как всю компанию, Проплетина, Маршевского и Уварова, повязали.

Таким образом, получается, что в заявлении Уварова есть резон, но, как говорят в известных кругах, “гнать гусей” и “жевать мочало”, то есть вводить следствие и суд в заблуждение, тоже надо уметь, и на первой ходке это мало кому удается.

Закон и суд в наше гуманнейшее время семимильными шагами двинулись навстречу ворью разных мастей, грабителям, разбойникам, мошенникам, в первую очередь, конечно, большого, симфонического размаха, а во вторую — жулью камерного типа. Не оставили своей заботой и льготными послаблениями и такую шваль, как наперсточники и уличные кидалы-лохотронщики. Особенно благоприятные условия созданы для полноты раскрытия творческих способностей поездных воров, или, как их принято называть за любовь к путешествиям, “гастролеров”. Наряды сопровождения дальних поездов, как правило, знают эти шайки, чаще всего действующие по трое-четверо. Быть выкинутыми на ходу из поезда не хочется даже милиционерам, поэтому приходится договариваться, чтобы и волки были сыты, и пастухи довольны, ну, а овцы, для того они и овцы, раз не умеют за себя постоять. Да и в правовом отношении все сделано так, чтобы люди инициативные, свободные могли спокойно работать.

Право на арест, на взятие под стражу нынче дает или суд, или прокурор. Законодатели, надо думать, с секундомером в руках отмерили ровно три часа на сбор и представление в прокуратуру материалов, служащих основанием для ареста.

А если дело происходит в поезде?

А если до ближайшего пункта, где прокурор расположен, ехать и ехать? Не сидит же на каждой станции прокурор. Да и там, где ему даже сидеть положено, он тоже не сидит с утра до вечера, поджидая, когда к нему за ордером придут...

Однако всего не предусмотришь, и людей по-прежнему сажают в тюрьму, отправляют за колючую проволоку. Случилось такое несчастье и с Проплетиным и его друзьями.

Но всему свое время.

Суд не только игнорировал очень важное для понимания всего случившегося обстоятельство насчет “неправомерных действий потерпевшего”, но и как бы в насмешку над законом простой приятельский разговор бывших одноклассников: “Я пошел, а вы минуточек через двадцать подходите…” — посчитал предварительным сговором, что немедленно влечет за собой наказание, связанное с лишением свободы на срок до семи лет.

Хорошо еще, что ни за Проплетиным, ни за Маршевским, ни за Уваровым не было рецидива, хорошо, что они впервые попались, а то судья не постеснялась бы квалифицировать случившееся “до десяти лет”.

Самое смешное, что неправомерные действия потерпевшего действительно имели место, пусть и в известной мере неправомерные, но все-таки были.

Когда потерпевшего будут уже во второй раз выводить в тамбур, вернее, толкать в спину и тянуть за руку, в ходе оказания сопротивления представителям законной власти потерпевший заехал локтем в зубы Маршевскому и разбил губу в кровь, превратив его в известном смысле в пострадавшего.

Имел ли он право на такое самоуправство?

Имеет ли право гражданин суверенного иностранного государства, пробравшийся на территорию свободной России по паспорту несуществующего государства, по советскому паспорту, оказывать сопротивление и поднимать руку на представителя власти, даже если он решил тебя ограбить?

Есть в этом вопросе элемент юридического казуса.

Одно можно сказать с уверенностью: ответы на подобного рода вопросы, рожденные преображенной жизнью, требуют внимательного, осторожного, вдумчивого, может быть, даже трепетного подхода. Здесь нельзя торопиться и резать по живому. И предположение о том, что такому самоуправцу блюстители закона и в Эстонии, и в Грузии, и в Туркменистане сумели бы обломать рога, не будет слишком смелым.

А какие последствия могли ожидать гражданина свободной России в аналогичной ситуации на территории свободного Азербайджана, если бы он там представителя власти так же, локтем, и тоже в зубы?

Да, там мало бы такому самоуправцу не пришлось, иначе господин Гурамалиев не просил бы суд о снисходительном отношении к ограбившим его милиционерам, надо думать, в надежде на то, что и они ответят тем же, когда будет предъявлен иск за разбитую губу.

Жаль, что при образовании СНГ, при заключении исторического договора о единстве границ, армий и валюты, свободные наконец-то государства не договорились о согласованной ответственности граждан Содружества за совершение сходных преступлений на дружественной территории. Может быть, хотя бы этот пункт исторического соглашения уцелел, если все остальные испарились, едва просохли чернила под скрепившими договор подписями глав независимых государств, так ловко выразивших чаяния своих народов.

Экспедиции Уварова в седьмой вагон мог бы сопутствовать успех, можно было бы прояснить и сблизить позиции сторон и найти решение, приемлемое как для одной, так и для другой стороны. На двух-трех тысячах вполне могли договориться…

Нет, не нашли стороны общего языка!

Если бы разговаривали, что называется, по-советски, то, несомненно, поняли бы друг друга, но Уваров уже четырнадцать лет почти прожил в новой стране, приобщился к ценностям в новых измерениях, овладел языком эпохи, что, может быть, в равной мере делает честь и эпохе, и рожденному ею Уварову, но человеческому взаимопониманию все это пока не способствует.

Александр Евгеньевич ввалился в купе к господину Гурамалиеву, как старый знакомый, не представился, не постарался как-то успокоить огорошенного его появлением тата.

— Откатать, откатать надо ментам, — не переводя дыхания, выпалил Уваров. Говорил так, словно времени было в обрез. — Откатать по-хорошему.

— Зачем говоришь “откатать”? — прикинулся непонимающим бывший соотечественник.

— В падлу им за полтора куска тебя охранять всю дорогу! Хочешь ехать спокойно — делись. Зря ты мужиков паришь, заставляешь ждать…

— Почему делись? У меня честные деньги. Еду товар закупать…

— Мне до потолка, где ты их попялил… Жизнь-то, сам видишь, подвешенная, так что приходится плюсовать…

Гурамалиев уже действительно не понимал, о чем говорит его незваный гость и сколько он хочет получить денег.

— Делиться надо, делиться...

— Я дал двести рублей, — напомнил прижимистый торговый гость.

— Это не разговор. Он что, нищий, по-твоему? Сто рублей — это деньги?

— Почему сто? Я двести дал!

— Давай считать. Их двое. Ты дал двести. Делим двести на двоих. Что получается? Сто! А у тебя восемьдесят семь тысяч с мелочью. Некрасиво. Надо делиться.

Едва ли сам Уваров мог оценить в полной мере емкий образный смысл выражения, ставшего столь популярным в новой России на больших дорогах, на тех, что называются магистральными путями цивилизации.

Меняется эпоха, меняется и язык эпохи. На смену красивому научному европейскому слову “экспроприация” пришло словечко то ли из подворотни, то ли из воровской малины и пришлось впору — “надо делиться”.

Как известно, простейшие организмы размножаются, и, к сожалению, с огромной скоростью, как раз путем деления.

Вот так же, на простейшей основе, то есть никак не участвуя в создании материальных и духовных ценностей, лишь посредством непрерывного и вот уже десять лет длящегося “деления”, “разделения” и “перераспределения”, размножаются, неудержимо плодятся люди, помогающие огромной стране выбраться из социалистического тупика, вернуться на торную дорогу всечеловеческого поступательного движения.

Одни “делят” нефть и делятся с теми, кто разрешает им ее делить, другие “делят” газ и тоже делятся с сильными мира сего, третьи “делят”, никак поделить не могут, цветную высокодоходную металлургию, четвертые овладели и не больно хотят “делиться” энергетикой, бывшей, разумеется, советской, поскольку другой так и не появилось.

Вот и Александр Уваров, плотный, физически крепко развитый, хорошо кушающий и еще лучше одевающийся, свободный от предрассудков старой морали, был той хрустальной многогранной каплей, в которой отразились яркие стороны и краски новой жизни, нового сознания.

— За что должен платить еще, за что? — вскидывался непонятливый иностранец.

— Прошли те времена, самурай кавказский, когда спрашивали, за что. Ты еще спроси, почему. Кончилось это. Все! Ты сумел — взял. Теперь я возьму. Это жизнь, понимаешь, жизнь… Не нами заведено, не нам и менять…

— Я работал…

— Не надо песен, у милиции тоже работа, и не легче твоей, они каждую минуту жизнью рискуют, а ты пока еще нет.

Сосед Гурамалиева, Исаев, Роман Николаевич, чувствовал себя совершенно лишним при этом странном разговоре и решительно не знал, как надо вести себя порядочному человеку в подобных случаях. Во-первых, он уже давно хотел крепкого чая, но пить чай в такой обстановке ему казалось бестактным. Он то поглядывал в окно, не различая мелькавших за окном картин, то переводил взгляд с одного собеседника на другого и терпеливо ждал хоть какой-нибудь развязки, мысленно порицая соседа, выложившего деньги на стол. “Ну кто же так делает! Да еще в поезде. Сам и виноват”.

Гурамалиев достал из кармана пачку сигарет, новую, не распечатанную, повертел ее в руках и спрятал обратно, решив, что выходить в тамбур в его положении не вполне безопасно.

В приоткрытом дверном проеме показались Проплетин и Маршевский со следами невыполненного долга на лицах.

— Курить собрался! — Уваров широко раскрыл дверь.

— Курить?! — переспросил Проплетин, не скрывая возмущения. — Ну ты обнаглел! Ты совсем уже обнаглел… Надо с тобой разбираться. Выйдите, пожалуйста, из купе.

Гурамалиев отрицательно замотал головой и прижался к стенке поближе к окну.

— Гражданин, я вам официально предлагаю, выйдите из купе. И курить у нас, гражданин, вы в купе не будете! Это строжайше запрещено. Выйдите, я вам говорю последний раз, не вынуждайте меня применить силу.

— Начальника поезда позови! Я требую начальника поезда! — все больше вжимаясь в стенку, как-то торопливо, почти испуганно говорил восточный гость.

— Вот сейчас мы с тобой и пройдем и к начальнику поезда, и к министру путей сообщения, а можем прямо и к президенту, если хочешь… Встаньте, я сказал!

Проплетин шагнул в купе, ловко поймал за руку пытавшегося увернуться, спрятать за спину руки представителя малой народности, отечески дернул его к себе и повлек. Тут же исключительно по собственной инициативе, даже не имея на это особых прав, но повинуясь голосу совести, Уваров стал пихать в спину уже вытащенного до середины купе Гурамалиева, Авенира Аванесовича.

Авенир Аванесович, Гурамалиев, упирался и изворачивался, почти как червяк, не желающий быть надетым на рыболовный крючок. Тело его извивалось так, что, казалось, еще немножко, и руки останутся в цепких клешнях Проплетина и Маршевского, а сам Гурамалиев все-таки ускользнет, как ускользают греющиеся на теплых камнях Азербайджана ящерицы, отбрасывающие для спасения жизни несущественные части тела, впоследствии, кстати сказать, у ящериц отрастающие, чаще всего другой раскраски, отличной по цвету и даже рисунку от предыдущего хвоста.

Вместо того чтобы подчиниться представителям законной власти и спокойно пройти в просторный тамбур, Гурамалиев устроил форменную свалку в тесном тамбуре перед туалетом. Проплетину никак не удавалось открыть дверь в холодный тамбур, и вот здесь-то Гурамалиев так исхитрился рвануть руку из цепких пальцев Проплетина, что локоть, взвившийся выше плеча, врезался, правда, уже на излете, в физиономию невысокого Маршевского.

Натренированный милиционер крюком сзади так двинул в живот напавшему на него пассажиру, что тот стал глотать воздух, но горло, по-видимому, перехватило. Недаром же удар называется “под дых”.

Ошеломленного иностранца Проплетину уже спокойно удалось протащить через открывшуюся наконец-то дверь.

Подпираемый сзади Маршевским и Уваровым, Гурамалиев занял удобное для переговоров место у двери, в углу наполненного грохотом колес тамбура.

Первое, что сделал до начала переговоров Маршевский, сплюнувший и увидевший кровь в собственной слюне, так это нанес удар в лицо с кавказского региона. Удар был, как квалифицировали его последствия в суде позднее, “не опасный для жизни и здоровья потерпевшего”, и это решение суда следовало понимать так, дескать, таких ударов потерпевший мог бы вынести не один, а гораздо больше, что про себя отметил подсудимый Маршевский.

Гурамалиев присел, после чего ему были нанесены также “не опасные для жизни и здоровья” удары в различные части тела неустановленными лицами.

Именно так в ходе судебного разбирательства адвокаты Проплетина, Маршевского и Уварова, не добившись от потерпевшего ясного ответа, кто именно из подзащитных, какие и в какой последовательности, и с какой частотой наносил ему удары по телу, просили суд признать, что удары были нанесены “неустановленными” лицами.

Да, Гурамалиев был вынужден чистосердечно признаться в том, что достоверно сказать, кто именно и какие удары наносил, он не может.

Каждый из адвокатов использовал это очень ценное показание в интересах своего подзащитного.

Несколько ударов были нанесены ногами, но и здесь Гурамалиев не сумел достоверно сообщить суду, были ли преступившие закон ноги обуты в казенную обувь или они носили исключительно гражданский характер, что помогло бы отнести эти удары на счет обутого в шведские мокасины Уварова.

Адвокаты пытались, конечно, как говорится, тереть судьям уши, но с малой все-таки пользой для своих клиентов.

Бедные адвокаты, они все еще жили старыми представлениями, цеплялись за всякие “доказано — не доказано”, забыв главное правило всех революций и контрреволюций. Власть никогда не карает строго граждан социально ей, власти, близких. И без всякой защиты, на которую родня только зря ухнула немереные деньжищи, все трое получили бы ниже минимума, т.е. с применением статьи 64. “Почему?” Ответ: “По кочану!” — как говорят юридически подкованные люди.

Возвышаясь над присевшим почти на пол и ожидавшим новых ударов Гурамалиевым, сержант Проплетин спросил своего бывшего одноклассника и друга детства: “Где?”.

Друг детства понял с полуслова.

— Он в куртку запихнул. А куртку спрятал под сиденье.

Для наглядности, мало ли, не расслышит в вагонном грохоте, Уваров сунул ладонь себе за пазуху, дав понять, что искомое находится во внутреннем кармане куртки.

Проплетин прошел в девятое купе, где сидел у окна глубоко внутри себя переживавший все случившееся Исаев, так и не решившийся до завершения истории пойти за чаем. Выражение лица у него было напряженное и задумчивое, словно он в уме умножал пятизначные цифры.

Сержант поднял полку, придержал ее коленом, запустил руку во внутренний карман спрятанной под сиденьем куртки, извлек оттуда плотную пачку денег, перетянутую резинкой аптечного назначения, и положил ее себе в накладной брючный карман на бедре.

— Для проверки, — строго сказал Проплетин отвернувшемуся к окну Исаеву.

Сосед Гурамалиева повел плечами, что можно было трактовать и как непонимание происходящего, и как отсутствие особого интереса к происходящему, озабоченность собственными мыслями, и вообще как угодно. “Для проверки, так для проверки…” — говорил и взгляд, и поза, и чуть приподнятые плечи, и сошедшиеся домиком брови испереживавшегося Романа Николаевича.

Впрочем, волнение Исаева было так велико, что можно было сосчитать все жилки на его белой дрожащей руке.

Срубив восемьдесят семь тысяч и сделав Гурамалиеву ручкой, все трое, отъехав от города Святого Петра ровно сто девяносто четыре километра, в восемнадцать ноль четыре сошли с поезда на станции Паша, полагая, что самое трудное уже позади.

До станции Токари Уваров всего и не доехал-то сто двадцать один километр.

Проплетин послал Уварова купить жрачки и немножко выпить, так сказать, за столетие граненого стакана.

Сержант не спешил делить заработок и все деньги держал при себе, все в том же кармане на правом бедре, поскольку еще не решил как старший в наряде, можно ли считать вклад каждого участника равноценным и будет ли деление поровну, решение с виду как бы самое простое, отвечать принципу справедливости.

Интересно, что на суде при вынесении приговора вопрос о неравноценности вклада соучастников в общее преступление даже не возникал. И с какой-то истинно хирургической точностью каждому из троих было отмерено по три года и одному месяцу лишения свободы “с отбыванием в исправительной колонии общего режима”.

При назначении наказания суд, разумеется, учитывал не только степень общественной опасности совершенного преступления, но и личность каждого подсудимого.

Картина, представшая перед судом, была ясной.

Преступление было, что и говорить, нехорошим, а вот личности, содеявшие опасное преступление, напротив, характеризовались исключительно положительно и со всех сторон.

Однако Уваров недоумевал. Он совершил противоправное деяние как бы на досуге, в свободное от работы время, а Проплетин и Маршевский в служебное время, при исполнении обязанностей по поддержанию порядка и защите граждан на транспорте. Проплетин и Маршевский глубоко уронили звание российского милиционера, а Уваров ничего не ронял, а наказание получил такое же. Вот и верь после этого правосудию! Обстоятельств, сколько-нибудь отягчающих наказание, установлено не было, и уже только поэтому можно было смягчить участь попавших впросак блюстителей закона и порядка, несколько превысивших свои полномочия.

Во-первых, частично чистосердечное признание Проплетина, а также наличие у него малолетнего ребенка, жены и бабушки суд оценил в должной мере. Во-вторых, были приняты во внимание отличные служебные характеристики на Проплетина и особенно на Маршевского и прекрасные отзывы по месту их жительства. Что же касается Уварова, то судом было принято во внимание то, что Уваров “испытывал наркотическую зависимость”, что у судей порой вызывает понимание и побуждает к снисхождению.

Большой упор был сделан и на то, что оба милиционера и их товарищ по несчастью впервые, именно впервые, совершили противоправные действия и ранее никогда ничего подобного не совершали.

Надо было видеть открытые и мужественные лица Проплетина и Маршевского, когда они слушали эти правдивые слова адвокатов!

Правильно повел себя на суде и Гурамалиев, которому вернули почти все деньги, а недостававшие двести пятьдесят рублей, потраченные подельниками на еду, выпивку и папиросы на станции Паша, подлежали взысканию по мере отбытия наказания.

Потерпевший не верил своему счастью, а может быть, опасаясь худшего, мести, к примеру, неоднократно подчеркивал, что претензий к ограбившим его милиционерам не имеет. Еще немножко, глядишь, и на условное наказание можно было бы вытягивать пострадавших ребят или хотя бы на более полное применение ст. 64 УПК РФ. Только, как ни ломали голову судьи и прокурор, меньше трех лет никак не выходило.

Три года и один месяц за грабеж, да групповой, да по предварительному сговору, да с корыстным использованием служебных полномочий, согласитесь, это все-таки маленькое чудо, совершенное правосудием. Ну самое что ни на есть маленькое.

Чудом называются такие реальные явления, которые не могут быть предсказаны и объяснены наблюдавшимися ранее закономерностями.

Чтобы шагать в ногу с наукой, надо сказать, что раньше были одни закономерности, а теперь другие закономерности. И в свете новых закономерностей министру юстиции дают девять лет… условно!

Предводители преступных кланов и группировок в худшем случае, после длительного и тщательного изучения их якобы противоправных действий, сопряженных якобы с насилием, якобы с похищением людей, какими-то там убийствами и присвоением, видите ли, чужой собственности и национальных богатств в особо крупных размерах, в качестве наказания получают средней строгости общественное порицание или дружеский упрек за хранение перочинного ножа с лезвием недозволенной длины.

Разумное устройство и строгая упорядоченность реального мира служат если не доказательством, то во всяком случае серьезным основанием для предположения о существовании Создателя.

Если же вспомнить имена, лица, интеллект, косноязычие, духовную и нравственную дистрофию устроителей мира сегодняшнего, в котором все зыбко, опасно, непредсказуемо и по преимуществу аморально, то чудом следует считать все-таки факт поимки милиционеров и их пособника-активиста.

И то, что ментов позорных забарабанили, заштопорили, то, что ребята зачалились и пошли мочить рога к хозяину, то есть пошли-таки баланы шпилить, вот что действительно надо считать чудом!

Справедливости ради надо сказать, что ни у кого рука не поднимется бездумно и бездушно гнать людей, социально близких породившей их системе, шпилить эти самые баланы, то есть валить лес. Нет уж, к ним благоволят и ставят в плеху шнырем или тушилой, то есть быть в бане сторожем или ответственным за пожарную безопасность чего-нибудь. Именно эти почетные должности заняли Проплетин и Маршевский, сменив серенькую с большим числом карманов и карманчиков с крылышками и кнопочками милицейскую форму на строгую шаронку, то есть униформу зэка.

После того как двое милиционеров и их помощник в штатском бесследно исчезли с деньгами, Гурамалиев не успокоился, он пошел к проводнице, он потребовал вызвать начальника поезда, он пожелал, чтобы был составлен протокол, и попросил соседа по купе, Исаева Романа Николаевича, быть свидетелем и подтвердить факт неспровоцированного грабежа.

Господин Исаев не без некоторого напряжения все-таки вспомнил и письменно подтвердил факт изъятия у г-на Гурамалиева “каких-то денег для проверки”, а также факт возвращения в купе господина Гурамалиева после беседы с милиционерами с побитым лицом и очень расстроенного.

Начальник поезда позвонил машинистам электровоза, и те уже по своей связи предупредили милицию в Лодейном Поле о неприятном происшествии, требующем милицейского вмешательства и медицинской экспертизы. Гурамалиев был предупрежден о необходимости сойти в Лодейном Поле для исполнения всех формальностей, предусмотренных законом.

В должностной инструкции наряда милиции сопровождения поездов дальнего следования предусмотрена ситуация, когда наряд по необходимости сходит с поезда. В этом случае за ним остается право сесть в другой поезд для продолжения борьбы с преступностью и обеспечения охраны. При этом надо обязательно сообщить по линии о том, что вышли там-то и там-то, преследуя, к примеру, вагонного вора.

Через два часа тридцать минут все трое, Проплетин, Маршевский и Уваров, перекусив, выпив и немножко развеявшись на станции Паша, сели в поезд “Санкт-Петербург — Петрозаводск”.

В Лодейном Поле их уже ждали.

Дежуривший на станции Лодейное Поле младший лейтенант милиции Сысоев, по кличке Деловая Колбаса, никогда в комсомоле не состоял, но где-то сумел набраться комсомольской принципиальности, за что и получил ироническое прозвище. Сысоев принял от Гурамалиева заявление и направил его в травматологический пункт для освидетельствования в связи с многочисленными следами побоев, “не опасных для здоровья потерпевшего”.

А Проплетина, Маршевского и Уварова младший лейтенант Сысоев и старший сержант Викулов попросили, именно попросили, поскольку еще ничего не доказано, пройти с ними в здание вокзала.

Встреча носила хотя и не торжественный, но вполне мирный характер. От своих никто подлянки не ждет, поэтому к просьбе Проплетина отлучиться на минуту по малой нужде коллеги отнеслись с пониманием.

Забежав за привокзальное здание багажной кладовой, Проплетин сунул пачку гурамалиевских денег в пожухлую траву, прикрывавшую стену со стороны привокзальной площади, — в подвернувшуюся щель в растрескавшемся фундаменте служебной постройки, после чего вернулся к своим коллегам, ловко имитируя застегивание одежды, якобы потревоженной малой нуждой.

Дальше Проплетин повел себя неожиданно и непоследовательно. Нелогично. А главное, без какой-либо видимой для себя пользы.

Можно было только удивляться, ну ладно, оба мента молодые, но практика-то была у обоих, и оба знали, как чаще всего глупо ведут себя люди как раз в первые минуты после ареста, сколько ненужных слов произносят и сколько вреда этим наносят прежде всего себе.

Откуда берутся эти опасные для преступника “ненужные слова”?

Вопрос интересный.

Все дело в том, что первое преступление совершает еще не преступник, и, даже совершив его, он никак не может смириться и признать себя качественно новым человеком, и потому спешит почти непроизвольно демонстрировать себя в старом качестве, в качестве честного, правдивого, благородного человека. Вот когда посидит в камере, вот когда поговорит с товарищами по несчастью, когда встретится с умным адвокатом, вот тогда он пустится защищать себя так, как и полагается преступнику, хитря, умалчивая, изворачиваясь и отказываясь от раннее данных показаний, поскольку они были даны “под давлением следствия”.

Дежурный офицер предложил задержанным предъявить имеющиеся у них деньги.

В ходе личного досмотра в линейном отделении милиции сержант Проплетин подсказал младшему лейтенанту Сысоеву, тихо, незаметно для Маршевского и Уварова, дескать, у Маршевского надо искать в правом ботинке под стелькой.

И действительно, после тщательного изучения правого форменного ботинка с высокой шнуровкой именно под войлочной стелькой, почти новой, были обнаружены шестьсот пятьдесят рублей пятидесятирублевыми купюрами.

На вопрос Сысоева, что это за деньги, Маршевский по-свойски пояснил, что эти деньги получены им только что в поезде “Санкт-Петербург — Петрозаводск” от “черного” пассажира за непривлечение его к административной ответственности, — что не соответствовало действительности.

В свою очередь Маршевский, тоже совершенно незаметно — для Проплетина — дал понять Сысоеву, дескать, деньги надо искать там, куда бегал якобы за малой нуждой сержант Проплетин.

Были приглашены из зала ожидания двое понятых, и Проплетин в сопровождении Сысоева и Викулова отправился осматривать привокзальное здание багажной кладовой, вернее, территорию, примыкавшую к зданию.

Для опытных сыщиков не составило большого труда найти наспех сооруженный тайничок, содержавший пачку денег, перетянутую аптечной резинкой и сверху даже завернутую в носовой платок, весьма несвежий.

Изъятые деньги в купюрах по пятьсот и сто рублей соответствовали описанию похищенных у Гурамалиева банкнот. Да и сумма фактически совпадала.

Рядом со скамейкой в дежурной части линейного отдела милиции станции Лодейное Поле, где сидел задержанный Уваров, были обнаружены сто семьдесят рублей купюрами по пятьдесят и по десять рублей, о чем был составлен отдельный протокол.

Почему Уваров выкинул свои кровные, понять невозможно, впрочем, каждый может оказаться в его положении, и никто не поклянется, что все его поступки будут в этом случае логичными, разумными и дальновидными.

Пока разбирались с деньгами, дело муторное, долгое, переписывали все купюры, как раз вернулся с заключением судебно-медицинской экспертизы Гурамалиев. Повреждения в виде кровоподтеков, ссадин, ушибов мягких тканей лица, правой верхней конечности и туловища были медицински засвидетельствованы, вред же для здоровья от нанесенных побоев установлен не был, но и о пользе ничего не сказали, сказали только, что вреда нет.

Проплетин, Маршевский и Уваров на предварительном следствии и в суде неоднократно меняли свои показания, что можно объяснить лишь неразумным желанием уйти от ответственности за содеянное. Так, Маршевский вдруг стал утверждать, что найденные у него под стелькой деньги получены им от Гурамалиева в компенсацию за разбитую губу.

Гурамалиев убедительно доказал невозможность такой сделки, так как после избиения Маршевский и Уваров быстро ушли вслед за позвавшим их Проплетиным.

Заявление Проплетина о готовности поделиться со своими товарищами изъятыми у Гурамалиева деньгами еще на станции Паша не получило подтверждения со стороны Маршевского и Уварова.

А вот показания потерпевшего Гурамалиева, свидетелей Сыровой, Исаева, начальника поезда Аверкина, милиционеров Сысоева и Викулова были последовательны и непротиворечивы, и суд оценил их как достоверные.

Гражданский иск Гурамалиева о возмещении причиненного преступлением материального ущерба на сумму четыреста пятьдесят рублей суд признал подлежащим удовлетворению полностью. Деньги же в сумме восьмидесяти шести тысяч девятисот шестидесяти четырех рублей были возвращены потерпевшему, о чем составлены соответствующие документы и выданы расписки.

Сказочно счастливый конец этой истории, по сути, для обеих сторон, был бы неполным, если не предъявить горькое чувство, примешавшееся на минутку к неизбывной радости иностранца Гурамалиева.

Авенир Аванесович не в первый уже раз пожалел о распаде Советского Союза, поскольку у себя на родине, в свободном Азербайджане, справедливый приговор обошелся бы ему гораздо дороже, и суд против защитников законопорядка едва ли ему удалось бы выиграть. При оглашении приговора именем одинокой Российской Федерации Гурамалиев прослезился, услышав в постановляющей части:

“…С учетом глубины физических и нравственных страданий господина Гурамалиева, Авенира Аванесовича, имущественного положения подсудимых, всех обстоятельств дела и наступивших последствий…” — здесь душа потомка мужественного тата замерла, и дыхание приостановилось. “Шайтан!” — только и успел выдохнуть гневно в адрес защитников “бедных” милиционеров удрученный иностранец, как тут же услышал продолжение и уже не смог сдержать слез от всего пережитого: “…суд полагает необходимым удовлетворить иск Гурамалиева о компенсации морального вреда частично — взыскать по две тысячи рублей с каждого осужденного”.

Достойнейшие пассажиры седьмого вагона даже и не заметили маленького приключения, случившегося в девятом купе.

Выпущенная из Санкт-Петербурга “Полярная стрела” летела в Мурманск, в край сказочных богатств, в самое сердце Заполярья.