Н.а. Богомолов

Окуджава диссидентом не был?

Статья Валерия Шубинского во втором номере “Знамени” была мною воспринята в отрыве от ее предмета: книг Никиты Елисеева и Бориса Рогинского с Игорем Булатовским я не успел еще прочитать. Потому не берусь оценивать саму статью Шубинского в ее целостности, скажу лишь об одном неприятно поразившем ее фрагменте.

Впрочем, поражаться здесь, наверное, нечему. Те, кому сейчас 25 и больше лет, оказались на цивилизационном сломе, и вольно или невольно он прошел не только через их сердце (простите избитое сравнение), но и через память. Несколькими страницами выше Р. Фрумкина пишет как раз об этом (цитирую по интернет-версии): “...родившись в конце 70-х, не так просто понять, что подростком ты застал не смену одного генсека другим, а революцию. То есть слом не только государственной машины, но целого общества со своей культурой (точнее, культурами)” — ссылаясь на “рассказ Андрея Зорина о его студенте, который удивился, узнав, что до “перестройки” Бродского не изучали в университетах”. Мне кажется, что пуант рассказа не в том, что студент поразился этому, а в том, что он прекрасно знал биографию Бродского и искренне не понимал, как эта биография могла мешать изучению его творчества в советском вузе.

В. Шубинский многажды повторяет, что уж он-то советскую цивилизацию помнит, знает и (не говорит, но подразумевает) глубоко постиг. Однако время от времени его статья демонстрирует поразительное непонимание и беспамятство. Позволю себе разобрать лишь один пример.

Цитирую Шубинского: “Рогинский пишет про музыку шестидесятых — будь то “Битлз” или песни Окуджавы. “Для людей моего поколения песни Окуджавы были колыбельными” — и эта “колыбельная”, видимо, дороже ему всех на свете Гребенщиковых, не говоря уж о Шнуровых. Но ведь “колыбельная” эта принадлежит далеко не только диссидентам. Окуджава диссидентом не был: он был членом КПСС. Мой отец тоже был членом КПСС, да еще и офицером. И притом мои родители любили песни Окуджавы. И слушали “Свободу” (предпочитая, правда, BBC). Впрочем, что мои родители… Помнит ли Борис Рогинский, что именно песня из фильма “Белорусский вокзал” про десятый десантный батальон, песня, которую он с такой ностальгией цитирует — была любимой песней Леонида Ильича, что без нее не обходился ни один парадный кремлевский концерт?”.

Любить или не любить песни Булата Окуджавы — право любого человека, равно как и право предпочитать ему Шнурова. Но понимать, что значил Окуджава для того времени, о котором говоришь, наверное, нужно.

Не буду спорить о музыкальных предпочтениях генсека — не знаю их, равно как и парадные кремлевские концерты, передававшиеся по телевидению, предпочитал не смотреть. Должен только сказать, что песня к кинофильму “Белорусский вокзал” (и Окуджава не раз об этом говорил!) — стилизация, написанная для характеристики людей определенного типа и биографии. Полагать ее настоящей песней Окуджавы так же глупо, как считать написанный на основе ее мелодии марш Альфреда Шнитке выражением заветных переживаний композитора и объявлять его на этом основании равным Александрову.

Но даже не в этом дело. Фраза: “Окуджава диссидентом не был: он был членом КПСС”, — могла бы быть понятна в устах бойкого журналиста, но не поэта и критика, претендующего на сколько-нибудь серьезный анализ. Помнит ли В. Шубинский, что П. Григоренко был не только членом ВКП(б)-КПСС, но еще и генералом Красной, а потом Советской армии? Или он откажет в звании диссидента В. Некрасову, который в 1944 году вступил в ту же ВКП(б)? Или А. Костерину, восстанавливавшемуся в партии тогда же, когда Окуджава в нее вступал? Общеизвестно, что в диссидентской и околодиссидентской среде одно время была популярна теория о том, что нужно вступать в партию, чтобы способствовать ее внутренней эволюции.

Но даже и этого мало. Достаточно известно, что Окуджава своей “первичкой” был исключен из КПСС и только вышестоящие инстанции остановили этот процесс.

Так что же — Окуджава был диссидентом? Ответ на этот вопрос, как кажется, в наибольшей степени отражает то непонимание советской действительности, которое прорывается в статье В. Шубинского. Единая и всепобеждающая оппозиция “диссидент”/“совок” на самом деле при изучении советской истории и литературы не работает. Да, с одной стороны, про Окуджаву легко написать, как про любого советского поэта, припомнив ему стихи о Ленине и “комиссаров в пыльных шлемах”, поездки за границу и все-таки выходившие книги. С другой — куда деть “Мастера Гришу” и “Песенку про старого гусака”? Не скрывавшиеся посвящения опальным Ф. Светову и З. Крахмальниковой? Отсутствие пластинок? Перерыв в издании стихотворных сборников с 1967 по 1976 год?

Но еще более существенно другое. Диссидентство Булата Окуджавы состояло в том, что самим своим появлением он для большого круга людей обрушил казавшийся незыблемым монолит советской песни от “Сталин и Мао слушают нас” до “Миллиона алых роз”, от псевдонародных хоров до Земфиры (или кто там сейчас пришел ей на смену). Для внимательного слушателя Окуджавы все семантические пласты всего русского рока, без исключений, казались примитивными, потому что выкрикнутое им давно уже было известно. И не случайно среди “старых песен о главном” песен Окуджавы не было и не могло быть: они органически не поддавались памятным попыткам Блантера-Хиля-Кобзона переложить их на язык эстрады того времени и органически же оказываются несовместимы с нынешней попсой.

Лично В. Шубинскому творчество Окуджавы может не быть близко. Но обсуждая историю русской культуры совсем еще недавнего времени, пожалуй, стоило бы доверяться не только своим вкусам, но и памяти тех людей, которые следили за этой историей более пристально и с бульшим пониманием.