Анна Кузнецова

Инна Лиснянская. Без тебя. — М.: Русский путь, 2004.

Антитеза совместному сборнику Инны Лиснянской и Семена Липкина “Вместе” (М., “Грааль”, “Русский путь”, 2000): та книга исходила из со-бытия, эта — из бытия в одиночестве. Новое качество стихов, пришедшее с новым качеством жизни: смысловая ясность там, где она теряется у большинства поэтов — при переходе границы прозаического и поэтического, при передаче личного опыта в надличностные сферы, — здесь сохраняется благодаря способности поэта проверять поэтическое на достоверность:

Поэт работает неразъемными семантическими сгустками, которые структурируются параллелизмами (характерно стихотворение “Нет Африки”). Время от времени какой-нибудь отдельный смысл выбрасывает хвостик ясности длиной в строку-другую, но тут же возвращается в пучок своих потенций или обрывает выпроставшийся хвостик на полуслове. Стих жужжит и клубится, движимый стихийной силой жизни, передавая ее ранние формы, в которых больше фонетики, чем семантики:

Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ с переменным успехом ведет поиск новых писателей (молодых и не очень). Выпуск второй оказался несколько лучше первого — как книга, но не как результат поиска. Главный недостаток сборника — публикации уже опубликованного, занимающие едва ли не половину листажа. Если Денис Гуцко еще хотя бы книги не выпустил, то широко опубликованные в периодике и имеющие книжные публикации Р. Сенчин, И. Кочергин, Д. Новиков и В. Сигарев новыми писателями никак не являются. Не радуют также ошибки с опечатками, особенно досадные в стихах. А радуют яркие дебюты, которых много в стихотворной части сборника. Например, вот это “тихое сражение” с ранним Мандельштамом:

Результаты номинации “Крупная проза” премии “Дебют” в этом году впечатляют: роман-сатира Владимира Лорченкова из Кишинева о молдавско-приднестровской действительности, в котором есть что-то от “Осени патриарха”, но реальная подоплека проступает острее; “школьная” повесть Андрея Иванова из Кемерова, точностью взгляда, выверенностью слова и мужественностью позиции напоминающая военную прозу: “Вечером стараешься поскорее уснуть. Чтобы очутиться где-нибудь не здесь. Не плакать ведь в подушку”; эротический дневник девочки-подростка, написанный Адрианой Самаркандовой (псевдоним отсылает к набоковской Аде) из Киева с искренностью и эмоциональной свежестью человека, очень мало затронутого социальностью: “Где-то развалился Союз, и по телеку показывали “Лебединое озеро”. А я любила прыгать с песчаного обрыва…”, и антиутопия Александра Силаева из Красноярска — художественное исследование феномена элиты. Прочитанные друг за другом, эти вещи ставят высокую планку современной молодежной прозе — их авторам нет 25 лет. А сборник издан на хорошей бумаге, без ошибок и опечаток.

Монструозные персонажи Лотреамона от соц-арта с нежными именами Соня, Наташа, Таня etc. живут в инфернальном пространстве, полном зыбких интерьеро-пейзажных конструкций, и действуют соответственно обстановке — то умирая, то убивая других.

Женька (ж.р.), Махоткин и др. живут в совсем уже непредставимом, но более оптимистичном пространстве — возможно, после атомной зимы настала нейтронная весна, может, даже раскрылись подснежники-мутанты величиной с пляжные тенты… Так или иначе, но следствием обитания героев этого романа в новеллах в художественном мире автора явилась частичная (или полная?) утрата ими антропоморфного облика. Рассказы, вошедшие во вторую часть книги, также обживают фантазийный мир.

Удачное издание добавляет этой прозе некий градус качества (повесть “Люда” в журнальном издании мне показалась больше подходящей “Нашему современнику”, чем “Октябрю”). А вот собранные в книжку рассказики сложились в тот самостоятельный мир без идеологической подкладки, где они и должны жить. В роман они, конечно, не слежались, хотя издательству очень бы этого хотелось…

Словами “Кипарис во дворе” мудрец из вставной новеллы отвечает на любые вопросы. Думаю, так же можно ответить на вопрос “хорошая книжка?”.

Тонкостью линий и нежностью красок эта проза напоминает шелкографию. Тем неожиданней соединение буддийской философской основы с иной проблематикой. Героизм, например, трактуется здесь как явление природы: как есть грибы, способные расти только на обугленных головешках, так есть и люди, чье естество требует подвига. Интересно также привнесение в прозу элементов формы японского стихосложения.

Снова “правильное” издание — стихи и проза под одной обложкой редко смотрятся хорошо, но в этой книге все об одном. Автор пытается “взять” свою биографию — достаточно обычную и достаточно страшную — не мытьем так катаньем, не стихом так прозой, не в Мелитополе так на Соловках... Раскусить, как орех, разобрать, как урок, и понять: “Как же люди могут жить в таком дерьме? / Для благополучия? Для детей? Или для рассказа о том, как мы / Чуть не сошли с ума, но все же остались людьми? / Удивительное чудо”.

Литературный дар, совсем не обязательный для экономиста и политолога, оставляет читателя благодарным, даже если он с автором не соглашается. В книге много отсылок к литературе и истории, подчеркивающих, что гуманитарная сфера едина. Так, читая лекции в ВШЭ, в качестве макета реальности автор использовал художественное произведение (роман Лесли Уоллера “Банкир”), чтобы преодолеть “ножницы”, имеющие место в подготовке кадров: учебные заведения производят безработных менеджеров, а предприятия перекупают управленцев друг у друга — юношеству преподают Адама Смита, Кейнси и т.п., а реальность, да еще в России, уникальна, учиться здесь можно только на практике… В истории особый интерес автора вызывают “возвращенцы” из эмиграции, понимавшие, что их ждало в России, в частности идеолог “сменовеховства” Н.В. Устрялов, — выводящие автора на разговор о гражданстве.

А в центре книги — тема предпринимательства, для России ставшего настоящей проблемой. Перестроечные реформаторы, считает автор, абсолютизировали опыт Запада, который не универсален, а уникален, и не учли специфики России. Эта земля предпринимателей рождает больше, чем бизнесменов. А предприниматель не дает стране угля и налогов, а соединяет “невидимые руки” рынка, без него слепо хватающие воздух…

Художественную автобиографию одного из первых российских предпринимателей, который научился производить “предпринимательские схемы” в безвыходных положениях управленца советским строительством, а потом протащился через все стадии нашего капитализма, хорошо читать параллельно с книгой С. Чернышова в качестве снижающей иллюстрации и — со всеми издержками, которые терпит реальность от жанра охотничьих рассказов, — все же более точного ее макета, включающего не учитываемую западными романистами составляющую — наш уникальный криминалитет.

Пожизненный (1966—1982) директор Института мировой экономики и международных отношений предстал в воспоминаниях современников истинным гражданином (человек, действующий во благо страны). Охотничий рассказ Ч. Айтматова, горестная история подготовки разгрома института, изложенная Г. Арбатовым, воспоминания немецкого экономиста, однополчанина, однокашников, коллег, Е. Гайдара, с отцом которого дружил Н.И., М. Горбачева… Доклад на заседании коллегии МИД, содержащий новаторское понятие “глобальные проблемы” (комментарий И.Д. Иванова). Биография, библиография, именной указатель.

Научный руководитель ВШЭ считает, что спад производства — наследие экономических диспропорций планового хозяйства, работавшего на военный бюджет и державшегося на нефтедолларах, а затем нерешительного проведения реформ в страхе “народного гнева”. И приводит в пример Чехословакию—Польшу, где инфляцию “задушили в зародыше”… Может, бизнесменов там рождается больше, чем предпринимателей, а у тамошних предпринимателей сильнее гражданское чувство, поэтому модернизация снизу, посредством частной инициативы, сразу дала там приток налоговых денег?..

Самое интересное в книге — трактовка дела “Юкоса”, на которую опирается концепция настоящего момента. Конституционный кризис 1993 года (результат шоковой терапии) преодолен нарушением Конституции, позволившим удержать курс на реформы, но создавшим антидемократический прецедент. Через три года рейтинг президента так упал, что возникла угроза коржаковского переворота и реставрации коммунистической власти. Единственная сила, способная помочь (крупный бизнес), потребовала часть государственной собственности и политического влияния. Так появились олигархи, которые еще через три года опять спасли реформаторский курс “методом управляемой демократии”, но к власти пришла силовая команда со своими манерами: герои эпохи первоначального накопления объявлены ворами, половинчатая демократия, бывшая временным средством от хаоса, зашагала к полицейскому государству, а не к демократии реальной.

Творческий путь российского либерализма в лицах: биографии и интеллектуальные портреты русских носителей либеральной мысли XIX — XX веков от Сперанского до Сахарова.

Дважды “двойной” (языковой и культурный) перевод бытовой речи Москвы “эпохи кооперативов и талонов, молодого Жириновского, Чумака, Кашпировского и МММ” (предисл. И. Утехина), или “фазы абсурдности, деструктивности, безжалостного отказа от социального и этического контракта со здравым смыслом” (предисл. автора) на американский английский и обратно.

Книга культурологических эссе основоположника исследований русского Берлина, владеющего многообразием приемов (за выходом немецкого издания данной книги (1998) последовала “Хроника русской жизни в Германии с 1918 по 1941 год” (1999)) “посвящается всем жертвам Гитлера и Сталина”.

Пространственные локусы как точки стяжения исторических сил: берлинские вокзалы и погранстанции, советское посольство, спортклубы, салоны, рестораны, отели, домашние адреса упомянутых лиц... Мечты графа Кесслера, немецкого космополита, записывавшего светские сплетни 20-х, о “прусском социализме” — и реальность Германии Советов; сравнительные жизнеописания исторических лиц России и Германии, родственных политкорпораций времен “идеологического безумия”…

В предисловии поднимаются проблемы перевода, которые больше нельзя игнорировать, в частности, нормы транскрипции — “ибо “Ганс” означает “гусыня”, и звучит это по-немецки примерно так же, как российское “козел””.

Книга, состоящая из сплошных натяжек и переполненная публицистическим пафосом, производит впечатление программного документа партии, в которую сплотились пациенты психиатрических лечебниц с целью стереть с лица земли психиатрию и психиатров. “Эти пятеро — Мальтус, Дарвин, Ницше, Гобино и Чемберлен — садовники невежественных предрассудков и варварства, взращенных в Третьем рейхе. Но была еще одна действующая сила. Имя ей — психиатрия”. Другими словами, все зло от ученых и умников. В книге последовательно доказывается, что психиатрия — узаконенное преступление, из которого прямо вытекает идеология нацизма, что эксперименты на людях бесчеловечны — и т.д. Но почему тогда хирургов не записать в предтечи колесования, четвертования и линчевания, в учителя серийным убийцам — придумали такое: резать живых людей. А скольких на тот свет отправили, пока не научились руки мыть…

Наука по определению не имеет иного пути, кроме опытного, а медицина вынуждена накапливать опыт в работе с больными людьми, и уж тут-то — раздолье для недобросовестной публицистики.

Коллективная монография прослеживает идеологические приоритеты означенного периода “иностранцев второго низшего разряда” (процентная норма на трудоустройство, разрешение на перемену места жительства, нет права на социальную помощь, кроме всех налогов страны проживания — дополнительный за удостоверение личности), располагавшиеся в диапазоне между “пораженчеством” (сторонники поражения тоталитарной России в войне и разгрома такой ценой внутреннего врага) и “оборончеством” (сторонники обороны от внешнего врага — сталинизм). У осевших в Германии, где была преодолена безработица, господствовали профашистские “пораженческие” настроения, во Франции сконцентрировался другой полюс. Самым массовым молодежным движением эмиграции было движение младороссов, мечтавшее о фашистской России в одном ряду с Италией и Германией, радостно встретившее поворот советской идеологии середины 30-х от космополитизма к национализму и именно так воспринявшее процессы над троцкистами и зиновьевцами.

Типология взаимоотношений “художник и власть” сужена до аспекта “художник и царь”: проводя параллели, автор называет порождающей моделью взаимоотношений Сталина с Шостаковичем взаимоотношения Николая I с Пушкиным. С опорой на образы пушкинской драмы “Борис Годунов”, положенной в основу либретто оперы Мусоргского, на примерах судеб творческих людей эпох царизма и сталинизма в книге прослеживается, как всякий крупный художник — а масштаб личности ставит творца в условия неизбежной политической и моральной вовлеченности — находит возможность говорить правду в двух ипостасях судьи-свидетеля: летописца (Пимен у Пушкина и Мусоргского) и юродивого (Николка).

В поэзии Санникова интересно сочетание пролеткультовских элементов с символистскими, роднящими ее с поэзией народников (при большей утонченности и меньшей пафосности). Большая часть книги отдана мемориям, посвященным окружению Санникова: фрагментам переписки поэта, воспоминаниям составителя о посещавших дом писателях, отце и матери (Елене Назарбекян, красавице, из-за которой поплыл на лодке и утонул художник Н. Сапунов, покончившей с собой в Елабуге через месяц после Марины Цветаевой); а также некоторым сюжетам, связанным с работой Г. Санникова в “толстых” журналах, в частности сердитому письму Бунина, пришедшему в “Октябрь” в 1948 году.

Издавать подобным образом Бунина или Г. Иванова имело когда-то просветительский смысл: пока появятся научно обработанные тексты, школьники прочтут шедевры, и спрос на последующие издания только вырастет. Объединение под одной обложкой трех уже опубликованных книг второстепенного писателя и трех его уже опубликованных статей (из далеко не полной библиографии О. Коростелева явствует, что статей у Философова более 800) с примечаниями вроде “Кант — немецкий философ” оправдано разве что тезисом Гегеля “все действительное разумно”.

Труды литературного секретаря Мережковских издать, конечно, следовало — один раз, с добротным аппаратом, поскольку нужны они в основном филологам. Но перед нами снова нелепое издание из тех, что множат сущности, заполняя рыночные ниши, чем препятствуют выходу в свет качественных трудов, которые готовятся долго. Из примечаний мы узнаем, кто такие Жанна д’ Арк, Адольф Гитлер, Лев Николаевич Толстой… Из 13 позиций в примечаниях к статье Злобина “Пастернак, Нобелевская премия и большевики” 9 сообщают, кто такие Пастернак, его отец, Репин, Скрябин, Белый, Блок, Брюсов, Есенин и Маяковский.

Эталонное издание “неизвестных или забытых имен” — повторного не нужно. Проведена огромная работа по собиранию материалов, касающихся Иосифа Каллиникова, орловского поэта, прозаика и этнографа, пополнившего пражскую диаспору, романы которого в 30-х годах в СССР были объявлены порнографическими, запрещены и изъяты из библиотек, а в нацистском Берлине сжигались на площади.

Русская периодика Латвии, Дальнего Востока, Югославии, Чехословакии, Франции, Германии, США, Финляндии, Великобритании в 20—30-е годы. Охват от рукописного пражского “органа казачьей непосредственности” “Казачий смех”, упоминаемого в исследовании Л.А. Спиридоновой “Журнал Сатирикон”, до знаменитейших “Современных Записок” (статья О.Н. Михайлова и Ю.А. Азарова). Особняком стоит обзорная статья с акцентом на политическом аспекте “Периодические издания евразийского движения” О.А. Казниной.

Начало систематической работы по изданию документальных материалов, давно и с нетерпением ожидаемой как научным сообществом, так и общественными институтами (к выходу этой книги журнал “Дружба народов” открыл новую рубрику “Презентация”, куда поместил некоторые материалы издания), потому что “буниноведение” — многолюдная отрасль науки о русской литературе с более чем сорокалетней историей; при этом у первого русского писателя, ставшего нобелевским лауреатом, до сих пор нет библиографии, научная хроника его жизни по сей день не создана, дневники и эпистолярии опубликованы едва на треть, нет результатов текстологической работы с его наследием.

Как справедливо замечает один из авторов-публикаторов сборника Д. Риникер, “слабым местом “буниноведения”, помимо его идеологической перегруженности, является некритическое отношение к автохарактеристикам Бунина и к его историко-литературным схемам, доходящее у многих авторов до апологетических филиппик, лишенных всякой научной ценности, не говоря уже о методологической отрефлектированности” (сноска на с. 404). Близкий пример: влюбленность Бунина в последний цикл своих рассказов, несмотря на оценки современников, среди которых есть весьма нелестные, создала “Темным аллеям” репутацию непререкаемого шедевра, и попытки “методологической рефлексии”, хотя бы такой, как у С. Боровикова в книге “В русском жанре” (М.: Вагриус, 2003), до сих пор вызывают иконопочитательский гнев.

““Сейчас не мое время”, — жестко говорит с телеэкрана мой сверстник Сергей Юрский; еще жестче выражается чтимый мной Алексей Герман. Хладнокровно констатирую: и не мое. Но спрашиваю себя: а мое — было когда-нибудь вообще? <…>” — рассуждение о времени, которым заканчивается первая часть, одно из самых сильных мест в этой пронзительной книге о шестидесятых и шестидесятниках, их учителях и учениках.

Издание построено как эпистолярная хроника взаимоотношений поэта с родными с 17-летнего возраста до последних дней жизни. Подготовка текстов заключалась здесь в восстановлении событийных лакун и описании психологических мотивов: “В ожидании письма Рильке были посланы еще четыре нетерпеливых открытки. В желании несколько смягчить свои обвинения, Борис брал для этого старые, из отцовского запаса, с репродукциями его работ”. Вставляемые между письмами, такие повествовательные связки служат беллетризации документального материала, переписка читается как роман.

“Все ее” всегда было при ней: история и литература, переплавленные в личностный состав, — упрек историку литературы: “Гораздо больше знает, чем понимает”.

Он жил органично и в материальном, и в идеальном пространстве: “У нас в маленьком саду пел настоящий соловей, довольно похоже. Теперь свищут какие-то безымянные птички, тоже талантливо”. Письмом раньше: “Если герой важнее правды, я за правду. Если для утверждения героя можно пожертвовать толпой — я за толпу. Герой для нас, а не мы для героя. Иначе — героя нет”…

Книжное издание переписки, ставшей одним из самых интересных прошлогодних материалов “Знамени”.

“Почтовая проза” — самостоятельный вид литературной деятельности” со своей поэтикой, — считает автор, объединивший в монографию с такой концепцией свои публикации в научной периодике; в основном переписки М. Кузмина, К. Федина, Е. Замятина, А. Платонова, В. Ходасевича, Д. Святополк-Мирского, А. Толстого, Л. Леонова и др. Особое внимание автор уделяет таким подвидам “почтовой прозы” как “письма высокопоставленным лицам” и “дружеская переписка” (второе, к сожалению, в наше время покидает вид “почтовой” прозы и переходит в электронную, которую мало кто хранит).

“А я торопился домой, к Партии”, поэтому о благонамеренности своей объявлял с порога и вел себя в тюрьме хорошо. ГУЛАГ ему достался из волшебной сказки: там мужики с обиженными на одних снарядах спортом занимались, а дубаки с простым зэком чуть ли не в настольные игры играли — понимали ведь, что выйдет и книжку напишет…