Дарья Маркова

Новые имена. (Октябрь, 2004, № 12). Петербург молодых. (Нева, 2005, № 1)

В настоящем времени

Существование подборок произведений молодых авторов сегодня вызывает у меня удивление и восхищение. Кажется, что само их формирование похоже на просеивание тонн песка — тысяч и тысяч имен. На одном только сайте Поэзия.ру зарегистрировано больше семидесяти тысяч поэтов, на Прозе.ру — больше двадцати тысяч прозаиков, и сколько раз в печати уже повторили, что на соискание премии Дебют в 2004 году пришло больше сорока тысяч подборок произведений молодых писателей. Для читателя, который хочет познакомиться с их творчеством, такие журнальные публикации и отдельные сборники поэзии и прозы — спасательный круг.

“Нева” и “Октябрь” традиционно отдают молодым авторам многие страницы своих околоновогодних номеров. Отталкиваясь от такого общеупотребительного и такого условного определения — “молодые”, замечу, что это, конечно, не “Дебют” с его возрастным цензом до 25, а скорее ежегодный форум молодых писателей России в Липках, о возрасте участников которого в “Книжном обозрении” было сказано: “Все же не поднимается выше сорокалетней отметки”. Здесь выше тоже не поднимается, разброс — от 18 до 39 лет.

Конечно, дело не в возрасте, но сразу хочется сказать об определенном коварстве рубрики “новые имена”. Яркий пример: у одного из поэтов, опубликованных в “Октябре”, первый сборник стихов вышел десять лет назад. По возрасту Сергей Панцирев, которому сейчас 36 лет, вполне вписывается в круг “старших молодых” — Сухбата Афлатуни (псевдоним Евгения Абдуллаева), Алексея Крабова (Филиппов) и Михаила Дичева (Дергачев), Алексея Кофанова, а Олег Железков даже и старше. Понятно, что у многих уже выходили собственные сборники, кто-то известен в сети, участвовал во многочисленных литературных форумах, встречах, вечерах, семинарах… И все-таки есть опасность числиться в кругу новых имен — можно так и не прозвучать.

Чего обычно ждут от молодых? Дальнейшего восхождения? Какого-то нового звучания? Продолжения традиций, включения в литературный процесс или, может быть, нарушения его привычного хода? Да, если говорить о них в целом, что на самом деле едва ли возможно. Само словосочетание “новые имена” заставляет думать об изменениях, нарушении автоматизма восприятия. Бросается в глаза, как молодые авторы, представленные в “Неве” и “Октябре”, боятся этого автоматизма, застывания. Но это выражается не в стремлении удивить какими-то новыми небывалыми литературными экспериментами, здесь речь идет о страхе перед погружением в привычку в обычной жизни, не в литературе. “Сплошной презент индефинит” (Ксения Толоконникова, “Октябрь”, “Настоящее простое”) пугает и нередко вызывает отвращение: “Кто знает, сколько дней мне придется делать одно и то же. Если об этом думать, можно с ума сойти”. Сойти с ума, состариться или потерять собственный язык, как персонаж зарисовки Анастасии Ермаковой (“Октябрь”), дежурная по эскалатору, влюбленная в одного из пассажиров. Единственное, что она оказывается в состоянии ему сказать, когда у нее случайно появляется такой шанс: “Стоять справа, проходить слева!” — своих слов у нее больше нет.

У многих, особенно младших авторов, эта опасность связывается со взрослением, с ощущением уходящего детства, когда мир был другим: “Помидоры, / укроп и петрушка были живыми / и кричали, когда их резали для салата, / а теперь ни звука под моими / руками не издают…” (“Нева”, Керен Климовски, 18 лет, США). Бег времени ощущается ими очень остро — этот мотив оказывается постоянным для многих из них. Показательно, что если и выглянуть за пределы двух номеров “Невы” и “Октября”, с ходу обнаружится три сборника молодых поэтов: “Настоящее время”, “Вне времени”, “Другое время”. Существует некий стереотип: мысли о времени, о том, как быстро оно проходит — прерогатива старших. Читая стихи молодых, понимаешь, что это не так. “Время течет незаметно, а я замечаю” (“Нева”, Ольга Шаповалова, 21 год, Армавир).

Им еще не надо преодолевать замыленность взгляда, хотя страх перед этой опасностью у них уже есть. Многие образы, идеи возникают на пересечении детского, сказочного и взрослого, реального миров. Результат, правда, чаще всего нерадостен и… обычен. Среди таких историй — “Случай” Ольги Деопик (“Октябрь”): усталый Дед Мороз, воровато оглядевшись, сует в мешок из-под подарков пустую пивную бутылку. Печален и сам образ, и отстранение лирического героя, его как бы невидящий взгляд, которым мы скользим по фигурам собирающих бутылки стариков: “Только мне какое дело? / я бутылок не беру”.

Думается, в результате той же незамыленности взгляда (литературной в том числе) молодые авторы не боятся использовать избитые метафоры, они как бы находят их заново: время — вода у К. Климовски, О. Шаповаловой в уже приводившихся стихотворениях, для Елены Лапшиной (“Октябрь”) “вечность — что водопад”; жизнь — театр для Дмитрия Петрова, автора слов “декорации пьесы с названием жизнь” (“Нева”, Санкт-Петербург, 22 года). А кто из старших поэтов решится писать о любви-метели-разлуке в той же форме, что и Пастернак в “Зимней ночи”? Тогда как у Веры Петровой (“Нева”, Санкт-Петербург, 22 года) читаем: “Поговорили — ни о чем — / И разлетелись. / И вроде все нам нипочем / В кругах метели…”. Некоторые стихи молодых поэтов вообще вызывают острое чувство dйjа vu, но похоже, их самих не тревожит, что “все стихи уже однажды были”, они не очень задаются вопросами вроде: “Как писать после концептуализма?”, не увлекаются экспериментами и формальными изысками. Просто рассказывают о мире сейчас и о себе, даже о любви реже, хотя по таким маленьким подборкам судить трудно, исключением выглядят и отдельные стихотворения на прежние сюжеты — исторические (“Сны Александра” Елены Дорогавцевой, “Октябрь”) или литературные (“Соленая вода” Ольги Деопик, “Октябрь” — о Розенкранце и Гильденстерне, вырвавшихся наконец за пределы чужих сюжетов).

Зато, как выясняется, молодые поэты любят рассуждать о поэзии, о творческом процессе. При этом далеко не всем удается делать это естественно, там, где Наиля Ямакова (“Нева”, Санкт-Петербург, 22 года) просто замечает: “…перевожу тоску на кириллицу”, восемнадцатилетняя Нина Малыгина (“Нева”, Таганрог) заламывает руки: “Ты продли эти дни, дай отсрочку нам, Боже, / Я свои не забыла грехи!”. Эта разница четко видна у Валерии Морозовой (“Нева”, Сестрорецк, 22 года): о себе, которой страшно, больно, тревожно, она пишет легко и в традиционной форме, а стихотворение наиболее оригинальное для нее по форме (и не очень по содержанию) — как раз о поэзии. “Осторожной подошвой / по снегу — шов”, — слова сыплются, нанизываются, но за ними как будто ничего нет. Примечательно и приятно, что только одно стихотворение из всех показалось целиком состоящим из такой словесной оболочки без наполнения. Признаюсь, что строки о том, как оставили “на кругу / Сельского схода / Странный будильник, где била в дугу / Рельса свобода” (Денис Савенок, “Октябрь”) вызывают у меня только искреннее недоумение. Все стихотворение до конца так и “бьет в дугу”, какую — непонятно.

В целом в поэзии меньше, чем в прозе, сказывается обученность молодых авторов, их знание о том, как надо писать, а ведь техничность — одна из существенных черт современной молодой литературы; правда, приобретенная не столько писательским опытом, сколько упорной тренировкой, она нередко порождает гладкие, без сучка без задоринки написанные произведения-упражнения. Вроде и неплохие, а может, и хорошие, но то-то и оно, что “вроде” да “может”. На мой вкус, это портит рассказ Дениса Бугулова “Фиалки” (“Октябрь”, Владикавказ). У автора есть мысль и знание о том, как ее воплотить, но этого оказывается недостаточно, чтобы оживить текст, в сущности (см. выше), вроде и неплохой. Или даже хороший.

Вот и по рассказу Олега Железкова “Монах, инспектор и история со снежками” (“Октябрь”) в первую очередь можно сказать, что автор, кажется, слишком много знает о композиции: все построено на случайных пересечениях двух судеб, герои встретились и больше не нужны, куда их деть — непонятно, как завершить историю — тоже, но можно же “закольцевать”: этаким deus ex machina появляется сатана и забирает персонажей.

И все-таки самый яркий пример “упражненчества” — два стихотворения Ольги Деопик (“Октябрь”) — “Рондо в древнерусском стиле” и “К моей зачетке”, достойных (без иронии) звучать в капустнике на Дне филолога. Рядом с ее же сильным “Сказанием о трех мертвецах”, или “Случаем”, или “Соленой водой” они выглядят странно. Кто не писал шуточных стихотворений, но, так или иначе, это не “голос” — такие вирши тоннами творятся на том же филфаке.

В “Октябре” очень не хватает хотя бы минимальной информации об авторах, в лучшем случае указано место создания произведения. Замечу, что “география обязывает”: перед нами московский и петербургский журналы, представляющие авторов из самых разных мест, и хотя явственнее просматривается оппозиция центр — провинция, а не Москва — Петербург, питерские тексты наиболее узнаваемы. Это касается и поэзии и прозы. Так, о Ксении Дьяконовой и Светлане Бодруновой (“Нева”) можно говорить как о петербургских поэтах. Последняя, кстати, автор цикла “Песни Петербурга”, но вот что интересно: три ее стихотворения, стоящих к традиционной петербургской поэзии ближе, кажутся мне не такими живыми, как два ее же “украинских” стихотворения — “Крыжовник” и “Нестройная плясовая”.

Даже больше Питера, его образов, мотивов встречается в прозе, особенно в романе Алексея Кофанова “Демонтаж” (“Нева”) и — чуть меньше — в рассказе “F 20” А. Крабова и М. Дичева. “Демонтаж” — более постмодернистское произведение, чем все остальные вместе взятые — своего рода альтернативная история, мотивированная тем, что это роман, который пишет герой, тоже Кофанов, о себе, Кофанове. Собственно, автор резвится: “…Я в начале юной (литературы). Сейчас резвиться надо, зрелость будет лет через триста. Если хочешь, я предтеча”. Интересно, это заявление — часть игры или и впрямь есть чувство стояния у истоков новой юной литературы?

Питерскую линию вкупе с игровым началом продолжает и “F 20” (в медицине это код шизофрении) — изящная головоломка, все части которой встают на свои места, после того как понимаешь, что влюбленные друг в друга герои — один и тот же человек. А в “Октябре” есть другое слегка безумное произведение, во многом противоположное “F 20” — “Гарем” Сухбата Афлатуни. Оно тоже о странной любви — о стихийно сложившемся в малогабаритке невзрачного Иоана Аркадьевича гареме, но повесть (прозаический дебют поэта) совершенно иррациональна, события — необъяснимы, запутанны.

Замечу, что ни об одном прозаическом произведении молодых, опубликованном в “Октябре”, “автор резвится” или “головоломка” не скажешь. И на порядок меньше здесь литературных реминисценций, перекличек, игр, зато много серьезности и грусти. Может быть, это редакторский отбор, а может, связано с геополитикой: Кофанов, Крабов, Дичев живут в Петербурге, в “Октябре” же представлены писатели из Сыктывкара, Ташкента, Владикавказа… Понятно, что, скажем, в рассказе Елены Холоповой “Братья”, написанном в русле “деревенщиков”, о по-прежнему, вот уже сколько десятков лет, погибающей деревне, не до свободной игры ассоциаций. В узком замкнутом мире ее героев самое счастливое время — год, проведенный в тубдиспансере, самые светлые строки — о смерти.

Все эти новые имена несводимы воедино по принципу поколения, но это и хорошо. Сейчас их “тьмы, и тьмы”, тем важнее, что они берут не только числом, но и умением, а это умение не становится самоцелью. Недавно еще многие сетовали на отсутствие у молодых авторов связи с реальностью, на их устремленность то в будущее, то в прошлое, то в экспериментально-теоретические изыски. Судя по двум подборкам “Невы” и “Октября”, связь с настоящим восстанавливается, накладывая порой на произведения отпечаток серьезности и грусти, где-то даже и отвращения. А вот еще одного перехода в “презент индефинит” хотелось бы избежать. В свете сказанного в самом начале о старых сборниках новых авторов послушайте, как звучит: “Обычно я публикуюсь в рубрике новые имена”. (“Чем он занимается?” — “Подает надежды”). Это хорошая рубрика — для начала.